Путешествие за птицами

                 На фото:  А. Лухтанов, Н. Сладков, М. Зверев. 1966 г.

                             А.Лухтанов
                      
                                               Аннотация
          Чуть-чуть не дожив до ста лет, нас покинул удивительный человек, писатель-натуралист, беззаветно любивший природу, зверушек и птиц, Максим Дмитриевич  Зверев. Более десяти лет прошло с тех пор, как нет с нами автора «Белого марала», «Золотого сайгака» и «Волчка из Бетпакдалы», а интерес к творчеству всенародно любимого писателя не утихает. Такой же известностью, но уже во всесоюзном масштабе, пользуются книги другого маститого писателя–природоведа – Николая Ивановича Сладкова.
           Эта книга о совместных поездках с М.Д. Зверевым и Н.И. Сладковым, о красотах Казахстана, о фотоохоте, о встречах с диковинными зверями и птицами.
             Как ни велика тема Природы, главным в этих путешествиях было общение с большими людьми, писателями, ставшими уже историей нашей литературы. М.Д. Зверев – пионер, основоположник детской литературы о природе Казахстана, Н.И. Сладков – яркий писатель-натуралист, последователь и любимый ученик Виталия Бианки. Кроме них автор делится впечатлениями о И.А.  Долгушине – большом ученом-орнитологе Казахстана, писателе из Москвы С.Д. Кустановиче и других. Автор просто не мог не рассказать новому поколению молодых людей, которые наверняка будут читать  книги этих писателей, о том как они жили, о чем думали и мечтали.
Эта книга о поисках гармонии в общении с Природой, о радости, которую дает красота Земли, о путешествии в страну наших птиц и зверей.


                                               Содержание:

1. Особняк на Грушовой улице.
2. В серебристых кущах Карачингиля.
3. Полезные знакомства.
4. Охотник из Кокпека.
5. Пещера Али-Бабы.
6. Сад из сказки «Тысяча и одна ночь».
7. Соленые озера.
8. Хижина под облаками.
9. Смелый фотоохотник.
10. В ущелье каменных козлов.
11. На зов Поющей горы.
12. На старой Кержанке.
13. Охотничья вотчина.
14. Подполковник, удививший орнитологов.
15. Пылающие утесы Зайсана.
16. Красный каньон.
17. Наводнение в пустыне.
18.       Семь цветов радуги
19. На катере по Капчагаю.
20. Каменный сель.
21. Последняя сказка Бартагоя.
22. Ущелье уховерток.
23. Змей Горыныч с песчаного бархана.
24. Рекордная рыбалка.
25. Туранговые рощи и розовые тамариски.
26. Посетители малахитового родника.
27. Жаркие горы Богуты.
28. У лесного костра Актогая.
29. Козероги Карагайлы.
30. Последний кордон.
31. Дом на канале Грибоедова.


                                          Особняк на Грушовой улице

Мое детство проходило в старой, по-деревенски зеленой Алма-Ате. Белый дом в яблоневом саду, улица, заросшая мелким клевером, шары воробьиных гнезд, выглядывающих из пазух тополевых ветвей. Сад, заросли карагачей и вязов виделись мне сказочным лесом.
Отец часто уезжал в командировки в Москву. Возвращаясь, он доставал из чемодана новенькие книжки, и они удивительно хорошо пахли свежей типографской краской. Книжки были разные, но самые любимые про птиц и зверей. Так познакомился я с удивительным миром Виталия Бианки и Сеттон Томпсона. Но оказалось, что книжки ничуть не хуже пишут и у нас в моем родном городе.
В тихой, по-домашнему уютной послевоенной Алма-Ате был один-единственный книжный магазин. Располагался он в одноэтажном старом доме, по улице Карла Маркса ниже Гоголя и назывался "КазГИЗ", что, естественно, означало "Казахское государственное издательство".
В  этом магазине были куплены книжки о животных В.Н.Шнитникова и М.Д. Зверева. Конечно, Шнитников - ученый, его описания жизни  животных были познавательны, но не увлекали так, как рассказы М.Д.Зверева, казавшиеся мне более интересными, а иногда и загадочными. Больше всех запомнился рассказ о таинственном ночном  свете из пещеры в горах. У меня мурашки пробегали по спине от страха и удивления, когда я читал эти строчки. Хотелось самому идти и искать эту пещеру, ведь все, что описывалось любимым писателем, было где-то здесь рядом, в горах, которыми я любовался каждый день прямо из окон своего дома.
Или рассказ о Поющей горе. Ну, где еще есть такие удивительные места, чтобы гудели пески? Книги Зверева раскрыли мне глаза на то, как интересны наши края, по существу окрестности родной Алма-Аты. Рассказы писателя будили воображение и возбуждали интерес к природе, к животным. Из них я узнал о зверях и птицах, живущих в горах и степях, в пустынях и на озерах Казахстана. Взять, например, синюю птицу. Подумать только, южная птица, обитающая где-то в далекой и загадочной Индии, расселилась, добравшись до наших мест, и теперь живет на Малой Алма-Атинке и на Талгарке! А разве можно было остаться равнодушным, узнав о том, что совсем близко от города, на реке Или живут (тогда еще жили) тигры!
Может быть под влиянием книг Бианки и Зверева,  как и многие дети, я увлекался птицами и дикими зверушками. У нас с сестрой в доме жили лесные сони, ежи, черепахи, домашняя сорока и разные другие птицы. Отец, который мог ответить на любой вопрос по истории, географии, по саду или огороду, о диких животных почти ничего не знал, и мы с сестрой узнавали о них сами из книг Брема, Шнитникова, Зверева. Но, наверное, я не был прирожденным натуралистом и кроме животных, меня интересовало и многое другое: минералогия, палеонтология, география, история географических открытий и мореплавания, фотография, туризм и так далее. В старших классах я увлекался альпинизмом, а окончил институт по специальности горного инженера. Конечно, это не было моим призванием; уехав на работу на Алтай, я тосковал и по родным горам, и по дому, и по друзьям, и даже по книгам, которые любил с детства. Выход из этого положения я нашел в том, что снова обратился к природе, благо здесь она поражала своей роскошью. Со всей страстью я отдался ей и, не пропуская ни одного выходного дня, бродил теперь с фотоаппаратом в руках по окрестным горам, рощам и лугам. Я приобрел телеобъектив, и фотоохота поглотила меня целиком. Я стал грезить ею и днем, и ночью. Занимаясь маркшейдерией на карьере, где работал, я думал об обитателях лесных дебрей Бухтармы, о птицах, которые кишели там и, вообще, мыслями был там. Фанатическое упорство и увлеченность стали приносить результаты. У меня появились успехи, некоторых птиц удалось снять вполне хорошо. Я был  к себе требовательным, поставив перед собой задачу, показать людям мир птиц и диких зверей у себя дома, то есть в тех условиях, в которых они обитают в лесных чащах, в болотных дебрях или в горах. Мне хотелось отобразить красоту дикой природы, раскрыть перед людьми ее сокровенные тайны. Как вскоре выяснилось, чтобы фотографировать птиц, их нужно было знать. Я начал приобретать специальную литературу, в первую очередь определители. Но не хватало общения с людьми, близкими по духу, по увлеченности, да и не мешало бы поучиться у профессионалов. Так как каждый отпуск я проводил в Алма-Ате, то всегда вспоминал о Звереве. Писатель давал о себе знать появлением новых книг и заметок натуралиста в газетах. Но в моих глазах он был слишком большим человеком, живым классиком, и я долго не мог решиться познакомиться с ним. Но в конце концов все же набрался смелости и, написав коротенькое письмо, вложил туда лучшие свои фотографии. Адресовав его на имя любимого писателя, отправил в редакцию газеты. Ответ пришел неожиданно быстро. М.Д.Зверев приглашал меня к себе. И вот с некоторым трепетом и робостью я нашел указанную улочку Грушовую. Она действительно утопала в садах. Стучу в небольшую деревянную калитку. Во дворе слышны шаги. Человек в защитного цвета гимнастерке открывает дверь.
-  Александр Григорьевич?
Мягкий, негромкий и доброжелательный голос.
- Давайте знакомиться, меня зовут Максим Дмитриевич.
Так вот он какой знаменитый писатель! Вовсе не строгий, не высокомерный, а, наоборот, простой и добрый.
Я пожал протянутую мне руку. На лице Зверева была приятная улыбка, а манера общения располагала к себе. Момент неловкости сдуло как ветром. Стало легко и свободно.
- Так вы еще совсем молоды, - сказал Максим Дмитриевич. -
- Сколько вам лет?
- Двадцать пять.
- Да, да, вы еще совсем юноша, молодой человек.
Максим Дмитриевич улыбался.
- Да, что же мы здесь стоим, - спохватился он, - идемте в мои апартаменты.
Мы вошли в дом большого двухэтажного особняка. Худощавая, высокая и седоватая женщина приветливо встретила в комнате.
- Ольга Николаевна, - обратился к ней Зверев, - вот он, Лухтанов, что прислал снимки.
-Нам они очень понравились, - негромко сказала Ольга Николаевна.
- Да, да, - подтвердил Максим Дмитриевич, - нам показалось, что мы попали к себе на родину. Бурундучки, жарки, кандычки. Вы давно там живете?
- Нет, всего четыре года. А вы что, с Алтая? - в свою очередь удивился я.
- Да, почти. Мы из Барнаула, - подтвердил Зверев. - Живу вот в Алма-Ате уже четверть века, а душа все там, на Оби.
- А у меня все наоборот, - вздохнул я. - Родина в Алма-Ате, а жить приходится почти в Сибири, на холодной чужбине.
- Значит, нам нужно с вами поменяться, - пошутила Ольга Николаевна.
Она шутила, а я страдал. Как страдал я тогда по Алма-Ате!
Мы прошли в кабинет Максима Дмитриевича.
- Вот моя берлога, - сказал хозяин. - Здесь я тружусь, здесь написано большинство моих книг.
У меня глаза разбежались при виде столь дорогих для любого натуралиста предметов и вещей. Кресла из огромных рогов архара, шкафы, заполненные рядами старинных книг, большой письменный стол, заставленный статуэтками животных, чучела птиц, картины на стенах - и все о птицах и зверях. В темном углу комнаты, в большой вольере от пола до потолка суетились и щебетали мелкие птички. Но все-таки необычное кресло более всего притягивало внимание.
- Эти рога, - словно угадывая мои мысли, сказал Максим Дмитриевич, - мне подарили из краеведческого музея. Там их скопилась целая гора и их хотели выбрасывать за ненадобностью. Разные ученые привозили из путешествий...
-Может быть, здесь есть рога, привезенные Семеновым или Пржевальским? – пришло мне на ум.
- Не исключено, - подтвердил Максим Дмитриевич, - так же и Северцова и Певцова. Все они проходили через город Верный, не раз возвращались на родину именно здесь.
Во мне боролись смешанные чувства. Восхищение, зависть, горечь от того, что я жил с этим человеком в одном городе, но не был знаком. Может быть, жизнь моя потекла бы совсем по иному, живи я поближе, в этом районе Алма-Аты. Зависть от того, что и сейчас я живу не в Алма-Ате, а в чужом для меня городе, занимаюсь нелюбимым делом и никогда не смогу иметь такого кабинета, жить в таком доме в фруктовом саду.
- Кстати, какая у вас специальность?
Голос писателя вывел меня из оцепенения.
- Горный инженер-маркшейдер.
- Жуть какая! Это что-то связанное с математикой?
Максим Дмитриевич слегка поморщился.
- Да, почти. Точнее, с геодезией.
- А нельзя ли вам переквалифицироваться, на биолога, например?
- Надо заново кончать совсем другой институт.
- Да, жаль, - согласился Зверев, - вновь поступать, учить, а потом сдавать политэкономию, макрсизм-ленинизм... А в Алма-Ате у вас кто есть?
Я рассказал, что здесь живут моя мать и сестры. Что здесь могила моего отца, который умер два года назад. У отца осталась машина, на которой езжу только я.
- Может вам стоит сюда перебраться?
- Я мечтаю об этом.
- Ладно, - подытожил Максим Дмитриевич, - мы еще подумаем о вас, а пока я предлагаю вам свое сотрудничество. Мне сейчас за 60, но я еще надеюсь, что лет десять проживу. Как вы смотрите на то, чтобы куда-нибудь съездить, например, в Карачингиль?
Мог ли я раздумывать или отказаться! Поехать в знаменитый Карачингиль  да еще с самим Зверевым - это могло только присниться во сне. Но вот он сидит со мной рядом - известный писатель, обыкновенный, земной и по-домашнему располагающий к себе человек, и мы беседуем почти как равный с равным.


В серебристых кущах Карачингиля.

И вот ранним утром я подъезжаю на своей "Победе" к Грушовой 50. Максим Дмитриевич выходит одетый по-походному, в сапогах, в высоких полевых брюках на лямках и в форменной фуражке. На околыше дубовые листочки.
- В фуражке мне как-то привычней, - поясняет он. - Все будут видеть, что охотничий инспектор едет. И егеря за своего признают, и гаишники меньше придираются.
- Вы уж там поосторожней, да долго не задерживайтесь, - то ли мне, то ли мужу говорит вышедшая нас проводить Ольга Николаевна, и я чувствую, какая на мне лежит ответственность: везти известного писателя на своей машине.
- Я покажу вам удобный и самый простой выезд из города, - говорит Максим Дмитриевич, - вам понравится. Никакой инспекции.
Сам он опытный водитель, я чувствую это по тому, как уверенно и вовремя подсказывает он не только путь, но и предупреждает о знаках и поворотах.
Мы огибаем зоопарк, пробираемся какими-то задворками и по кривым и узким улочкам незаметно выезжаем из шумной Алма-Аты.
Солнечное утро 5 августа 1961 года. Перед нами бежит широкая, сверкающая асфальтом лента Кульджинского шоссе. Максим Дмитриевич негромким голосом рассказывает о прежней жизни, о своей работе в алматинском заповеднике.
- Подумать только, сколько машин! Вот и мы несемся со страшной скоростью, а ведь как раньше было: трясешься на лошадке, целый день до города добираешься. Едешь, а в голове от такой неспешки и спокойствия хорошо думается, мысли так и роятся. Знаете, лошадиный транспорт тоже имел свои достоинства, а вот теперь предложи мне пересесть со своего "Москвича" на коня, ни за что не соглашусь. Все со временем меняется. Сколько я всего  видел за свою жизнь!
С нами Реди - ирландский сеттер Максима Дмитриевича. Старая собака привыкла ездить на автомобиле хозяина, поэтому послушно сидит на заднем сиденье и внимательно смотрит в окно. Зверев очень по-доброму посмеивается:
- Чего бы понимала, - говорит он, имея в виду собаку, - а все равно, значит, интересно ей. Спи, дуреха, - шутливо приказывает он, и я чувствую, как близки они друг другу - старый писатель и его верная подруга  по охоте, умная собака.
Я счастлив, и меня переполняет гордость. Еще бы! Ведь ради меня и вместе со мной едет очень известный человек, одно имя которого с самого детства казалось мне легендарным. От сознания этого мне немного неловко, но в то же время и радостно. Не замечаю, как летят километры.
В лучах утреннего солнца в пойме речушки засверкал зеленый лужок. Долговязые крупные птицы с хохлами на голове неторопливо бродили по траве.
- Чибисы! - узнал я знакомых по картинкам в книгах птиц.
- Они самые, - подтвердил опытный натуралист, - их еще называют пигалицами. Вот вам и первый объект для фотоохоты.
Подъехав ближе, я высунул в окно объектив и стал щелкать затвором. Несколько птиц взлетели и с плачущими криками "чьи вы, чьи вы" стали кружиться над нами. Но другие продолжали заниматься своим делом, лениво, будто нехотя, прогуливаясь по лугу. Временами то один, то другой чибис, словно спохватившись, пускался в бега, а потом, остановившись, с силой втыкал свой длинный клюв в землю. Пошевелив им, птица делала глотательное движение, а затем снова погружалась в меланхолию.
- Смотрите, они втыкают клюв, будто с разбега! - радовался я.
- Да, действительно, это интересно, - отозвался Максим Дмитриевич, - я как-то раньше этого не замечал. И ведь, обратите внимание, они знают, где добычу взять, чуют каким-то образом, где червячок сидит.
Мы стояли на лугу, а чибисы, успокоившись, с еще большим ожесточением продолжали исследовать мягкую и влажную землю, зондируя ее тонкими, как шило, носами.
- Сколько я их встречал за свою жизнь, но никогда не разглядывал так внимательно, - признался Максим Дмитриевич, - фотографирование помогает лучше увидеть поведение животных.
Я не отвечал, так как с увлечением продолжал съемку, на что мой сосед обеспокоенно заметил:
- Поберегите пленку на фазанов, впереди ведь еще Карачингиль.
- Не беспокойтесь, пленки хватит, - отвечал я, не отрываясь от окуляра. - У меня такое правило: пленки не жалеть и снимать как можно больше, чтобы потом из многих кадров выбрать лучший.
- Вот видите, век живи, век учись, - удивился Зверев, а я то думал, что снял один, два раза и достаточно.
Он помолчал и добавил:
- Наснимаете разных птиц, мы с вами сделаем книжку с вашими фотографиями. Назовем "Пернатые друзья". Как, вы не против?
- Максим Дмитриевич, что вы! Иллюстраторов никогда еще не включали в соавторы.
- А вас включим. Я вот смотрю, что сделать хороший снимок труднее, чем написать короткий очерк. Так что это будет вполне справедливо.
Свернув на пятидесятом километре с трассы, мы попали в сухую, выгоревшую степь. Лишь кое-где виднелись одиночные деревья. Взлетали жаворонки. Стаи черных птиц, которых я принял за ворон, кружились над степью, рассаживаясь по обочинам дороги.
- Ишь, как раскричались, - Максим Дмитриевич усмехнулся, - многие не отличают грачей от ворон, а ведь это так просто.
Он как будто испытывал меня, ведь я тоже не знал, как это делать.
- Максим Дмитриевич, научите. Я тоже не различаю.
- Видите, под клювом кадык? Это грачи. Да и сам клюв у них светлее и немного изогнут. Потом глаз набьете, никогда не спутаете.
Мое обучение началось.
- А то еще хуже, - продолжал Зверев, - некоторые думают, что ворон - это муж вороны. Такая вот глупость.
- Это я знаю, - отозвался я, - хотя чего же тут странного, если разным птицам дали почти одно и то же название.
Вдали показалась молодая карагачевая рощица с зеленой деревянной башней, возвышающейся над нею и отдаленно напоминающей рыцарский замок.
- Вот и приехали в знаменитый Карачингиль, - сказал Зверев и добавил, - Царские охотничьи угодья. Знаете, какие здесь охотились тузы? - спросил он и, не дожидаясь, ответил сам: - Первые секретари ЦК Казахстана Пономаренко, Брежнев, теперь вот Кунаев. Держат большой штат персонала, технику. Целый совхоз.
Максим Дмитриевич сделал небольшую паузу и продолжал:
- Правда, и польза есть. Природа здесь охраняется лучше, чем в заповеднике. Берегут для начальства. Нигде нет столько птицы и зверя, как здесь. Вы сейчас сами увидите.
Мы въехали в необычный лес. Он был серебристо-белого цвета. Огромные джидовые деревья возвышались среди высокой, но уже изрядно увядшей травы. Местами колючие деревья смыкались кронами, образуя совершенно непроходимую чашу - тугай. Тугаи тянулись на километры, и, если бы не просеки, ни проехать, ни пройти через них было бы невозможно. На этих просеках - песчаных дорожках - собирались, кажется, все обитатели зарослей. Тут разгуливали фазаны, ярко-красные, будто медные, петухи, серенькие с пестринкой, фазанки. Лопоухие зайцы песчаники сидели в мягкой пыли целыми группами или поодиночке, и сами они, серые под цвет песчаной пустыни, казались припудренными светлой лессовой мукой. Задевая за свисающие ветви, мы потихоньку ехали по дорожке. Завидев машину, зайцы недоуменно поводили ушами, косились огромными глазами, а потом медленно, словно бы нехотя, прыгали в тугаи. Некоторые во все лопатки скакали впереди нас, оставляя в пыли отчетливо видимые следы. Отчаянно взвизгивая, свечками взмывали напуганные фазаны, скромные фазанки молча разбегались по сторонам. По дорожке во все стороны стрекали юркие ящерицы, изредка вдали мелькали силуэты косуль. Как видно, обитателям тугаев пришлись весьма по душе эти лесные улочки, и они разгуливали по ним, будто парочки влюбленных по аллеям парка. Высунув наружу фотоаппарат, я отчаянно щелкал затвором. Такого обилия животных мне еще не приходилось видеть.
- Вам нужно сделать поднимающееся переднее стекло, - посоветовал Зверев. - В этом отношении удобен ГАЗик, у него ветровое стекло в случае необходимости можно открывать.
Я не отвечал, так как делал очередной кадр. Несмотря на обилие дичи, фотоохота от этого не становилась легче.
- Ну, теперь-то обязательно получится, - порадовался Максим Дмитриевич, когда я снял зайца метров с десяти. - Чего еще лучше, совсем близко подпустил...
Я покачал головой.
- Нет, еще мелко. Надо бы метров с пяти. Да и света маловато в тени. Так, с ходу сразу хорошо не снимешь.
- Ну, вам не угодишь, - робко заметил мой спутник, - никогда не думал, что это так сложно. Гораздо труднее обычной охоты.
- Что вы, конечно! Никакого сравнения. Тут и резкость, и фон, и освещение. А главное, надо очень близко подобраться. Все не просто!
- Ну, раз так, давайте я вам помогу. Я поведу машину, а вы снимайте.
Мы поменялись местами, и Максим Дмитриевич уверенно и даже с некоторой лихостью повел мою машину.
В полдень, устав от духоты, вы выехали на открытую полянку и остановились отдохнуть. Развели костер, тщательно охраняя его, чтобы не поджечь сухую траву. Потом, напившись чаю, лежали в тени джиды, рассматривая силуэты парящих в небе хищников и слушая, как хриплыми голосами каркают сизоворонки.  Реди, насидевшись в машине, теперь беспрестанно рыскала между кустов. Она то ныряла в густую траву, то высоко высунувшись, обводила нас преданными глазами. Где-то в кустах, отчаянно взвизгивая, испуганно вскрикнул фазан.
- Лиса гоняет петуха, - заметил Максим Дмитриевич. - Сплошная экзотика! - добавил он задумчиво. - Совершенно не похоже на наши северные леса. Другие деревья, другие птицы. Вот, возьмите фазана. Это же жар-птица! Или сизоворонка - птица из тропических стран. Какая яркая расцветка!
Я горячо согласился:
- Мне, вообще, кажется, что мы где-нибудь в Африке. Посмотрите, чем не африканская саванна? Отдельно стоящие деревья среди травянистой равнины, совсем как баобабы в степи!
- Да, верно, - согласился Зверев, - очень похоже, вы хорошо это заметили. И охота здесь не хуже. Сколько раз приезжал я сюда пострелять фазанов!
Максим Дмитриевич стал рассказывать о случаях на охоте.
- Ездил со всякими людьми, с писателями, научными работниками, с начальством. Было однажды, приехали с компанией, и был среди нас работник КГБ. Он этого и не скрывал и был, как и все: шутил, разговаривал, выпивал. Но вот на второй или на третий день вдруг обнаружилось, что у него исчез пистолет. Знаете, потеря оружия - это серьезное дело. Тем более, у работника КГБ. Мы все чувствовали себя паршиво. Ведь мы все время были вместе, вместе жили, спали, ходили на охоту, и подозрение могло пасть на любого из нас. Каждый ощущал себя почти преступником. А дело шло уже к тому, что нужно было вызывать следственную бригаду. Обыскали все: комнату, где жили, все дорожки, где ходили, где охотились - нигде нет.
Максим Дмитриевич сделал паузу, чтобы я осмыслил ситуацию.
- Ну, и что дальше?
Меня уже заинтриговала эта история.
- Как же вы открутились от этого кэгэбешника?
- А как вы думаете?
- Не знаю. С КГБ шутки плохи.
- Вот то-то.
В глазах Максима Дмитриевича заблестели искорки смеха.
- Наган этот дурацкий нашли в уборной! Растяпа забыл его там, когда снимал штаны. Повесил на гвоздик и ушел.
Память у Зверева замечательная, а рассказывать есть о чем.
- Вот вы давеча спрашивали про Шнитникова - продолжал он. - С ним тоже сюда приезжали охотиться. Был он человек ершистый, любил всем перечить и не боялся говорить все, что думает. Даже в компании с работниками НКВД ругал советскую власть. У нас один потом спрашивает у энкеведешника:
- Вот Шнитников ругает правительство, а вы его почему не заберете?
А энкэведешник говорит:
- Ругает-то он в открытую, значит не враг. За душой ничего плохого нет, вот и молотит. Вот если бы молчал, тогда совсем другое дело. Тогда можно было и заподозрить. Враг, тот прячется, а вред делает исподтишка.
Максим Дмитриевич о чем-то задумался.
- Установка тогда такая была на подозрительность. Везде видели тайных врагов. Сколько голов полетело в 37 году! Я вот спасся тем, что переехал из Новосибирска в Алма-Ату. На новом месте никто обо мне ничего не знал и не успел наплести. А ведь у меня отец еще в царское время интеллигентом был, да и мне в гражданскую войну у Колчака пришлось служить. Я ведь был начальником железнодорожной станции, а это не шутка по тем временам.
Полуденная жара спадала, солнце клонилось к западу, косыми лучами освещая тугаи.
- И Карачингиль, и Бартагой, и многие другие охраняемые территории - это все заслуга Степанова, - продолжал рассказывать Максим Дмитриевич, - Валентин Александрович, как приехал в тридцатые годы в Казахстан, так все это время налаживал охотничье хозяйство, обустраивал охотничьи угодья, а главное, везде настаивал на охране. Много сил на это положил. Он сейчас начальник Управления Охотхозяйств и заповедников. Министерский пост. Но человек он совсем простой.
Зверев помолчал.
- Нас с ним связывает дружба вот уже более двадцати лет. Я при этом управлении вроде бы как числюсь нештатным консультантом по науке, даю советы.
- И что сайгаки опять развелись в Казахстане, тоже его заслуга. Создали охотничьи бригады, перестреляли волков в пустынях, сразу сайгаки стали восстанавливаться в численности. Теперь за границей это называют русским чудом.
Возвращались поздним вечером. Тьма теплой алма-атинской ночи опустилась на заросшие деревьями и кустарниками узкие улочки Малой станицы. Свет фар вырвал из темноты ворота на Грушовой.
- Вот и пообщались с природой, - прощаясь, сказал Зверев. - Надеюсь, что эти поездки мы будем продолжать. Завтра звоните или приходите просто так.
Чувства признательности переполняли меня. Я был счастлив, моя жизнь приобрела совсем другой смысл. После убогой обстановки на нелюбимой работе, общение со Звереым казалось волшебной сказкой. Я был Золушкой, попавшей на королевский бал.

                                       Полезные знакомства

Пару дней после поездки в Карачингиль Максим Дмитриевич посвятил мне. Наверное, у него были свои дела, а он вместо этого знакомил меня со своими друзьями (иногда недругами), в основном учеными и писателями. Делал он это так: набирал номер телефона и говорил:
- Знаете, кто у меня сидит дома? Фотограф-анималист Лухтанов. Тот самый, знаменитый.
И начинал расхваливать мои фотографии. Не думаю, что на другом конце провода проявляли большой энтузиазм. Меня коробило, мне было неудобно, и я хотел, если и не провалиться сквозь землю, то, по крайней мере, чтобы побыстрее закончился этот разговор.
- Ничего, не стесняйтесь, - подбадривал Максим Дмитриевич. - Вам нужно сделать рекламу. Как, вы думаете, все большие люди прокладывают себе дорогу? Молчком вы ничего не добьетесь.
Действительно, знакомства были очень полезными. До сих пор я знал специалистов горного дела, мир ученых натуралистов был мне недоступен. И вот теперь я был приобщен к элите алматинских зоологов. Так я познакомился с Е.В.Гвоздевым, В.А.Степановым, И.А.Долгушиным, П.И.Мариковским.
В.А.Степанов оказался худощавым пожилым человеком с типично военной выправкой. Жил он по улице Кирова в старинном одноэтажном верненском особнячке. Немногословный, на вид он казался очень строгим, даже суровым, лишенным эмоций и романтики, и вовсе не разделял восторгов, охов и ахов, которые временами так и лились из уст Зверева. "Ничего себе, друг, - подумал я в первый момент, - да он, кажется, не очень-то и уважает Зверева. Снисходительно слушает, а сам посмеивается и осуждает. Этакий сухарь, обыкновенный педант, который только и знает, что свою службу". Но это было глубочайшей ошибкой: под суровой внешностью действительно прекрасного администратора скрывалась тонкая и чуткая душа, а отношение к Звереву было глубоко дружеским и полным уважения.
К Мариковскому я пришел сам. (Конечно, о встрече договорился Зверев). Уютная квартира на первом этаже. Тишина, прохлада. В кабинете живой муравейник с застекленной стенкой и снующими внутри муравьями. Статуэтки животных на серванте, каменный обломок с наскальным изображением дикого козла, картины, пейзажи, автором которых, оказывается, был сам хозяин.
Сам Павел Иустинович - моложавый, импульсивный, энергичный. Четкие фразы, никаких лишних слов.
- Ах, вот вы какой! Совсем молодой!
Мариковский как будто удивился.
- Горный инженер? Для вас это не годится. С вашей увлеченностью надо  быть биологом. Вы же прирожденный натуралист. Я знаю, что такое фотоохота, этим делом не каждый займется. Тут нужна целеустремленность. Вот что, - чуть подумав, решил он, - вам нужно срочно писать диссертацию. Защищаться по биологии. Как я. Я ведь медик по профессии, а защитился по энтомологии. Сейчас я позвоню, поинтересуюсь, возможно ли это.
Не дав мне опомниться, он тут же подошел к телефону.
- Не надо откладывать, надо брать быка за рога.
Телефонный разговор окончился быстро. Павел Иустинович сбавил напор.
- Да, ничего не получается, сейчас другие времена. У вас нет биологического образования. Сплошная формалистика. Но ничего, институт можно закончить заочно. Доздать недостающие предметы, это будет гораздо быстрее, чем поступать заново.
- У вас какие сейчас планы? - переменил он тему разговора, чему, признаться, я был рад. - Не хотите ли поехать со мной? Я собираюсь на Балхаш.
- Нет, Павел Иустинович, к сожалению, не могу. Я уже договорился с Максимом Дмитриевичем.
- Жаль, а то бы поехали. У меня, знаете, "крокодил". Так я называю свой "ЗИМ". Машина правительственная, хорошая, но громоздкая. По буеракам царапает "брюхо" и "хвост", но ничего, езжу.
Через несколько дней кто-то из опытных "зубров" мне посоветовал:
- С Мариковским не езди. Псих, суматошный человек. Замучает. У него семь пятниц на неделе. Не доедет до одного места, передумает - поедет в другое. Может отругать, если спички не туда положишь. В общем, сумасброд.
Со Зверевым было покойно и комфортно. Я это понял вскоре. Остановки на кордоне. Теплая постель, свежее парное молоко, рыба, яичница и заботливый егерь под боком.
Когда М.Д.Зверев знакомил меня с местными знатоками природы, одна деталь показалась мне удивительной: все они жили почти рядом, не более чем в 15 минутах ходьбы от дома Зверева. Это  облегчало задачу. Однажды Максим Дмитриевич сказал:
- Сегодня я познакомлю вас с главой казахстанских орнитологов Долгушиным.
С некоторой неуверенностью и даже робостью шел я к известному ученому, а идти было совсем недалеко. На улице Шевченко мы вошли в квартиру на первом этаже, стены которой сплошь, даже коридор и антресоли, были уставлены книгами. Всюду, даже у потолка, виднелись обложки и корешки книг. Причем стояли они вразнобой и вперемешку, художественные и научные, о птицах и о чем угодно другом. Из-за стола, заваленном бумагами и книгами, поднялся очень худой, почти изможденный высокий человек с жгучими черными глазами, смотревшими из-под нависших мохнатых бровей. Мне он показался мрачным и даже страшноватым, но едва он заговорил, как это впечатление сразу развеялось.
- Видел, видел ваши работы, похвально, вполне одобряю, -  сказал он оживленно, хотя и несколько глуховатым голосом.
- Как вам удается так чисто работать? Удивительная четкость, да и позы у птиц удачные. У нас многие фотографируют, но так не получается. То резкости нет, то затеряется птица в пятнах и тенях, да и мелко все выходит.
Я не стал объяснять маститому ученому, что, как и любое дело, фотоохота требует большого труда, выдержки и терпения. К тому же, это еще и искусство и требует хорошего вкуса. К чему? Умный человек и так это поймет.
Моя скованность и робость пропали после первых же фраз профессора. Уже через несколько минут мне казалось, что мы давно знакомы и можем говорить о чем угодно. Мне порказалось, что с Долгушиным я на равных, так он был прост, чего, между прочим, нельзя было сказать о Звереве.. Максим Дмитриевич, сославшись на занятость, вскоре ушел, а мы с оживлением и интересом продолжали свой разговор. Несмотря на большую разницу в возрасте, оказалось, что мы хорошо понимаем друг друга. Почти сразу же выяснилось, что профессор кроме увлечения птицами любит смотреть футбол и собирает марки.
- Некоторые педанты из ученых осуждают меня за это, - сказал он с веселой улыбкой, - дескать, занимается профессор детством, время транжирит, а по мне так они настоящие сухари, коли дальше своего носа ничего не видят. Недавно у меня тут казус вышел, - продолжал он, - мальчишка из соседнего дома выкрал у меня альбомы с марками. Я бы плюнул на это дело, подумаешь марки, но ведь  там были марки с птицами. Пришлось заявить в милицию. Альбомы быстро нашли, я догадывался, кто это сделал. Конечно, я не стал заводить дело, а с тем мальчишкой мы теперь даже дружим. Я его понимаю, у него тоже страсть.
 Я объездил весь Казахстан, - продолжал Игорь Александрович, - пожалуй, не осталось ни одного уголка в республике, где бы я не был. И знаете, что я вам скажу, есть в ваших краях одно место, ради которого я бы отдал и Алма-Ату, и квартиру, и все что имею. Называется Стафоркин кордон.
- Где же это? - поинтересовался я, так как сам еще плохо был знаком с Восточно-Казахстанской областью.
- В Калбинском Алтае, в Каиндинском бору.
Много лет спустя я побывал там и, бродя среди гранитных скал и сосен, вспомнил слова старого профессора и согласился с ним. Да, он был прав, здесь стоило пожить.
А тогда Игорь Александрович продолжал.
- Да, пожалуй, лишь футбол удержал бы меня. Не могу без футбола, - застенчиво признался он.
Потом он улыбнулся и сказал:
- Ну, это к слову, а если говорить серьезно, то надо написать многотомный труд "Птицы Казахстана". Это дело всей моей жизни. Вот напишу, тогда можно и в могилевскую. А сейчас никак нельзя. Взялся за дело, так надо довести до конца.
Да, надо написать… надо, - сказал он задумчиво, нажимая на слово "надо".
Меня интересовало в комнате профессионала-орнитолога многое. В первую очередь книги, чучела птиц. Заметив, что я пристально разглядываю хорошо сделанное чучело остроклювой птицы, Долгушин заметил:
- Друзья подарили мне на юбилей. Знают, черти, чем потешить старика. Птица эта, скажу я вам, осторожная до крайности и нелюдимая. Редко кто даже из орнитологов может похвастаться, что видел ее в природе. Называется волчок, а иначе малая выпь.
Разговор наш шел о природе, о человеческих привязанностях и увлечениях, но главным в нем были все-таки птицы. Я с жадностью ловил каждое слово знатока, специалиста. Мне казалось совершенно недостижимым счастьем путешествовать и изучать птиц, да еще в свое рабочее время. Ведь мне, чтобы заниматься фотоохотой, приходилось по крохам выкраивать свободное время.
- Ну, а как вы смотрите, чтобы перейти к нам на работу? - спросил Долгушин, словно угадывая мои мысли.
- Да я бы с удовольствием, - замялся я, - это моя мечта, да вот специальность не та.
- А кто вы, горный инженер? Невелика беда, - Игорь Александрович откинулся на спинку кресла. - Конечно, экскаваторы, птицы, разница есть, но было бы желание, а остальное приложится. Ведь в нашем деле даже не знания главное, тем более, не образование и диплом, главное любовь, привязанность, увлеченность. У нас тоже не все дипломированные орнитологи. Родионов, например, портной. Прекрасный закройщик, а стал орнитологом и таким, что не хуже, чем был мастером портняжного дела.
Мы расстались, договорившись, что я буду участвовать в иллюстрировании издающегося многотомного труда "Птицы Казахстана". Свое обещание я выполнил и теперь с удовольствием и любовью беру в руки все пять томов прекрасного издания, пожалуй, лучшее из того, что написано о птицах бывшего Союза, и каждый из томов подписан всеми без исключения авторами - орнитологами Казахстана. Однако, авторская подпись И.А.Долгушина для меня дороже всех других.
Конечно, я готов был к встрече с Петренко, и когда увидел его, то сразу узнал. Могучего телосложения высокий хохол. И говор украинский, мягкий, сочный. Небольшой белый домик, прилепившийся под серой громадой скал, крохотная рощица из молодых тополей, журчащий арык, куры, утки и... домашние кеклики. Это знаменитый по рассказам М.Д. Зверева кордон в ущелье Кокпек.
Максим Дмитриевич здесь свой.  Даже лохматый черный пес, тот самый Мушкет ласково виляет хвостом.
- Идемте, я покажу вам хозяйство Мартына Павловича, - говорит Зверев и ведет показывать огород и целую систему водоснабжения, которую соорудил Петренко.
- Представляете, раньше воду носили ведрами из родника, а теперь она течет сама. Вот и огород, и сад, даже бассейн для купания ребятишек, - умиляется Максим Дмитриевич.
Мартын Павлович ходит рядом и снисходительно улыбается.
Где-то в скалах воркует голубь, ветер посвистывает в сухих былинках, на чердаке чирикают воробьи. А по дороге совсем близко, хотя и по другую сторону ущелья, бегут машины, слышно, как натужно гудят моторы.
- Мартын Павлович, а вам тут не страшно на таком бойком месте? Разный народ ведь ездит, могут и  лихие люди быть.
- А чего мне бояться, меня тут все знают. Богатства у меня никакого нет. Ну, а кто обиженный, пусть только посмеет.
Мартын Павлович чувствует себя уверенно. Настоящий хозяин гор.
- Он тут недавно двух преступников задержал, - вступил в разговор Максим Дмитриевич, - один без оружия взял. Милиция потом благодарственную грамоту дала.
Петренко скромно помалкивал.
Вечером жара спала, мы сидели на веранде, наслаждаясь прохладой. У электрической лампы роем вились ночные бабочки. Метеорами вокруг дома носились летучие мыши. В кухне, потрескивая на сковородке, шипели свиные шкварки, и ароматный запах приятно щекотал ноздри.
- Максим Дмитриевич, все хочу вас спросить, - говорит Мартын Павлович, - что за птица мяучит ночью в бартагойском лесу. Сплюшки, те кричат "сплю-сплю", а эта "мя-я-я!", будто драная кошка.
- Точно не знаю, но думаю, что это какая-нибудь сова, - говорит Зверев. - Совы ведь, вообще, способны кричать разными голосами, иногда такой крик выдадут, ни за что не догадаешься, что за птица.
У Петренко десятки вопросов к Звереву, как к ученому. Он наблюдателен, много видит и ничто не оставляет без внимания. Не меньше может он и рассказать своему ученому другу. Оба так увлечены, что кажется для них нет ничего, кроме леса, гор и их диких обитателях. 
- Вот так, все о зверях да про охоту, - говорит Петровна, внося дымящуюся сковородку с яишницей-глазуньей. - Мартын, и когда в Алма-Ате у Максим Дмитриевича останавливается, все о том же балакает иногда чуть ли не всю ночь напролет.
- Максим Дмитриевич, а вы не видели...
- Мартын Павлович, а вы знаете...
Под этот разговор я и заснул.
Утром мы подъезжали к Бартагою. Остановились на рыжем бугре, усыпанном мелкой галькой, и перед нами открылся вид на глубокую и обширную котловину, поросшую густым дремучим лесом и окруженную со всех сторон мрачными громадами безжизненных красноватых гор. Проглядывая сквозь бесчисленные кущи огромных тополей, серебристой лентой кое-где сверкала водная гладь Чилика, скальные утесы вздымались по берегам этого зеленого оазиса. Всю эту долину можно было назвать зеленым островом в океане пустынных гор, и во всем этом было какое-то чудо.
- Ну, как? - спросил Максим Дмитриевич, - нравится?
 - Здорово! – искренне восхитился я.
- Вот и я уже боле 20 лет любуюсь этой картиной, езжу сюда каждый год, а все не могу насладиться.
По извилистой дороге, спускаясь в низину, мы едва не застряли в пухлом солонце с ржаво-тухлой водой, а потом пересекли бурный Чилик по скрипучему деревянному мосту и Огромные тополя-великаны с кривыми морщинистыми стволами стояли, возвышаясь над зарослями кустарников.  Узенькая дорожка, с обеих сторон стиснутая тугаями, уводила в дремучий лес. Машина нырнула под сень тополей. Это был даже не коридор, а зеленый туннель. Свисающие ветви задевали за крышу, колотили по ветровому стеклу.очутились в лесу. Лес этот показался мне не совсем обычным. Но не везде деревья росли так густо, кое-где они расступались, и открывался вид на обширные лужайки и поляны, поросшие густой травой, среди которой возвышались то кусты барбариса, то "снопы" посохшего чия. На полянках компаниями и поодиночке бродили и паслись зайцы. Сидя на задних лапках, они провожали нас удивленными взглядами. Некоторые из них, будто опомнившись, срывались с места и торопились укрыться в подступающей к поляне чаще, но другие продолжали сидеть и  только поводили ушами.
- Кыш, чертяки! - Максим Дмитриевич шутливо взмахнул рукой, - вот ведь, не боятся. Прямо,  край непуганных птиц и зверей.
В траве бродили фазаны и фазанки. некоторые испуганно перебегали дорогу перед носом автомобиля. Галки, рассевшись на засохших тополевых ветвях, о чем-то оживленно переговаривались. Порхали пестрые, как бабочки, удоды. Глухо и таинственно ворковали голуби.
Тополевые рощицы чередовались с зарослями облепихи и джиды. Совершенно неприступными крепостями высились куртины барбариса. Они были так густы, что, казалось, туда нельзя даже протиснуть руку. В них-то чаще всего и прятались зайцы.
- Максим Дмитриевич, я и предположить не мог, что вот так на одном месте можно увидеть сразу десяток зайцев.
- А других таких мест, пожалуй, нигде и нет, - ответил Зверев. - Условия для них здесь почти идеальные. Не стреляют, не притесняют. Разве что филин или лиса на обед какого бедолагу добудет.
- Вы еще писали, что и рыси здесь есть.
- Да, заходят с гор зимой. Бартугай - сказочное место. Вы еще не то увидите. Тут и кабаны, и олени есть. Зимой на прикормку табунами приходят. Фазаны, как домашние куры, кормятся. Весной вальдшнепы тянут. Вообще, надо весной приезжать. Тогда жизнь здесь ключом бьет.
Прихотливо вьющаяся меж тополей лесная дорожка привела нас к кордону. Такой же беленький, как и в Кокпеке, домик стоял на уютной лесной поляне. Где-то невдалеке шумел Чилик, за ним высились розовые утесы, отсюда вовсе не казавшиеся такими безжизненными, как издалека. Мы поставили машину, и Максим Дмитриевич повел меня показывать свои владения. Оказывается, Бартагой состоял не только из одного леса, Чилик, вырвавшийся из каменной теснины, разливался здесь широко и привольно. Он дробился на рукава и протоки, меняя русло, оставлял старицы и галечниковые пустоши. Старицы заболачивались, обрастали тростниковой чащей, вперемежку с облепихой и джидой и образуя непроходимые дебри-тугаи.
- В Чилике здесь полно османа, - рассказывал Максим Дмитриевич, - водится и выдра.
Взвизгивали, перепархивая с куста на куст, длиннохвостые желтые трясогузки, черноголовые чеканы. Заложив руки за спину, Максим Дмитриевич неторопливо шагает по дороге, делится воспоминаниями, объясняет, рассказывает. Он то наклоняется, рассматривая какой-нибудь цветок или просто растение, то поднимает с земли приглянувшийся ему камешек или корешок. У него и дома на столе целая коллекция разных причуд природы: камни, то необычно пестрые, то удивительной формы, коряги, корешки.
- Обратите внимание, - говорит он и показывает на небольшую рощицу, - вот растет на поляне тополь-великан, а вокруг него молодая поросль. - Видите? - спрашивает он, и, убедившись, что я внимательно слушаю, продолжает: - Каждый год старое дерево разбрасывает вокруг себя семена, расселяет своих деток, и вот уже вокруг поднимается лесок.
- Да, так просто, - соглашаюсь я, - а я бы и не обратил внимания.
Мы вышли на опушку. Здесь росли особенно старые тополя, совершенно дряхлые, гигантских размеров. Все в шрамах, с обломанными и сухими ветвями, дуплистые и в громобоинах. У некоторых кора отваливалась пластами, а дупла были таких размеров, что внутри мог поместиться человек. Тут же валялись поверженные великаны, но вот чудо! - из их тела пробивались ростки свежих побегов.
- Как симолично! - воскликнул Зверев, - сам умер, но дал жизнь другому.
Через два дня, насладившись красотами Бартагоя, мы возвращались назад. Дорога шла широкой пустынной степью, с двух сторон окаймленной цепями гор.
- Известная раньше Сюгатинская долина, - пояснил Максим Дмитриевич, - попросту Сюгатинка. Когда-то здесь водилось очень много джейранов. Они паслись тут тысячными стадами. Но в конце войны, да и после, вы знаете, было туго с продовольствием. И вот целые воинские бригады занимались отстрелом джейранов на мясо. В результате сейчас здесь пусто. Можно проехать из края в край всю долину - нигде ни одного джейрана.
Теперь и я вспомнил, что видел машины, с верхом груженные убитыми сайгаками и джейранами. Грузили, а потом везли, как саксаул или воз сена, горой. Перетягивали канатами, чтобы не свалились. Наш сосед шофер, даже домой приезжал на таких машинах.
- Да, да, - подтвердил Зверев. - Так и было. А охотились тоже с машины. Сейчас всю долину перерыли канавами, чтобы нельзя было гонять на автомобиле, а что толку: джейранов уже нет.
После этих грустных воспоминаний несколько минут мы ехали молча.
- Ой, кто это? - показал я пальцем в окно. - Кажется, кулик.
- Да, да, - живо подтвердил Максим Дмитриевич, и в его голосе я почувствовал волнение. - Это птенец толстоклювого зуйка. Очень редкая птица, живущая в пустынях. Надо бы его снять. Пригодится для нашей книги.
Я остановился и, схватив фотоаппарат, побежал за птенцом. Малыш вскочил на ноги (они оказались большими и сильными) и во весь дух помчался по степи. Рядом с жалобными криками носились родители.
- Смотрите под ноги, как бы не раздавить!
Максим Дмитриевич тоже вышел из машины и пытался мне помочь, но это оказалось ненужным. Птенец вдруг споткнулся, перевернулся через голову и залег между двух галек.
- Считайте, что нам повезло. Это редкая удача.
Максим Дмитриевич взял малыша рукой.
- Снимите его у меня на ладони. Так будет виден масштаб. Вот удивятся ученые из нашей академии.
Тут Максим Дмитриевич переключился на академических орнитологов.
- Ох, уж эти ученые мужи, ничего не видят, кроме внутреннего строения, да количества перышек в хвосте. Не замечают, как себя ведет животное. А ведь у каждой птицы свой характер, свое поведение, свой образ и даже свое лицо.
Зверев говорил это не то, чтобы со злостью, злым он не бывал никогда, но в голосе его слышалась ирония и досада.
- Взять, например, Долгушина, - продолжал он, - серьезный ученый, а собирает марки.
- Ну и что, - возразил я. - Это его хобби, а к тому же он собирает марки с изображением птиц. И Гвоздев этим увлекается.
Гвоздев - любимый ученик Зверева и один из лучших его друзей.
- А как вы смотрите на то, что он курит и выпивает? - не унимался Максим Дмитриевич. - Это, конечно, его дело, но несерьезно как-то так размениваться. Знаете, он ведь ходит на футбольные игры!
Да, особой симпатии к Долгушину Зверев не питал. Тот, как и все работники орнитологической лаборатории, платил Максиму Дмитриевичу тем же. Антипатии были обоюдные.


Охотник из Кокпека.

Мы опять ночуем у Петренко.
- Знаете, - говорит Максим Дмитриевич, - я тут постучу на машинке, а вы завтра сходите на охоту. Мартын обещал устроить для вас загон на теков. Стрелять он не будет, а вам, может быть, удастся заснять диких козлов.
Красную портативную пишущую машинку - подарок за писательскую деятельность - Зверев почти всегда берет с собой, так же, как и старый двенадцатикратный бинокль и деревянный  ящичек с червями и всеми принадлежностями для рыбалки.
Рано утром, еще солнце не взошло, по узкой тропинке мы поднимаемся в горы. Мартын Павлович в полной походной амуниции: с карабином и котомкой за спиной, с палкой в руках. Может быть, из солидарности со мной, он идет пешком. С нами и Мушкет, черный лохматый пес, похожий на большую дворнягу. Видно, ему не очень-то хочется идти, он то плетется за нами, понуро свесив голову, то, чуть отойдя в сторону, принюхивается к земле.
- Старый стал, - говорит Петренко негромким баском, - тяжело ему, не хуже, чем нам.
Звякает под ногами острая щебенка, тревожно кричат кеклики, и, сверкая красными лапками, быстро-быстро бегут в гору.
Мартын Павлович не очень-то разговорчив, тем более, со мной, малознакомым ему человеком. Мы долго идем молча.
- Вы давно знакомы с Максим Дмитриевичем? - наконец прервал он молчание.
- Нет, совсем недавно. В этом году познакомились.
- Ну, тогда узнаете его быстро. У Максим Дмитриевича главная черта - это спокойствие. Никто, даже родные, никогда не видели его рассерженным. Он никогда не выходит из себя. Боже упаси, чтобы ругаться, или, тем более, кричать.
Мартын Павлович смолк на минуту, а потом добавил:
- Я больше не встречал таких людей. У него всегда хорошее настроение. В любых случаях. Даже если бывает неприятность.
- Может быть, он умеет держать себя? - высказал я свое предположение. - Интеллигентные люди умеют сдерживать свои чувства.
- Конечно, это так. Но тут совсем другое, видно, он таким родился, Максим Дмитриевич всегда радуется жизни. Это божий дар.
Потом мы опять долго шли молча. Солнце уже позолотило макушки вершин и вот-вот должно показаться из-за зубчатой стены гор. По логам и на дне ущелья еще лежала прохлада. Распластав широкие, словно  махровое полотенце, крылья высоко над нами парил гриф. Серенькие птахи сновали в кустах.
- Хожу я по этим горам уже более 20 лет, а все никак не надоест, - сказал Мартын Павлович.  - Они, эти горы, всегда разные. Вроде бы, каждый камень знаком, каждая скала, а все равно всегда ждешь чего-то необычного. Подходишь к повороту и думаешь: "А что там? Вдруг там тоже навстречу кто-то крадется. Тэк, а может барс или лиса. В дикой природе жизнь ведь скрытная идет, мы ее не видим и почти не знаем, а тут вроде как заглянешь в щелочку. Выглянешь, да и застанешь какую-нибудь сценку из жизни животных.
- Мартын Павлович, а вы философ.
Петренко усмехнулся.
- Философ? А может быть. Иной раз идешь в горы, а сам думаешь, думаешь. Или ночью не спится, сколько мыслей в голове роится!
Наконец мы выбрались на перевал. Перед нами открылся вид на обширное холмистое плоскогорье серого цвета, среди которого возвышались отдельные скалки, невысокие каменистые гривы и горки.
- Мушкет! - негромко позвал Петренко, но того уже и след простыл. Он исчез как-то незаметно.
- Ладно, - сказал Мартын Павлович, - значит, уже убежал выполнять свою работу. Он дело знает. А мы, пока он бегает, можем и отдохнуть. Все это не так быстро, пока козлов найдет.
Мы притулились к двум большим скальным обломкам.
Петренко достал из котомки яйца, хлеб, фляжку с чаем. Не торопясь, позавтракали. После трудного подъема в горы, хорошо было сидеть на сухой жесткой травке. Время от времени Мартын Павлович доставал из тряпичной сумки бинокль и обозревал окрестности.
- Кажется, идут, - наконец сказал он и передал бинокль мне, - глядите, вот там между трех больших камней черные точки. Это теки.
Действительно, я разглядел три движущихся к нам предмета. Скоро отчетливо стало видно, что это козлы. Они бежали неторопливой  трусцой, останавливаясь и осматриваясь по сторонам. Я приготовил фотоаппарат, выцеливая ближнего, но было еще очень далеко. Внезапно козлы повернули и побежали в сторону, скрывшись в невысоких скалах. Мы подождали еще с полчаса, но теков так и не было.
- Ну, что ж, на сей раз не вышло, - сказал Петренко, - приезжайте в другой раз. Хорошо бы поздней осенью, когда можно будет охотиться.
Я промолчал, отпуск у меня кончался.
- А как же Мушкет? - вспомнил я о собаке.
- О нем не беспокойтесь, он прибежит домой сам, - сказал Мартын Павлович и поднялся, собираясь в обратный путь.


Пещера Али Бабы

Уезжать из Алма-Аты мне было тяжело всегда, теперь тягостней вдвойне. Я оставлял не только мать, друзей детства, родной дом, но теперь и близкого по духу человека, наставника, учителя. В то же время я чувствовал, что что-то изменилось в моей жизни к лучшему. В серых буднях зыряновского бытия появилось светлое пятнышко, какая-то надежда. Надежда на что - этого я сам еще не представлял, но теперь воспоминания о времени, проведенном с  Зверевым, как-то скрашивали мою жизнь, работу, которой я тяготился, а, отправляясь в лес,  уже знал, что мое увлечение нужно людям.
Максим Дмитриевич зимой развил энергичную деятельность, "проталкивая" в издательстве книжечку "Пернатые друзья". Она вышла в 1962 году. Для этого он ходил даже на прием к министру. Идеи так и роились у него в голове. Он уже задумал сделать целую серию брошюр: "Животные гор", "Животные степей", "Животные озер", "Животные - предсказатели погоды" и т.д. Для этого требовалось много фотографий. Он завалил меня заказами, а я не успевал. Да и что я мог сделать в один выходной день, да еще живя в маленьком городишке, более шести месяцев в году засыпанном снегом, где нет ни зоопарка, чтобы снимать, ни магазина, где можно было бы купить фототовары. Да и что греха таить, я не привык работать на заказ. До сих пор я довольствовался тем, что получалось. Я отбирал лучшие, превосходные кадры, отставляя в сторону посредственные. Словом, я оставался любителем и противился тому, чтобы стать профессионалом.
Так, в ожидании весны и встречи с М.Д.Зверевым прошла зима. В конце апреля, едва сойдя с самолета в Алма-Ате, набираю знакомый номер телефона из будки автомата. Знакомый, ставший милым, мягкий голос:
- Александр Григорьевич! Как хорошо, что вы приехали. А мы тут недавно о вас вспоминали. Знаете, нашли пещеру, о которой я слышал уже больше двадцати лет, ее забыли все и не могли найти.
- Это та пещера, в которой горит таинственный свет?
- Нет, другая. Пещера, в которой басмачи прятали свое добро. Тоже очень интересно. Не хотите составить  компанию?
- Конечно, хочу!
- Ну, вот и прекрасно, приезжайте ко мне завтра, дома обо всем договоримся.
И вот я снова сижу в прохладной полутьме уютного зверевского кабинета. О таком я мечтал всю жизнь. Суетятся и щебечут зеленушки, чижи и щеглы в вольере. За дверью веранды стонут горлицы. В полутемном углу коридора, сидя на тумбочке, дремлет сова-сплюшка. Она как изваяние недвижна, и лишь желтые глаза, которые она изредка приоткрывает, говорят о том, что это не чучело, а живое существо.
- Многие сейчас держат разных заморских птиц, - говорит Максим Дмитриевич, подходя к вольере, - попугаев там всяких. А я вот только своих, чижей да чечеток. Они мне милее, а чужих не признаю.
На столе, как всегда, стоит заправленная бумагой пишущая машинка.
- Ну вот, пока вы там добывали руду, я написал уже две книжки, - говорит писатель и протягивает их мне.
- Давайте, я сделаю надписи.
В доме Зверевых всегда царила доброжелательная, спокойная и рабочая обстановка. Все мирно, тихо, никаких повышенных голосов. Кажется, никто из членов семьи не умел разговаривать на нервных, раздраженных тонах. Наверное, такое бывает лишь в среде настоящих потомственных интеллигентов. Ольга Николаевна - приветливая, хотя и немногословная, и уж совсем молчаливая и тихая ее сестра - сухонькая сгорбленная старушка преклонных лет. Володя - их сын, вежливый, воспитанный, хотя и деловой. И даже Галя - его невеста - также приятна и мила.
Ольга Николаевна - ботаник. Это видно и по книгам в шкафах, и по букетам цветов в вазах, расставленных всюду.
- Каждый год в марте мы ездим под Талгар, собираем там алма-атинские подснежники крокусы, - объясняет Максим Дмитриевич, - а недавно были в Медео и по горам ходили. Ольга Николаевна любит тюльпаны и, вообще, первые цветы, хотя, кажется, крокусы совсем неприметные, даже невзрачные.
- Максим Дмитриевич, - вздохнул я, - да кто же их не любит! Первый цветок после зимы, а тем более, крокус - мой любимый подснежник. Я так скучаю по ним!
- Да, это так, - подтвердил Зверев, - но все же ваши  кандычки и огоньки лучше. Я вот мечтаю посадить их у себя в саду. Сделать, так сказать, уголок алтайской тайги у себя дома.
В затемненных садом комнатах царит легкий сумрак. Интерьер, вся обстановка - мебель, безделушки на шкафах - все напоминает о дореволюционной старине. Я разглядываю все с интересом и некоторой завистью.
- Вы думаете, этот дом я построил на писательские гонорары? -  улыбаясь, спрашивает Зверев, - ошибаетесь, дорогой. На авторские гонорары не только ничего не построишь, с голоду помрешь. Деньги на дом мы собрали, выращивая картошку в горах. Работая в заповеднике, держали большие огороды. Пахали соответственно. Все своими руками. А главная заслуга тут Ольги Николаевны, она и проект сама составляла, и вся идея ее.
Максим Дмитриевич сделал паузу.
- А с гонорарами беда просто. На них не проживешь. Копейки. Подрабатывают писатели кто дворником, кто сторожем. Мои книжки изданы уже миллионными тиражами, а что толку - я не разбогател.
Я робко возразил:
- Зато вас миллионы знают и любят. До вас никто о природе Казахстана не писал.
Максим Дмитриевич охотно согласился, но добавил:
- Писал еще Шнитников о животных, но слишком уж наукообразно, казенно. Впрочем, что с него взять, он не писатель, а ученый. Так что, действительно, для детей о зверях и птицах никто больше не писал.
- Максим Дмитриевич, а вы хорошо знали Шнитникова?
- Шнитникова? Еще бы! Сколько раз сидел он вот здесь, где вы сейчас сидите. Я его как сейчас вижу. Что за человек? Довольно нудный и въедливый. Он был очень высокого роста. Хромал. Когда шел, громко стучал палкой - издалека было слышно. В советское время нигде не служил, и жил на одни гонорары. Бедствовал, конечно. Но свое дело знал и любил. Много путешествовал. Когда ввели научные звания, пришел в комиссию и сказал: "Я в Казахстане лучший зоолог". И настоял, чтобы ему дали степень доктора наук. Так он стал единственным в стране доктором зоологии, а не биологии, как все остальные. В конце жизни ему повезло: возвратили квартиру в Ленинграде. Да не пожилось ему, рак приключился.
- Однако, давайте о нашей поездке, - Максим Дмитриевич принял деловой вид. - Придется опять на вашей "Победе", наша совсем никуда не годится. Отъездилась. Как у вас машина, на ходу?
- Все в порядке, Максим Дмитриевич. Мне все равно надо выезжать, иначе машина просто заржавеет.
- Вот и прекрасно, так что завтра и поедем.
Переночевали у Петренко, а утром, захватив с собой чабана, едем по каменистому проселку в одно из ущелий Сюгатинских гор. Здесь весна еще только началась. Из недавно оттаявшей земли лезет нежная поросль молодой травки. Оставляем машину на полпути и дальше идем пешком.
- Здесь совсем недалеко, - говорит чабан, еще молодой казах, - только перевалим эту горку.
Я думаю о пещере Али Бабы, вспоминаю вычитанную где-то легенду о древнем тайнике в недоступной пещере на скале. Интересно, а что нас ждет здесь?
Мы идем, то поднимаясь, то спускаясь из ложка в ложок, но никакой пещеры не видать.
- Вон там, видите, куст, - остановившись, наконец показал наш проводник на невысокую серую скалу, выступающую над склоном, - за ним шиповник и пещера.
Пока ничего не видно, но мы подходим вплотную и за кустом недавно распустившегося шиповника видим темнеющий грот. Наклонившись, пролазим и оказываемся в небольшом каменном зале. Здесь можно выпрямиться во весь рост, но пещера совсем коротка, со всех сторон она кончается серыми сводами каменной скалы. Конечно, здесь можно укрыться от непогоды нескольким человекам, но ни о каких таинственных ходах и подземельях нет и речи. Я немного разочарован, но Зверев не разделяет моего пессимизма.
- Здесь вполне могла спрятаться целая шайка бандитов, - говорит он, и, наклонившись, поднимает с земли небольшой предмет.
- Вот! - торжествует он и показывает позеленевшую медную пластинку. - Это же обивка с сундука! Значит, тут действительно прятали свое добро басмачи. Конечно, надо бы произвести раскопки, вон сколько земли скопилось...
Жмурясь, мы выходим на солнечный свет. Совсем близко от нас беззвучно вспархивает серая птица и, усевшись на камень, красуется неподвижным монументом. На голове у нее торчат острые рожки-ушки, она испуганно, но и с любопытством мигает желтыми глазами.
- Сплюшка! - признал я полюбившуюся мне совушку.
Максим Дмитриевич улыбается:
- Когда-то этих милых пташек было много в окрестных городских садах. Теперь тоже есть, но мало, совсем не так, как было раньше.
Я с удовольствием фотографирую сплюшку, меня радует весна, я счастлив от того, что рядом Зверев, дорогой мне человек, ставший ближе родного.
- Ну что, индейцы-разбойники, одну тайну раскрыли, поехали разгадывать другие, - голос Максим Дмитриевича возвращает меня к действительности. - В Бартагое сейчас тянут вальдшнепы, но никто не находил гнезд. Вот бы нам это сделать!




                              Сад из сказки "Тысяча и одна ночь".

Бартагой встретил праздничным сиянием света и оглушительным пением птиц. В эти первомайские дни он был совсем другим - радостным, сверкающим брызгами солнца, наполненным вешней водой, полным свежести и ликования. Жизнь бурлила, выплескиваясь через край. Кажется, веселилось все, начиная от муравьев и черно-красных жучков-солдатиков, бегущих нескончаемыми вереницами по протаявшей и уже успевшей прогреться земле, до обычно угрюмых и молчаливых, а теперь возбужденных и крикливых коршунов. Пряный аромат распускающихся листочков тополя, вербы висел в воздухе. Гудели пчелы и шмели, ящерицы шуршали в прошлогодней желтой траве, выбравшись из щелей, грелись на солнце змеи, а на каждой веточке кустов сидели... клещи. Растопырив лапки, они готовились вцепиться в любую проходящую мимо жертву.
- Прямо беда, эти клещуки, - ворчит Максим Дмитриевич, то и дело снимая с себя неприятных насекомых и стряхивая одежду. - но вы не бойтесь, - успокаивал он, - эти клещи безопасные, от них не заболеешь.
Мы бродили по едва заметным тропинкам, вслушиваясь в голоса весеннего леса.
- У-ху-ху! - то и дело слышался мрачноватый голос голубя-вяхиря. Срываясь с ветвей, птицы громко хлопали крыльями, а потом, усевшись, снова бубнили важно и сердито.
- Кья-кья-кья! - жалобно стонали, играя в воздухе, коршуны. Они кувыркались, выделывая воздушные пируэты и играли совсем, как дети.
Галдели, оживленно перекликаясь и переругиваясь между собой, галки. Вместе с ними шумели скворцы.
Удод, мелькая радужиной крыльев, дугами-дугами полетел между деревьев. Вот сел на землю и монотонно затараторил, заталдычил, кивая головой, будто отбивая земные поклоны:
- Ту-ту-ту, ту-ту-ту, - и так без конца.
Наконец, надоело, распустил веером хохолок на голове, зашипел злобно: "кш-шау" - и полетел.
Но самые заметные - фазаны. То все прятались в кустах, а тут, пришло время, наоборот, выставляют себя напоказ. Сейчас у всех птиц жениховские смотрины, и - огненно-красные петухи среди них самые заметные кавалеры. Целыми днями только тем и заняты, что объявляют свое сольное выступление. Вот подпрыгнул, прихлопнув крыльями, вот вскрикнул трескучим, писклявым голосом, горделиво посмотрел вокруг себя, дескать, вот я каков молодец, а самого выступления и нет. И так со всех сторон, вскрикивают, впустую хлопают по бокам крыльями, а дальше дело не идет.
- Петух и есть петух, - усмехнувшись, прокомментировал Максим Дмитриевич, - прокукарекал и дело в шляпе. Пением себя не утруждает и птенцов, когда выведутся, не опекает. Одним словом, франт и щеголь. Но действительно хорош!
В полдень большая темная туча выкатилась из-за гор и закрыла солнце. Все помрачнело. Поблекла вода, потухло небо, а под деревьями воцарился сумрак. Сразу примолкли птицы, спустился с поднебесья жаворонок, а овсянка нахохлилась и распушилась на ветке, приготовившись ко сну. И вдруг со всех сторон закричали сплюшки.
- Вот дурные, - усмехнулся Максим Дмитриевич, - однако, решили, что наступил вечер. Или просто так, покричать захотелось. Эх, весна, весна...
Туча тут же ушла, и все стало на свои места. Запели птицы, а сплюшки снова, как древние старушки, задремали в дуплах тополей.
Зайцы, рассыпавшись по поляне, старательно стригли траву. Бывает, что у диких зверей попадаются то ли глупые, то ли особенно храбрые. Одного зайца я снимал, что называется, в упор. Все разбежались, а этот остался. Сидит, хотя видит меня прекрасно, даже глаза выпучил. Ушами как радарами шевелит, а ничего понять не может. Если бы все так, а то ведь разбегаются и разлетаются, как очумелые. Мелькнула тенью в тростниковой чаще косуля. Кот с клочьями висящей на боках шерсти стремглав сиганул в кусты.
Фотоохота с подхода дело случайности, много тут не наснимаешь. Понял это и Зверев.
- А что, если попробовать с телеги? - предложил он. - У нас в Сибири так охотятся на тетеревов. Птицы не боятся  лошади и свободно подпускают упряжку на выстрел.
Егерь запряг сивую кобылку, Максим Дмитриевич привычным движением дернул вожжи, причмокнул губами, и мы тронулись. Тележные колеса загрохотали по булыгам, а потом мягко покатили по рыхлой лесной почве.
Когда, наездившись, мы возвращались на кордон, Максим Дмитриевич сказал:
- Сейчас самое интересное в Бартагое - это тяга вальдшнепов. Представляете, нигде, ни в Средней Азии, ни на юге Казахстана их нет, а здесь, пожалуйста, живут. Вот стемнеет, пойдем, полюбуемся. Вы заслушаетесь, сплошная романтика.
Когда солнце, брызнув последними лучами, закатилось за гору, мы вышли из домика и направились на так называемую Большую поляну - обширную пустошь, со всех сторон окруженную лесом. Птичий гвалт постепенно смолкал, по лесу разливалась вечерняя прохлада. Небо блекло, теряя голубизну, лес все более мрачнел. Сумерки наливались лиловой синевой, все более свежел воздух.
- Теперь слушайте, - сказал Максим Дмитриевич, - сейчас начнется.
- Ц-ц, - раздалось где-то вдалеке, и вслед за этим из-за темнеющей кромки леса стремительно вылетела острокрылая птица. На фоне неба отчетливо был виден ее остроносый силуэт.
- Хорк, хорк, - как-то сердито и хрипло прокричала она и унеслась вдаль. И сразу же с разных сторон появились другие, точно такие же птицы. Они хоркали и цыркали и проносились над поляной. Некоторые пролетали довольно близко над нашими головами, но они были так заняты своим делом, что не хотели нас замечать.
Между тем темнело все больше. Ночь вступала в свои права. Когда деревья, кусты, дорога - все потонуло в сплошном мраке, вечернее представление стало стихать.
- Ну, вот и побывали на тяге, - сказал Максим Дмитриевич. - Надо же, прямо, как по Тургеневу. Вечерняя серенада Шуберта.
Звездное небо сверкало над головой, пели соловьи, кричали сплюшки. Мы потихоньку плелись домой.
- У-гу! - где-то совсем невдалеке гукнул филин.
Сквозь ветви деревьев засветился огонек. Мы подходили к кордону.
Постепенно у каждого из нас наладился свой распорядок дня. Максим Дмитриевич большую часть дня проводил на рыбалке, вытаскивая серебристых османов. После полудня, когда клевало плохо, он спал или беседовал с егерем, а вечером отправлялся слушать вальдшнепиную тягу. Я же весь день бродил по лесу, пытаясь проникнуть во все его тайны, заглядывал в самые укромные уголки и с  особым рвением обследовал многочисленные дупла и щели в старых-престарых тополях. Втайне я надеялся найти гнездо филина, в совершенной уверенности считая, что оно должно находиться обязательно в дупле. Я видел, как темным силуэтом в тростниковой чаще промчался кабан, несколько раз мелькали косули. На веточке ивы, что наклонилась над ручьем, меня озадачила шерстяная рукавичка с дырявым пальцем. Пока раздумывал, прилетела крохотная птаха и юркнула в эту дырочку. "Ремез", - понял я и решил прийти сюда еще раз, чтобы устроить засаду.
Щелкали и свистели соловьи, да так, что впору было разболеться голове. Рогатым чертиком, обратившимся в серый сучок, сидела сова-сплюшка. Она долго разглядывала меня большими желтыми глазами, хлопала, крутила головой, а потом присела и, взмахнув мохнатыми крыльями, бесшумно исчезла в кустах.
Когда темнело, я вместе со старым охотником слушал тягу, а потом, несмотря на все увещевания, садился в машину и на всю ночь уезжал в самые густые дебри. Ночной мрак опускался на лес. Он поглощал все, что находилось под пологом тополей-великанов, и только черные зубья скал виднелись на фоне мерцающего звездного неба. За рекой, на еще не остывших от дневного жара камнях, звенели цикады, а здесь рядом плескался ручей, да пели соловьи. Но вовсе не соловьи привлекали меня, я приезжал сюда, чтобы насладиться пением двух моих любимых солистов: сплюшек и... жаб. Не было для меня музыки лучшей, чем эти мелодичные голоса маленьких лесных существ.
- Кью, - кричит совушка над самым ухом. Она, словно специально уселась где-то совсем рядом и раз за разом повторяет свой негромкий и так ласкающий ухо крик.
- Кью, кью, - вторят ей со всех сторон десятки других таких же маленьких совушек. Они баюкают и успокаивают, в них есть какая-то магическая сила, они зовут куда-то в другой мир, в страну мечты и сновидений.
В крики сплюшек вплетается меланхолический хор жаб.
- Ур-р-р, - тянется бесконечная трель. Звуки бесхитростные, простенькие, но как они приятны для слуха! Казалось, какие-то гномики, таинственные полуподземные лесные существа колотят маленькими молоточками по серебряной наковальне или звенят металлическими колокольцами. Трели плыли по воздуху, раздаваясь то громче, то тише, словно колыхаясь на волнах невидимого озера. Под эти чарующие, колдовские звуки ночного южного леса я и засыпал.

Соленые озера.

В Карачингиле я наблюдал пролет журавлей. Это была незабываемая картина. У меня дух захватило, когда я увидел, как тысячные стаи огромных птиц бегут, с трудом поднимаются в воздух, а потом плавно летят, распластав крылья и делая широкие круги. Как они грациозны, как изящны их прыжки, бег на тонких и длинных ногах, а потом полет - медлительный, величавый и торжественный!
Весь день я то ползал по белой, усыпанной соленой пудрой земле, подкрадывался к чутким птицам, то пытался подъезжать на машине, увязал в пухлом, разбухшем от воды солонце, в одиночку вытаскивал тяжелый автомобиль и опять, совершенно потеряв голову, мчался вслед за улетевшей стаей.
Отлетев совсем недалеко, птицы снова опускались и продолжали кормиться, разгуливая по солончакам меж безлистных корявых кустов солянок. Временами они пускались в пляс, выделывали балетные па и пируэты, гоготали, трубно курлыкали, очевидно, выражая свой восторг по поводу весны и возвращения на родину.
Когда я вернулся, измазанный грязью и измученный, Максим Дмитриевич пожурил меня, сказав, что с солончаками шутки плохи, и в них безнадежно завязают не только автомобили, но и трактора.
- Надо познакомить вас с обитателями водоемов, - решил он, когда мы уже достаточно поездили по тугаям Бартагоя и Карачингиля, - на озерах много разной болотной птицы, и вы там хорошо поснимаете.
Мы побывали на озерах Чушка Арал и Камба Арал в Карачингиле, на Соленых озерах за Чиликом. С собой у нас была надувная резиновая лодка. В первый раз, спустив лодку на воду, Максим Дмитриевич сел за весла и скомандовал:
- Устраивайтесь, как вам удобнее, впереди, а я буду грести.
Мне было слегка совестно, что немолодой человек, да еще знаменитый писатель будет меня катать. На бричке возил, на машине катал, теперь вот на лодке.
- Ничего, будете мне платить за работу, - пошутил Зверев.
Мы поплыли, и сразу же десятки чаек стали кружить над нашими головами. Чем дальше от берега мы отплывали, тем все беспокойней они вели себя. Теперь уже не менее сотни птиц с криками пикировали на нас, и казалось, что они вот-вот вцепятся в головы.
- Как скаженные, - отмахнулся веслом Максим Дмитриевич, - значит где-то поблизости у них гнезда. Ну, прямо сладу с ними нет.
Цокая, будто пощелкивая бичом, плыла черная лысуха. Вынырнула и снова бесшумно исчезла в воде чомга. А над камышами куковали кукушки. Их здесь было множество.
- Вот никогда бы не подумал, что кукушка может жить на озере, - удивился я, - ведь это же самая лесная птица.
- Да, действительно, это интересно, - отозвался Зверев, - значит есть гнезда птиц, на которых она паразитирует. Камышовки, овсянки, чеканы. Я тоже раньше как-то на это не обращал внимания, а ведь это необычно. Надо будет написать рассказ.
В небе неторопливо летали крупные белые и серые птицы. С вытянувшимися назад длинными ногами и сложенной шеей они напоминали величаво плывущие по морю древние ладьи. И хотя прежде я никогда не видел этих птиц в природе, но сразу узнал: цапли.
- Максим Дмитриевич, а ведь я раньше цапель видел только в зоопарке.
- Ну вот и хорошо, значит, не зря приехали сюда, - сказал Зверев и добавил: - а вон, смотрите, бакланы летят.
Максим Дмитриевич греб очень уверенно. Чувствовался опыт старого рыбака и охотника.
Мы плыли все дальше, лавируя меж куртин тростника. Кричали чайки, стонали чомги с косицами на голове, цокали лысухи, черные камышницы во все лопатки удирали от нас по воде, над головой с кряканьем проносились утки. Гнезда, множество плавучих гнезд покачивалось на воде: чаек, крачек, чомг.
В тот год мы побывали в устье Каскеленки, искали тетеревиное токовище в Большом Алма-Атинском ущелье.
У себя на Алтае я увлекся косачами. Об этих птицах еще в детстве я много начитался у В.Бианки в "Лесной Газете", и вот теперь, живя в Сибири, встретился с ними воочию. Не раз гонялся за ними с фотоаппаратом по осени, когда они, как черные яблоки, облепляли ветви берез. Увязал в снегу, крался с замиранием сердца глядя, как они ходят по ветвям, перебирая мохнатыми лапами, как озираются, тревожно выгибая шеи.
Моей мечтой было попасть на весенний ток, так живописно изображенный Бианки. Приехав в Алма-Ату в 62 году, я рассказал о своих приключениях Максиму Дмитриевичу.
- А знаете, - отвечал он, - тетерева живут ведь и под Алма-Атой.
- Да что вы!
Эта новость была для меня почти ошеломляющей. Мне и в голову не приходило, что косачи живут у меня под боком.
-- Да, да, Заилийский Ала-Тау - самая южная точка их ареала. Если хотите, мы можем даже съездить на ток. Это недалеко, рядом с Алма-Арасаном.
- Еще бы не хотеть, конечно, хочу!
- Вот и прекрасно, приезжайте завтра пораньше. Может, и повезет. Там у меня знакомый лесник живет, Андреев. Он нас и сводит.
И вот мы еще потемну едем в Большое Алматинское ущелье, а потом сворачиваем в Проходное. На наше счастье Андреев дома, но на этом везение и закончилось.
- Что вы! - удивился не старый еще лесник. - Какой ток, тетерева еще в апреле отплясали. Сейчас, поди уже, яйца парят.
Вот так натуралисты, в такой попали просак!
- Ничего, не унывайте, - бодро говорит Максим Дмитриевич, видя, что я расстроен. - Мы можем еще сегодня успеть сходить в зоопарк. Там поснимаете для нашей книжки.
Я не стал возражать, хотя вовсе не считал фотографирование зверей, сидящих в клетках, фотоохотой. Но алматинский зоопарк любил с детства и, тем более, прельщала перспектива прогулки с любимым писателем.
Оставив "Победу" во дворе Зверевых, мы шли пешком по зеленым улочкам старого Верного и, не замечая ничего вокруг, оживленно беседовали.
-Я попал в Алма-Ату в 37 году, - рассказывал Максим Дмитриевич, - пригласили организовывать зоопарк. Приехал в командировку, да и остался на всю жизнь. Живу здесь четверть века и, наверное, и умру здесь.
Зверев задумался:
- А ведь звали и в Москву. Добрейший дядя Петя, так все натуралисты прозвали Петра Петровича Мантейфеля - известного ученого зоолога - приглашал в московский зоопарк, а я здесь остался, и не жалею. Нет, не жалею, - добавил он с некоторым раздумьем, и я понял, что он до сих пор решает эту свою личную задачу - правильно ли он распорядился отведенными ему годами жизни.
В проходной пожилая женщина-контролер очень приветливо поздоровалась с писателем, и мы вошли на территорию зоопарка.
- Природа здесь роскошная, - продолжая начатый разговор, снова заговорил Зверев. -Посмотрите, какие деревья: вот гледичия, там дубы, ясени, здесь карагачи, вязы. Какое разнообразие, чего только не растет!
- Максим Дмитриевич, все хочу вас спросить. Я в этот зоопарк, который очень люблю, хожу еще с военных лет. У меня такое впечатление, что тогда на прудах было больше уток и, вообще, водоплавающих. Так это или я ошибаюсь?
- Так, так, - рассмеялся Зверев, - нам ведь и выживать тогда нужно было. Вот и разводили уток. Кстати, вон виднеется среди деревьев маленький домик. Я в нем с семьей несколько лет жил, пока не построил свой собственный. Теперь в нем Синявский проживает.
С Синявским - большим, громоздким человеком, рисующим животных и пишущим маленькие рассказики о птицах и зверях зоопарка, я тоже знаком.
Мы снимали теков в вольерах, уток атаек, журавлей на прудах, медведей и даже черных лебедей. Зверев радовался, что пополняется коллекция фотографий для будущих книжек, я же делал это только из уважения к писателю и вовсе не думал ни помещать эти снимки в книгах, ни их афишировать. Хотя бы те же решетки - куда их спрячешь! В этом я был упрям, и ни один из тех снимков так и не увидел свет.
"Привезли зубров и выпустили в горах выше Бартагоя, около кордона егерь поймал выдру, кабаны всю зиму кормились около дома и стали почти домашними, на скалах ниже Бартогоя поселились черные аисты, - писал мне зимой Зверев, - приезжайте, увидите все сами".
И вот я с горной тропинки издалека в бинокль разглядываю белый утес, торчащий над самой рекой. Внизу ревет Чилик. На маленькой полочке, куда не забраться ни сверху, ни снизу, куча хвороста и два белых яйца. Большие черно-белые птицы парят высоко надо мной. Они делают круги, уходят за гору, возвращаются снова. Нет, так нельзя вести себя у гнезда. Птица может его бросить, и кладка погибнет. Я меняю тактику и ухожу. Через час возвращаюсь окольным путем, подползаю к краю скалы и, даже не заглядывая вниз, высовываю объектив, только одну небольшую черную трубку и, не успев заглянуть в окуляр, вижу, как из-за скалы вымахивает большая птица. У нее красные ноги и клюв, белый живот и спина и черные крылья. Ах, какой красавец!
Чем красивее птица, тем она редкостнее и тем осторожнее. Люди неравнодушны к редкостям, а потому, увидев, стараются заполучить ее себе, хотя бы даже в убитом виде. Инстинкт древнего человека каменного века. Ребенок, увидев птенца, хватает его и душит, повзрослев, берется за рогатку, выросши - за ружье. Изживем ли мы в себе этот инстинкт? Наверное, изживем, так как скоро ничего живого вокруг себя уже не увидим. В тот раз я сразу же отказался от мысли фотографировать черного аиста, но орнитологи после меня лазали в гнездо, забрали яйца. Естественно, что на следующий год осторожная птица уже не гнездилась.
Зато рядом, в уединенном и заброшенном урочище Тортугае я хорошо поснимал коршуна на гнезде. Здесь, как в заколдованном сказочном царстве, обитала целая колония этих не столько хищников, сколько падальщиков.
Опять вместе с Зверевым дважды был в Бартагое, снова побывал в Карачингиле, в горах Турайгыр. Вышла в свет наша книга. "Пернатые друзья". Книжечка бедная, я чуть ли не воротил нос от нее, но Максим Дмитриевич не замечал ее убогости, и для него она была дорога не хуже других.
В 1963 году я чуть было не перебрался в Алма-Ату, где оставался отчий дом, жила мать и сестры. Соблазнил Е.В.Гвоздев - зав. лабораторией Академии наук. Должность не бог весть какая - лаборант с окладом 60 рублей, но с перспективой заниматься и фотоохотой. Обо всем я списался заранее и уже готов был к переезду, даже начал продавать вещи. Приехал в Алма-Ату, написал заявление, оставалось лишь поставить одну подпись директора института зоологии Галузо - соседа и недруга М.Д.Зверева.
Галузо принял меня в своем кабинете, расспросил обо всем, о семье, о профессии, работе. Он уже поднял ручку, чтобы поставить закорючку подписи, потом подумал, посмотрел на меня и сказал:
- А устроит ли вас работа на побегушках? Одному подай то, другому это. Будете препарировать мышей, ремонтировать оборудование. А вы инженер, понравится ли это вам, когда вы сейчас начальник и сами приказываете своим рабочим? Нет, подумайте еще раз. И не подписал.
Наверное, он был неплохим психологом и разглядел во мне не только колебания и сомнения, но и что-то такое, что помешало бы мне стать подсобным рабочим.
Я "подумал" и решил сходить к В.Н.Скалону - крупному ученому, зоологу, другу Зверева, работавшему непродолжительное время в алматинском пединституте. Я хотел посоветоваться и может быть поступить в институт, чтобы получить диплом биолога.
Невысокий бородатый старик выслушал меня и сказал:
- Молодой человек, а знаете ли вы, чем отличается работа профессионала от занятий любителя? - И тут же сам ответил: - Для профессионала любая его работа скучная и вынужденная обязанность, а для любителя это же дело - праздник для души. Я вот ученый, а завидую неученым. Так что оставайтесь любителем, пишите заметки, книжки,  даже научные статьи, но не тратьте время на изучение скучных предметов. Жизнь слишком коротка, чтобы ею разбрасываться.
Наверное, он был прав, тем более, что я не был уверен, что поступаю правильно. Кроме зоологии меня интересовало многое: география, геология, археология, палеонтология, история. Приглашали меня и потом, но сомнения терзали меня, и я так ни на что и не решился. Жалею ли я об этом? Пожалуй, жалею, что не прожил жизнь где-нибудь на кордоне в Чулаках или в Бель-Булаке в Заилийском Ала-Тау. Но там уже надо было договариваться с женой, а она была категорически против.

                                      Хижина под облаками.

Игорь Александрович Долгушин давно приглашал меня сотрудничать, но я был верен М.Д.Звереву и каждый раз вынужден был отказываться, хотя предложения были самые заманчивые. Например, съездить в Аксу-Джебаглы. Но что поделаешь, у меня в году был всего один месяц отпуска! Все же в 1964 году я не удержался и решил присоединиться к экспедиции на Алма-Атинское озеро в горах Заилийского Ала-Тау, которую проводила лаборатория орнитологии Академии наук Казахстана. Возможно, сказалась моя юношеская привязанность к горам Тянь-Шаня, а может быть, захотелось как-то разнообразить свой маршрут, ведь не вечно же ездить в Карачингиль и Бартагой! К тому же предстояла работа по изучению интереснейших птиц высокогорий. Как-то так получилось, что к этому времени наименее изученными птицами в Казахстане оказались обитатели заоблачных горных высот. В это трудно поверить, ведь горы Тянь-Шаня находятся  рядом с Алма-Атой, в каких-нибудь 30-40 километрах от города. Но, тем не менее, это было так.
Ранним утром 19 мая мы, как и договорились, встретились с Игорем Александровичем на автобусной остановке. На худых плечах его маленький рюкзачок, куртка, висящая мешком. Без приключений добрались до первой ГЭС, дальше предстояло идти пешком.
- Глядите, синяя птица! - махнул рукой в сторону беснующейся речки Долгушин. - Выше, куда мы идем, их нет, а здесь живут. Вон она полетела, издалека кажется почти черной!
Я разглядел крупную птицу, похожую на дрозда.
- Та, о которой писал Зверев?
Образ синей птицы врезался в память от рассказов Максима Дмитриевича.
- Она самая, - усмехнулся старый ученый. - Зверев постарался ее расписать...
- А что, не совсем верно? - в усмешке орнитолога я услышал нотку неуважения к писателю.
- Да нет, можно сказать, все правильно.
Долгушин посмотрел на меня, улыбаясь:
- Но, как бы вам сказать, Зверев все преподносит не так, как хотелось бы нам, ученым.
Некоторое время мы шли молча. Я ждал, что скажет дальше Игорь Александрович.
- А может, он и прав, ведь он писатель, так сказать, поэт. Все видит со своей колокольни. Идеализирует, приукрашает, добавляет от себя, фантазирует.
- Наверное, он пишет так, чтобы было интересней читателю. В этом и отличие писателя от ученого.
- Пожалуй, вы правы. Но он ведь и ученый...
Игорь Александрович решил сменить тему разговора, тем более что долина кончилась, и мы начали подъем по серпантинам тропинки, вьющейся среди огромных валунов и елей. Слева, вырываясь из страшного ущелья, гремела бурная Кумбелька. перепархивая в ветвях, тоненько попискивали синицы-московки  и пеночки.
- Обратите внимание, - заметил мой спутник, - в  нижней части гор птиц было сравнительно мало. А вот сейчас с подъемом количество их будет резко возрастать. Да и птицы какие: одна другой редкостней!
Подтверждая его слова, с макушки высокой ели раздалась удивительно звонкая птичья трель.
- Крапивничек! - в голосе старого ученого я уловил особую теплоту. - Сам кроха, а поет громче всех.
Воздух становился все холоднее. Заснеженные хребты стояли совсем рядом.
- Красота-то какая!
Остановившись, чтобы перевести дыхание, Долгушин все дальше развивал тему природы.
- Наделил бог эти места такой красотой, что не только на Алма-Ату, на весь Казахстан бы хватило.
Поджарый и сухощавый, Игорь Александрович шел легко и свободно. Показывая рукой на небольшой домик, стоящий у дороги на склоне горы, заметил как бы мимоходом:
- В этой избе метеоролога несколько сезонов жил Шнитников.
- Между прочим, - продолжал мой спутник, - этот, нигде и никогда не служивший человек, в одиночку написал о птицах Казахстана больше, чем вся тогдашняя академия наук.
И это говорил человек, в то время сам возглавлявший орнитологическую науку Казахстана в составе академии наук. Шнитников был ему явный конкурент и соперник.
Мы поднялись на древний моренный вал, перегораживающий ущелье, и нашему взору открылся вид на озеро и на окружающие его горные вершины. Здесь стояла ранняя весна. Озеро, лежащее на высоте 2,5 тысяч метров над уровнем моря, еще не все освободилось ото льда, на солнцегревах цвели лишь первые подснежники: крокусы, гусиный лук, нежные примулы.
Наша экспедиция в составе 4 человек поселилась в пустующем домике на берегу озера, и потекла та жизнь, о которой я мог только мечтать. За озером открывалась величественная панорама гор, среди которых выделялись заснеженные громады пиков Советов и Озерной. Еще не так давно, в 1951 году, увлекаясь в юношестве альпинизмом, я бывал на вершине пика Советов, и воспоминания об этом отчетливо сохранились в памяти. Теперь отсюда я мог мысленно повторить весь путь, он был виден от подножья до макушки. В солнечные дни эти величественные вершины одаривали нас ослепительным сиянием вечных снегов, в дни ненастья с них спускался холодный, липкий туман.
По утрам нас будила громкая песня дрозда-дерябы. Сидя на макушке ели прямо напротив нашего дома, пестро-серая птица старательно выводила звучные флейтовые рулады. Ежась от утренней прохлады, мы бежали умываться ледяной водой из озера или ручья, наскоро завтракали, а потом расходились кто куда. Все у нас тут было своим: "наш дрозд", "наш ручей", "наша поляна". Наслушавшись за день пения птиц так, что звенело в ушах, к ужину мы потихоньку собирались у дома, а когда темнело, слушали... пение жаб.
Совсем рядом, под горами лежал огромный город; мы видели его постоянно, стоило лишь выйти на крыльцо дома. Но какая разница: там жаркое лето, здесь - прохладная весна со всеми прелестями горной погоды: туманами, снегопадами, чередующимися с ярким солнцем.
Но лучшее время в горах все же утро. Солнце подолгу не всходит из-за высокого хребта, и в глубоких ущельях стоит рассеянный полумрак.
В горах тишина совершенно особая, а утром, тем более, какая-то хрустальная, со звоном. Слышно, как сыпятся камешки из-под ног осторожно пробирающихся по гребню хребта горных козлов-теков, хотя до них несколько километров. Можно услышать, как мелодично свистят и по-куриному квохчут улары, собираясь на токовище, а где-то далеко за горой тревожно кричат сурки. Стучал по стволу ели трехпалый дятел, трескучим голосом кричала шумливая, всегда беспокойная кедровка. Прогревая горные склоны, поднималось солнце, и ельники, и арчевники начинали звенеть голосами многочисленных мелких птах.
Но бывало и совсем не так. Горы, скалы, ели - все тонуло в белом тумане. Намертво глохли и гасли звуки. Мелкий дождь моросил совсем по-осеннему, из ущелий тянуло промозглым, могильным холодом, шел нудный мелкий дождь или стучала по крыше снежная крупа. В такую погоду у нас выходной. Все сидят в домике, топят печку еловыми дровами, и каждый занят своим делом. Кто приводит в порядок свои записи, кто чинит одежду или, забравшись под меховое одеяло, читает книгу и слушает, как трещит в печке огонь.
Впрочем, погода в горах вещь самая переменчивая, в день она меняется по многу раз: только что был холод, но выглянуло солнце и стало тепло, даже жарко. И опять, только разделся, как набежала тучка, вмиг повеяло сырым, как в ноябре, холодом. Смежились реснички-лепестки крокусов, закрылись бутончики горных тюльпанов. Тучи спустились до самой земли и лохматыми клочьями проносятся мимо елей и скал. Посыпался град, крупа, а потом и снежные хлопья, и вот уже настоящая метель кружит вокруг елок. Местность вмиг стала неузнаваемой: только что зеленела трава и пели птицы, а теперь все побелело и слышно только завывание ветра.
Но вот снег даже и не кончился, а лучи солнца уже пробились сквозь пелену тумана. Метель остановилась так же быстро, как и началась. Еще ярче, словно умытые, засверкали вечными снегами горные вершины.
Спеша использовать хорошую погоду, сразу запели птицы. Первым, трепеща крыльями, поднялся в воздух и запел лесной конек. Откуда-то из-под куста арчи бойко выскочил на громадный валун франтоватый соловей-красношейка. Запели завирушки, славки и, перекрывая все голоса, засвистел крапивник. Вновь раскрылись лепестки бутонов горных цветов. Прошло несколько минут, и от снега на лугах не осталось ни следа, жаркое высокогорное солнце растопило его.
У каждого были свои излюбленные места для наблюдений, конечно, в соответствии с заданием. Родионов чаще всего уходил высоко в горы, его мечтой было найти гнездо скальной чечевицы, до сих пор неизвестное науке. Я большую часть времени проводил на так называемой "Красивой" поляне (впоследствии "Долгушинской") в широкой и очень живописной долине под скальным гребешком пика Пирамида (он же Большой Алматинский). По дну лога бежал говорливый ручей с хрустально-ледяной водой, обращенные к солнцу склоны были затянуты сплошным колючим ковром ползучих арчевников. Арчевники - это целая страна, под густым пологом дающая приют многим птицам высокогорья. В жаркий день в арчевниках пряно пахнет смолой, на гибких, но очень крепких арчевых лапах, расползшихся по земле, можно посидеть или полежать не хуже, чем на пружинном матрасе. И, конечно, тут хорошо наблюдать птиц. Может быть, самая заметная среди них - арчевый дубонос. Внешность у него видная: размером со скворца, сам желтый, а крылья и грудь черные. Но больше всего бросается в глаза толстенный клюв. Этим клювом он запросто раздавливает орешки арчи. Это едва ли не единственная его пища. Как и подобает аборигену, дубонос ведет себя степенно, с достоинством. Никакой суеты, никакой паники, держится всегда на виду. "Джи-джи", - как-то по-воробьиному, но, конечно, гораздо громче и немного вопросительно звучит его дребезжащий голос. Оторвавшись от своего неизменного занятия - щелканья орешков - дубонос выглядывает из-за веток арчи, а затем снова ныряет туда, чтобы продолжить прерванный завтрак.
Но что это за цветное пятнышко мелькает в гуще ветвей? Какая крохотная птаха и как странно она окрашена! Словами даже трудно передать палитру ее оперения: это какая-то смесь фиолетового, розового, желтого и синего цветов. Настоящая живая радуга, правда, краски неяркие, блеклые, подстать тонам альпийских маков и фиалок. Это обитательница высокогорий Гималаев и Тянь-Шаня расписная синичка.
Бойко поблескивая рубиновой бусинкой глаза, энергичные птахи беспрестанно снуют между ветвей. Но хотя голосок их звенит совсем рядом, попробуй, разгляди крохотную птичку в сине-зеленом сплетении колючей и очень густой арчи. Только на миг выскочит более смелый самчик на макушку куста, звонко прокричит тревожное предупреждение "то-пии-тсс-ци-и" и тут же скроется в спасительную зеленую тень. Так кочуют эти птички, перелетая с одного куста на другой, и только звонкий синичий писк, да покачивание ветвей выдают их присутствие.
Обилие здесь птиц поражало. Да каких птиц: сплошная высокогорная да к тому же и южная экзотика! Серпоклюв, краснокрылый стенолаз, соловей-красношейка, роскошные по окраске и размерам горные чечевицы (пять видов!), различные вьюрки, крапивник и многие другие. Уже один этот перечень не оставит равнодушным ни одного любителя или знатока птиц.
Среди каменных завалов, беспорядочного нагромождения обомшелых обломков скал-корумов  часто можно было видеть стройную птичку, красного, почти малинового цвета - красноспинную горихвостку. Тревожась, птичка прыгает с камня на камень, беспрестанно качает хвостиком и как-то испуганно кричит: - тр-рр. Временами она резко взлетает и, сев в отдалении на выступающий камень, начинает энергично петь, как бы пытаясь привлечь к себе внимание.
Там же на осыпях держится и другая горихвостка - седоголовая, но чаще она живет в старом еловом лесу. Оказывается, не всегда горихвостка оправдывает свое название: у седоголовой хвост вовсе не огненно-красный, как у других, а черный. Зато голова действительно пепельно-серая с голубоватым оттенком.
Есть еще третья горная горихвостка - краснобрюхая. Она жительница самого высокогорного альпийского пояса. Разноцветным, ярким огоньком мелькает эта птичка на фоне ледников и каменных морен.
Птицы везде и всюду: на альпийских лугах, в арчевниках, в завалах камней, в кронах елей и даже в нагромождении моренных валов, подпирающих вечные льды и снега. Как-то странно и даже жутковато было слышать пронзительные крики птиц среди ледяного безмолвия и мрачных скал, казалось бы, полностью лишенных всяких признаков жизни. Но черные, с вороненым пером, желтоклювые альпийские галки не замечают никаких неудобств и весело кружатся у неприступных скал, стремительно кувыркаются в воздухе, а ледяной ветер далеко разносит их громкие гортанные крики.
Дни проходили, заполненные интересными наблюдениями. Каждый вечер Игорь Александрович задавал всем один и тот же вопрос:
- Рассказывайте, кто что видел, кого слышал.
Каждый вел записи, причем записных книжек не было. Были карточки на все виды птиц, в которых ежедневно отмечались все, даже малейшие наблюдения. Система дисциплинирующая и удобная. Игорь Александрович строго следил за ее выполнением. Он лично просматривал едва ли не все карточки и строго журил нерадивых. Впрочем, таковых не было.
После обмена мыслями по поводу виденного за день, разговор шел о чем угодно, но чаще всего он вращался вокруг птиц. Как-то Игорь Александрович рассказал:
- Был я недавно в нашем республиканском правительстве. Разговор шел о биологической науке, делал и я там сообщение о нашей работе.
Игорь Александрович сделал паузу, потом добавил:
- Спросили меня там: "Скажите, а какое практическое значение имеют птицы?" Имелись в виду дикие птицы.
Профессор замолчал, и я, прервав молчание, в нетерпении спросил:
- Ну, и что вы им ответили:
- Что ответил? Конечно, мог бы я им наплести о пользе птиц в охране лесов и о значении в охоте, да не стал я этого делать. Зачем оправдываться, вроде как орнитологи в чем-то виноваты. Сказал прямо: "Значения для хозяйства не имеют никакого, только эстетическое".
Таков был Долгушин: прямолинейно честный, не умевший, да и не хотевший кривить душой. А вопрос был задан вовсе неспроста. В то время Хрущев резко критиковал ученых, работающих в областях науки, не имеющих прикладного значения. В одном из докладов он с сарказмом воскликнул по поводу одного из орнитологов Белоруссии:
- Подумать только! Написал диссертацию "Размножение серой цапли". Кому это нужно?
Одной из самых заметных фигур в экспедиции был Эвальд Родионов (все близкие и друзья звали его Валентином). Непосвященному человеку могло показаться, что старший здесь вовсе не И.А.Долгушин, а Родионов, так уверенно давал он распоряжения и командовал хозяйством. Бывший классный портной, ставший лучшим таксидермистом Казахстана, настоящий знаток птиц, орнитолог по призванию, он был душой коллектива, и к нему как-то незримо тянулись ниточки по любым вопросам нашего существования. Все относились к этому, как к должному. Игорь Александрович помалкивал, уделом его оставался лишь сбор информации, да руководство научной частью. Когда кончались наши продовольственные запасы, Родионов шел ставить капканы на сурков, а потом приносил ободранные тушки зверьков.
Чувствуя мой осуждающий взгляд, Игорь Александрович как-то сказал:
- Нам дано такое право - убивать любую птицу или зверя, если это нужно для науки или даже только для еды. Бывало, мы убивали сотни уток на пролете. Беды от этого не случилось - у нас в Казахстане всего одна орнитологическая лаборатория.
Это неожиданное заявление звучало несколько цинично, но я-то знал, что Игорь Александрович вовсе не изверг, скорее гуманист и зря убивать не станет. Скорее, это была просто бравада.
Как-то Родионов принес пару убитых уларов: самца и самку. Мясо мы съели, а из шкурок он сделал чучела. Надо сказать, что это была большая охотничья удача, улары добываются редко, а чучел не было даже в орнитологической лаборатории. Чучела Родионов делал мастерски, но на сей раз его работу никак нельзя было назвать хорошей. Птицы выглядели не очень естественно и уж никак не были похожи на живых. Тем не менее, вот уже тридцать лет в разных книгах о птицах я вижу фотографии все той же фальшивой, да к тому же неудачно выполненной парочки. Горе-анималисты не могут удержаться от соблазна заполучить желанный фототрофей, пускай, даже путем обмана.
Родионов, вообще, любил браться за разрешение самых сложных и запутанных загадок. Выслеживая вьюрков и разыскивая гнездо скальной чечевицы, по целым дням бродил где-то под каменными кручами пика Советов или забирался на морены под самые ледники. С И.А.Долгушиным Родионова связывала настоящая мужская дружба. Несмотря на дистанцию между доктором наук и простым лаборантом, оба были умудренными жизнью людьми, оба занимались одним делом, обоих объединяла одна страсть - любовь к птицам.
Время текло незаметно и быстро. Каждый день приносил открытия, одно за другим находились гнезда птиц, но странно, несмотря на обычность, почему-то никак не могли отыскать гнездо арчевого дубоноса и расписной синички. В то же время ни у кого не было сомнений в том, что эти птицы обязательно должны были гнездиться в арче. Сам маститый ученый, вооружившись палкой, часами прочесывал целые гектары арчевников. Ему было явно тяжело, и я сопровождал его, стараясь облегчить труд. Игорь Александрович с азартом, не желая отставать от других, противился этому.
-Нет уж, молодой человек, оставьте это удовольствие мне, - говорил он, шебурша палкой в кустах.
Он раздвигал ветви, наклонялся, вставал на колени, бурча себе под нос:
- Куда же они запропастились, окаянные! Здесь же они, здесь.
В конце концов, гнездо нашлось, действительно на арче. Потом уже их было найдено много - и в арчевниках, и на елях. В случае же с расписной синичкой, как это часто бывает, помогла случайность. В тот день я отправился наблюдать уларов. Взобравшись под самые кручи неприветливых черных скал, нависших над зеленым склоном, я срезал несколько веток арчи и устроил небольшой скрадок.
Улары, раздувшиеся индюками, ходили по точку, квохтали и по куриному пели, но ни один из них ко мне так и не приблизился.
Под скалами лежал снег, клочьями ваты наползал туман, временами сыпалась колючая снежная крупа. К вечеру, устав и продрогнув от долгого и бесплодного ожидания, я встал, разминая затекшие ноги. Каково же было мое удивление, когда, вылезая, я едва не задел головой за птичье гнездо. Мохнатое, будто из шерсти, оно оказалось вплетенным в одну из веток, что я по нечаянности срубил для шалаша. А я-то, ничего не ведая, просидел рядом с ним весь день! Впрочем, его и не мудрено было не заметить: закамуфлированное зеленоватым мохом, оно было тщательно спрятано под мохнатой арчевой лапой.
В глубоком, как варежка, гнездышке, выложенном изнутри птичьим пухом, целые и невредимые лежали шесть крохотных, в крапинку, яичек. В этом я убедился, внимательно их осмотрев. Их уберегли нежные уларьи перышки, которыми было устлано дно гнезда. Самих хозяев нигде не было ни видно, ни слышно. Даже не показавшись, они, очевидно, сразу же бросили свое жилье. Конечно, я сразу догадался, чье это гнездо, а когда пришел в лагерь, все подтвердилось: расписной синички. То-то была радость, и Долгушин радовался вместе со всеми, как ребенок.
Игорь Александрович по долгу службы время от времени вынужден был спускаться в город. Как-то в его отсутствие, видя, как во время ужина все набросились на сливочное масло, Родионов негромко заметил:
- Игорю Александровичу оставьте. От нашей пищи и здорового скрутит, не то что больного.
- Я ничего не знал о болезни Долгушина и спросил:
- А что с ним?
- Язва у него, - также тихо ответил Родионов.
Зато сам Игорь Александрович никогда не жаловался и не говорил о своей болезни, а напротив, всегда шутил и был общителен. Лишь постоянная забота о том, чтобы успеть завершить труд всей жизни, написать "Птицы Казахстана" выдавало его беспокойство по поводу состояния здоровья.
Он был своим человеком в любом обществе, среди ученых и в окружении простых людей. Да и с первого взгляда его можно было принять за какого-нибудь колхозного бригадира или, например, за прораба на стройке. Он никогда не кичился своими знаниями и эрудицией.
В 65 году я опять был на короткое время в экспедиции на Большом Алма-Атинском озере. Зимой с Игорем Александровичем не переписывался и, приехав летом 66 года, сразу же пошел к нему домой.
Позвонил. Открыла измученная женщина, его жена. Меня она не узнала, спросила отчужденно и неприветливо:
- Вам кого?
- Игоря Александровича.
- Игоря Александровича? - женщина смотрела на меня как-то странно.
- Да, - произнес я, чувствуя, что что-то не в порядке.
- Игорь Александрович болен, сильно болен.
Женщина захлопнула передо мной дверь.
Долгушину оставалось жить несколько дней.
С тех пор прошло много лет. Сейчас, вспоминая и оценивая с высоты прожитого знакомство с Долгушиным, я думаю, что он был удивительно земным человеком. Пожалуй, это была главная его черта. Он не лишен был слабостей, присущих всем людям, но от большинства его отличала честность и преданность делу. Ему удалось написать лишь первую книгу "Птицы Казахстана", но его усилия по изучению птиц республики не пропали даром. Ведь остались его ученики и преемники, которые с блеском закончили труд его жизни.

                                     Смелый фотоохотник

В начале 1963 года неожиданно получаю письмо:
Уважаемый Александр Григорьевич!
Максим Дмитриевич Зверев, мой хороший знакомый, прислал мне книжечку "Пернатые друзья", которую он сделал вместе с Вами. В книжке мне очень  понравились ваши фотографии. Это не просто фотографии натуралиста, но, что особенно дорого, и фотографии художника. Радостно, что все больше и больше появляется у нас людей, которые  меняют ружье на фотоаппарат. Приятно, что люди начинают смотреть на природу не только глазами потребителей.
Я тоже очень люблю охоту с фотоаппаратом. Мне бы хотелось узнать Вас поближе, может быть, взаимно поделиться советами и опытом, а также планами.
Несколько слов о себе. Я писатель. Пишу о природе для ребят. Нынче написал книжку об охоте с фотоаппаратом.
Напишите мне о себе.
Желаю вам удачи (Вот уж действительно ни пуха, ни пера!)
С уважением Н.Сладков.
Ленинград 2 февраля 1963 года.
Вскоре я получил по почте две книжечки. Одна называлась "Краешком глаза", другая "Смелый фотоохотник" С любопытством и интересом прочитал их и был поражен: мне показалось, что я держу в руках книги В.Бианки, моего любимого писателя. Сладков был его двойник! Еще недавно я был огорчен, узнав о смерти автора "Лесной Газеты" и "Аскыра", но, оказывается, вовсе нет, Бианки не умер, его дело с той же увлеченностью и любовью к зверям и птицам продолжает другой, не менее талантливый писатель Н.И.Сладков.
Это уже позже я узнал, что он и на самом деле был как бы наследником его творчества, переняв не только его стиль, манеру письма, художественные приемы, но и гораздо более важное: его интеллект, душу и само отношение к природе. С тех пор я стал ждать не только встречи с самим автором, но и с его новыми книгами. Но прошло более трех лет, прежде чем я познакомился с Николаем Ивановичем очно.
В июне 1966 года я участвовал в большой поездке совместно с М.Зверевым, В.Степановым (начальник Управления охотхозяйств и заповедников) и А.Тарасовым (охотинспектор). На водометном катере мы проплыли по Или до ее низовий и обратно. Только возвратился домой, а Максим Дмитриевич уже звонит. Голос как всегда мягкий, но в этот раз несколько загадочный и с каким-то особенно радостным оттенком:
- А у нас кто-то есть, приехал в гости и ждет вас. Отгадайте, кто.
- Сладков! - сразу выпалил я.
Я уже знал, что он должен приехать.
Через полчаса открываю знакомую зеленую калитку, а по дорожке через дворик навстречу мне идет улыбающийся человек. Приятное лицо, вьющиеся волосы, зачесанные назад, крупный нос с горбинкой. "Как у австралийского мишки коалы", - отметил я про себя.
- Александр Григорьевич?
- Николай Иванович?
Мы дружески пожали друг другу руки,  как будто были давным-давно знакомы. Так вот он какой Садков - писатель, пишущий, как Бианки, и натуралист, как и я, влюбившийся в фотоохоту. Смелый фотоохотник! Хотя это, конечно, всего-навсего художественный прием - так назвать фотографа живой природы. На самом же деле, как я считал сам, главное в этом деле вовсе никакая не смелость, а обычное терпение. Желание получить снимок, любовь к природе и страсть охотника. И все это присутствовало у Николая Ивановича в полной мере.
Максим Дмитриевич в это время стоял чуть поодаль и по-доброму улыбался.
- Нашего полку прибыло. Давайте сразу к делу. Надо обсудить наши планы и маршруты.
Мы сели за столик на веранде. Над дорожками сада зеленела свежераспустившаяся листва. В окна тянул свои узорчатые листья виноград. Щебетали птицы. В комнате оживленно беседовала Ольга Николаевна с женой Николая Ивановича - моложавой и еще яркой женщиной лет 40.
- Я предлагаю съездить в Алматинский заповедник, - начал Максим Дмитриевич. Сейчас в горах самое начало лета, все цветет и благоухает. Совсем близко от дороги егерь нашел гнездо беркута.  Поснимать есть что, насчет пропусков я сейчас договорюсь. Как вы, согласны?
- Это уж куда повезете, я человек безлошадный, - прибеднился Сладков. - Это у вас здесь у каждого по автомобилю, а у некоторых во дворах даже по два (Николай Иванович имел в виду Максима Дмитриевича, у которого с недавних пор появился новенький легковой "ГАЗик", а старенький "Москвич" все еще стоял рядом). А, вообще-то, я хотел побывать на Поющей горе. Очень уж здорово вы, Максим Дмитриевич, его описали. Прочитал я ваш рассказ и сразу ощутил в себе "зов таинственной горы". Прямо-таки седьмое чудо света. Заодно хочу побывать в вашей пустыне.
И не пожалеете, такой горы в Союзе нигде больше нет, - горячо поддержал его Зверев. - А как вы, Александр Григорьевич?
- Я с превеликим удовольствием. Сам об этом давно мечтаю.
- Ну вот, друзья, любители природы, мы и договорились. Съездим в Талгарское ущелье, а потом на Поющий бархан.
Максим Дмитриевич был особенно оживлен и радовался, как ребенок.
И вот мы быстро катим на новеньком ГАЗике. За рулем его сам хозяин. Максим Дмитриевич ведет машину мастерски и даже лихо. Историю его приобретения я знаю из рассказов самого Зверева:
- Любит меня за что-то Кунаев, - как-то признался он мне. - Вот статью о природе Казахстана для энциклопедии попросил написать. Я же не географ, а детский писатель, и Кунаев это прекрасно знает, однако сказал, что лучше Зверева все равно никто не напишет. На заседаниях правительства и в ЦК я доклады делал по охране природы, хотя и не специалист. Есть ведь доктора наук...
- Значит, знает вас по книгам. Читает.
- Наверное, читает, потому что время от времени вспоминает обо мне.
Максим Дмитриевич помолчал и продолжил:
- Хочу я его попросить, чтобы "ГАЗик" мне выделили, "Москвич" наш совсем дряхлым стал, по ровной дороге не тянет, а уж в горы и соваться нечего.
- Да, "ГАЗик" - это здорово, можно хоть где проехать.
Прошел год с того разговора, и вот новенький "ГАЗик" уже во дворе у Зверевых, а сбоку под кустами вишни сиротливо приткнулся почти брошенный старенький "Москвич" самой первой послевоенной модели.
- Максим Дмитриевич, как вам удалось выхлопотать газика, частникам ведь их не продают?
- Это все не так просто, - отвечал Зверев и, повернувшись к нам вполоборота, хитро улыбнулся.
- Я вам говорил про Кунаева. Так вот договорились со Степановым. Им выделили автомобиль прямо с завода, а те для видимости подержали с месяц, проехали километров 100 и списали. Так что нам за копейки досталась новехонькая машина, - добавил он в заключение.
Зеленая будочка и полосатый шлагбаум. Заповедник начинается сразу при въезде в ущелье. Кажется, мы очутились в райском саду. Какие волнующие запахи свежей зелени! Какое разнообразие пород деревьев и кустарников! Зелеными волнами по прилавкам и логам теснятся урюково-яблочные заросли, выше по крутобоким склонам стеной стоят осинники с торчащими над ними пирамидами тянь-шанских елей. А вдоль реки забор из ивняков и кустарников. Настоящие дебри из цветущего белого и желтого шиповника, барбариса и жимолости. Боярка и рябина разрослись здесь до размеров огромных деревьев с обомшелыми седыми стволами. И над всем этим изумрудным морем возвышались серые гранитные скалы; шлейфы розовых осыпей струились меж каменных круч, одиночные кусты эфедры и можжевельников лепились на макушках утесов.
Мы шли по дороге, усеянной валунами. Сладков по-спортивному одет. Синяя куртка, почти деголлевская кепка с большим козырьком. На шее фотоаппарат с массивным зеркальным телеобъективом, называющимся «МТО-500».
- Николай Иванович, вам нравится этот объектив? Он же тяжел и светосила мала.
Сам я предпочитал пользоваться менее "дальнобойным", но более удобным "Таиром".
- Да уж, какой есть, - отвечал писатель, - собираюсь вот приобрести фоторужье. Называется "Фотоснайпер". Промышленность обещает выпускать.
Николай Иванович, человек, хотя и сугубо городской, бывал на природе немало и может многое рассказать. Вскоре я уже знал, что годы войны он провел в Иране, где служил по своей специальности военным топографом. Потом работал геодезистом на Кавказе. "Почти мой коллега", - отметил я про себя. Сам я маркшейдер, а это почти геодезист применительно к горному делу.
В горном ущелье, где бы ни находился, всюду сопровождает неумолчный, грозный и в то же время баюкающий шум горной реки. Могучие белопенные валы несут со снежных вершин не только воду, но и свежесть и прохладу. И вдруг сквозь бешеный рев и грохот прорезался пронзительно-резкий птичий крик. Скорее его можно было назвать свистом, но свист необычный, мелодичный и певучий.
Над водой пронеслась крупная темная птица и уселась на мокром валуне среди стремительных волн реки.
- Кажется, нам повезло, - встрепенулся Николай Иванович - это же синяя птица! Лиловый дрозд.
- Она самая, - подтвердил Максим Дмитриевич. - Птица счастья. Это очень символично, - добавил он, - что вы начинаете с синей птицы. Она принесет вам удачу.
Я тоже, хотя и видел уже эту диковину алматинских гор - ее показывал Долгушин - но мельком, поэтому обрадовался не меньше Сладкова.
- Та, что прилетела из Индии?
- Ага, значит, вы это помните? - удивился писатель. - Действительно, синяя птица в наших краях появилась совсем недавно. Во всяком случае, в начале века и даже в тридцатых годах Шнитников ее еще не встречал.
Синяя птица, не улетая, явно тревожилась. Она то кланялась, то распуская веером хвост, чиркала им по воде. Ревела река, брызги окатывали ее с головы до ног, и она, будто наслаждалась этим водяным душем. Солнечный свет играл в ее оперении, поворачиваясь, птица  подставляла лучам то спину, то голову, то бока, и они вспыхивали металлически-лиловым отблеском.
- А вон и гнездо, - заметил Сладков, как видно, опытный натуралист, притом обладающий острой наблюдательностью. - Вы как хотите, а я, пожалуй, посижу здесь. Когда еще представится возможность поснимать птицу счастья.
Я тут же вызвался составить компанию ленинградскому гостю.
- Ладно, снимайте, а я пойду поработаю, - сказал Максим Дмитриевич, и мы остались вдвоем с Николаем Ивановичем.
В расщелине отвесной скалы над ревущим Талгаром был втиснут массивный травяной лоток, а в нем пять уже оперившихся, желторотых птенцов. Птичье жилище было мокро от водяных брызг, но его обитатели, не обращая на это внимания, занимались своими делами. То один, то другой приподнимались на долговязых ногах, потягивались, поднимая крылья и, встав задком у края ложка, выдавливали из себя белые капсулы. Мне все это напомнило  об оляпке, гнезда которой я находил у себя на Алтае. Те свои моховые гнезда-шары так же лепят у самой воды.
- Ци-ци-ить! - перекрывая рев воды, пронзительно и тревожно кричала птица и судорожно кланялась, при каждом кивке распуская веером хвост. Прячась за валунами и кустами у самой кромки реки, она перебегала с места на место, взлетала и, опустившись, бродила по мелководью, что-то склевывая со дна. Как видно, водяная стихия была ей почти родной. Свесившись вниз и двигая длинными шеями, ее голодные птенцы беззвучно раскрывали рты, поразительно напоминая букетик желтых тюльпанов.
Долго, очень долго мамаша не решалась покормить детей, а когда, наконец, подлетела, то, торопливо рассовав пачку гусениц по ртам, тут же слетела на валун, торчащий из воды, и, чиркнув о него клюв, сполоснула его в воде.
- Видите, какая чистюля - заметил Сладков. - А уж голосок-то, вроде бы, и не громкий, а сквозь рев водопада слышно.
- Водяной дрозд, - в свою очередь отозвался я о синей птице.
Мне показалось, что своими повадками и движениями она напоминает сразу трех птиц: дрозда, горихвостку и оляпку.
Соорудив укрытие из тента, веток и травы, мы проторчали тут два с половиной часа. Сделать хорошего снимка не удавалось, птица была слишком осторожной, не приближалась на нужное нам расстояние и не задерживалась у птенцов ни на секунду. Я только-только приноровился ловить ее в кадр, а мой спутник уже зачехлил фотоаппарат.
- Как, вы уже все? - удивился я.
В моей привычке, найдя достойный объект, было сидеть "до упора", до тех пор, когда птица привыкнет и даст  снять себя крупно, так, как хочется фотографу.
- Что же мне тут сидеть до скончания века? - отозвался мой коллега. - Слишком большая честь для одной птицы,  даже если она синяя. Такая прохиндейка! Кто знает, когда я еще сюда попаду, а надо и с другими здешними обитателями познакомиться.
 Мы возвращались обратно, а по сторонам взлетали красноголовые чечевицы, в ветвях елей вызванивали крохотные пеночки, юркали синицы-московки, и по поводу каждой у ленинградского писателя было что сказать, и не только о птицах, но и о всем, что нас здесь окружало. И это несмотря на то, что в горах Тянь-Шаня он был впервые. Я понял, что Николай Иванович, хотя и вовсе не профессионал биолог, разбирается в птицах, да и не только, а вообще в животном мире и природе не хуже Зверева, а в чем-то, может быть, даже и лучше.
- Надо же, какая удача! - продолжал радоваться Максим Дмитриевич, когда мы вернулись в домик заповедника, где остановились. - В первый же день удалось сфотографировать жемчужину наших гор.
- Вашими заботами, Максим Дмитриевич, - отозвался Сладков. - Я тоже очень доволен сегодняшним днем.
- Вот и хорошо, завтра беркута сфотографируете. Его гнездо совсем недалеко отсюда, в соседнем ущелье Левого Талгара.
Я промолчал, так как не был удовлетворен съемкой. Хотя, конечно, здорово, что удалось понаблюдать за синей птицей, да еще и общаясь с самим Сладковым.
- А я вот, пока вы там снимали синюю птицу, материал подготовил о биологической неграмотности некоторых наших писателей-натуралистов, - переменил тему разговора Максим Дмитриевич, - да вот хочу, Николай Иванович, посоветоваться с вами.
- Давайте, выкладывайте начистоту, что вы там такое обнаружили, - насторожился Сладков. - У вас опыт колоссальный.
- Давно возмущаюсь и все хочу написать, - продолжал Зверев, - и уже собрал массу примеров, как писатели преднамеренно или из-за неграмотности допускают грубые ошибки, искажают факты, неправильно изображают события. А уж редакторы и того хуже.
Максим Дмитриевич посмотрел на своего собеседника, надеясь найти понимание, но тот хранил молчание. В комнате, густо затененной деревьями, стояла приятная полутьма и прохлада, и даже  электрическая лампочка, горящая у потолка, лишь слабо освещала стол.
- Все собираюсь послать в редакцию "Литературной газеты". Знаете, как подвел меня один из моих горе-редакторов? У меня было написано "зубр копытом бил землю", а он исправил, переделав на: "зубр лапой рыл землю". Вот какая бывает чушь! Мне потом стыдно было перед читателями, хоть от книги не отказывайся! Или взять Бианки. Большой писатель, биолог, а пишет, что коростель пришел с зимовки пешком. Это же глупость! И больше того - ложь!
Максим Дмитриевич по доброте своей и наивности забыл, что Бианки для Сладкова был всем: учителем, кумиром, образцом и не заметил, как нахмурился Николай Иванович, будто упрек был брошен не Бианки, а самому Сладкову.
- Максим Дмитриевич, дорогой, - начал он неторопливо, обдумывая, как лучше высказать свою мысль. - Да, действительно, теперь доказано, что коростель прилетает, как и все птицы,  на крыльях. Но что из того, что Бианки исказил реальность! Наверное, ученые поморщатся от такой лжи. Но ведь их единицы! Зато у миллионов читателей сам факт того, что маленькая птичка пришла пешком, вызвал к ней огромную симпатию. Какой интерес вызвал к птицам вообще! Какие они разные, и есть даже такие, что приходят пешком!
Произнеся этот монолог, Сладков встал с диванчика и прошелся по комнате. Я с интересом слушал его, полностью с ним соглашаясь, но Зверев стоял на своем.
- От обмана никогда не бывает пользы, ведь читатель всегда узнает правду, и тогда придет разочарование.
Николай  Иванович усмехнулся:
- Пока ребенок узнает правду, он уже вырастет. Для него это не сыграет никакой роли, зато детское восприятие  необычности останется. И самое главное, останется  интерес к природе.
Я поддержал Сладкова, сказав, что именно так и произошло со мной. Прошло вот уже 25 лет, а я до сих пор помню этот эпизод из "Лесной газеты" слово в слово.
- Так что, Максим Дмитриевич, - закончил Николай Иванович, - весь этот "криминал" вы оставьте при себе и никуда его не надо посылать. А вот насчет "лапы зубра" тут вы совершенно правы. Это безобразие да еще какое вопиющее! Тут надо сразу себя поставить так, чтобы никакой редактор не смел искажать авторский текст. Пусть бы у меня попробовали что-то исправить!
На следующий день к гнезду беркута мы шли вчетвером: Сладков,  Саша Петренко - молодой егерь, который должен привести нас на место (кстати, сын Мартына Павловича), я и мой восьмилетний сынишка Вова.
Ленточка проселочной дороги вилась по узкому дну горной долины рядом с ревущей рекой. Стискивая ущелье, по сторонам высились заросшие буйной растительностью крутые склоны; выглядывая из кустов барбариса, эфедры и прочих представителей экзотической флоры, бараньими лбами белели серые гранитные скалы. Словно изъеденные гигантской оспой, они были испещрены овальными гротами и  раковинами ниш, будто высверленными каменными шарами.
- Николай Иванович, что за человек был Бианки?
- Как вам сказать, одним словом не опишешь. Это предмет большого разговора, тема для целой книги. Любил природу, любил жизнь, людей, охоту.
Замолчав, Николай Иванович смотрит на Вову, молча шагающего вместе с нами.
- Знаете, какое кредо было у Виталия Валентиновича? "Став взрослым, не изменяй мечте своего детства". И я присоединяюсь к нему.
- Еще бы! - с жаром откликнулся я. - Я сам иногда забываюсь и чувствую себя десятилетним пацаном. Хорошо помню и до сих пор ощущаю горячую пыль под босыми ногами или влажную травку мелкого клевера, когда бежишь по нему.
- Да, это счастье на всю жизнь остаться в своем детстве, - согласился Сладков. - Мне кажется, что Максим Дмитриевич всегда пребывает в этом состоянии. Потому и такой благостный.
- Вот и пришли, - прервал нашу беседу Саша. - Видите белую скалу, там и гнездо.
 Гнездо на высоте примерно 250 метров над рекой, в одной из гранитных ниш, что оспинами усеяли серые скалы. А вокруг море трав и цветущих кустарников, поглотивших все горы.
Продравшись сквозь густые дебри, я кое-как подобрался к гнезду. Вся долина с белой лентой реки у меня перед глазами. Николай Иванович с Вовой проглядывают светлым пятнышком на противоположном склоне. Гнездо совсем рядом, огромное, сложенное из еловых сучьев и веток. Там сидят два белых, будто в теплой и очень добротной цигейке, птенца. Клювы здоровенные, желтые долбаны с голубой восковицей, на крыльях и спине кое-где выглядывают черные  дудки вылезающих перьев. Валяется голова барсука и нога, кажется, косулья. Синие мухи ползают по ним.
Большую часть времени разомлевшие от жары птенцы дремали, лениво зевая или отгоняя мух. Потом вдруг начинали пищать и, встав на ноги, принимались щипать массивными клювами голову барсука, а так как ничего у них не получалось, то они вновь ложились, уронив тяжелую голову вниз.
Спрятавшись в колючих ветвях арчи, я сидел напротив гнезда, поглядывая то на дремлющих птенцов, то на ожидающих внизу друзей. Черными крестиками высоко над головой молча кружили две длиннокрылые птицы. Шла позиционная война: у кого выдержки и терпения больше. Соревнование явно не в мою пользу, так как хищники способны очень долго голодать и птенцы не исключение; им достаточно один раз в сутки сбросить кусок мяса, а это родители могут сделать и ночью.
К обеду пошел дождь, и я, вымокший в высокой траве, кое-как спустился вниз.
- А я, пока вы там сражались с беркутами, рассказ настучал, - похвалился Зверев, когда мы вернулись. - У меня время даром не пропадает.
- Вам легче, - согласился Николай Иванович, - а у нас, можно сказать, простой. Впрочем, не совсем так. Все же весь день провели в ваших чудесных горах. Вот только погода подвела, и дождь этот некстати, чтоб ему ни дна, ни покрышки.

В ущелье каменных козлов

Уже на следующий день мы едем в Тайгак - ущелье в засушливых  Чулакских горах на правом берегу Или. Теперь на моей "Победе". Вместе с Николаем Ивановичем его жена Евгения Александровна - красивая, полная брюнетка. "Жена у Сладкова армянка", - шепнул мне еще при первом знакомстве Зверев. "Как армянка, на вид она русская?" - не поверив, также шепотом ответил я ему. "Как же, Николай Иванович, когда демобилизовался, уехав из Ирана, жил в Армении. Там и женился”. "Ну и бог с ним, пусть Зверев думает, что армянка, хотя он явно ошибается, - подумал я тогда, не став спорить. - Тем более что и имя русское".
Сам Максим Дмитриевич, сославшись на занятость, остался в городе, но твердо обещал присоединиться к нам на Поющей горе, куда мы должны заехать после Тайгака. "Без Тайгака я еще проживу, но от Бархана отказаться не в силах, - признался он нам. - Вы и сами ощутите на себе его чары", - добавил он несколько высокопарным стилем.
Наверное, Бархан это заслужил.
В Тайгаке я уже бывал, правда, давно. Впервые это было в майские праздники 57 года, когда я кончал институт. Стояла яркая, весенняя погода. Все цвело и пело. Помню гулкое эхо каменных коридоров, разноголосицу птичьих голосов, среди которых выделялись пронзительные свисты стрижей, стремительно снующих меж скалистых утесов. Все было для меня ново и необычно: живописные башни каменных громад, заросли экзотической эфедры по осыпистым склонам, стайки красноногих кекликов, скачущих по камням, древние рисунки козлов на скалах.
За мостом через Или начинается пустыня с сизоватой  полынкой, с черепахами, сусликами и крупными степными жаворонками, которых здесь называют джурбаями.
Вокруг безлюдная равнина, но далеко на востоке все растет и растет гряда каменных гор, которые и называются Чулак (Шолак). Это самый  южный отрог Джунгарского Ала-Тау. Поравнявшись с горами, машина начинает трястись на колдобинах, промоинах и щебенке. Все это следы весенних потоков, бегущих с гор навстречу Или. Издали массив Чулак кажется безжизненной серой глыбой, ощетинившейся зубьями скал, и напоминает разлегшегося в жаркой степи древнего динозавра. Лишь приблизившись, замечаешь отдельные гряды, расчленяющие горы на ущелья. Вход в каждое из них, будто распахнутый зев в жаркое чрево раскаленного камня.
Ущелье встречает нас еще большим зноем. В замкнутом крутыми склонами пространстве не чувствуется никакого дуновения ветерка, застоявшийся воздух напоминает жар разогретой духовки. Приехавшим с севера Сладковым особенно тяжело. Обмахиваясь своей деголлевской кепкой, писатель бодрится: "Ничего, обветрюсь, подсохну, лишний жирок сброшу, стану аборигеном».
Так всегда бывает в начале путешествия, позже приходит облегчение.
Мы остановились, чтобы осмотреться. Безлюдье и полная тишина. Слышался лишь посвист ветра в кустиках колючей караганы и огромных обломках скал, свалившихся с гор. Где-то в скалах закричал кеклик, ему отозвался второй.
Наше внимание привлек разноголосый, словно на базаре, птичий гомон и крики. Стая разноцветных птиц с розовыми грудками и черными крыльями облепила берег ручья и росшие по нему кусты тамариска. Розовые скворцы принимали ванны. Они трепыхались в воде, а, выбравшись на берег, отряхивались так же, как это делают собаки. Взъерошенные перья, растрепанный хохол на голове, как у распоясавшегося пьяного ухаря - такой вид имели только что принявшие ванну, и теперь обсыхающие скворцы. Вереща и вскрикивая от наслаждения и переполняющей их радости жизни, они беспрерывно галдели, а так как их были тысячи, то в воздухе стоял непрекращающийся шум и гам.
С фотоаппаратами наперевес, беспрерывно щелкая затворами, мы, крадучись, приближались к стае. Птицы озирались, тревожно взвизгивая, и вдруг с громким журчанием и шумом крыльев, напоминающим прибой, вмиг поднялись и улетели.
Ручей то появлялся, то исчезал под каменными глыбами. Едва заметная дорожка вилась вдоль него, переходя с одного берега на другой. Переезжая, на одном из нырков "Победу" перекосило, и она остановилась, зависнув одним колесом в воздухе.
- Что-то случилось? - встревожился Николай Иванович. - Почему не едем?
- Получился перегиб, - заглядывая под днище машины, отвечал я, не задумываясь.
-Перегиб? Это плохо! - ухватился Сладков. - Это мы уже проходили в 37. Лучше бы без перегибов.
- Ничего страшного, - поправился я, - перегнулась рессора. Сейчас подкопаем и поедем дальше.
Ущелье извивалось, все выше вздымались горные кручи по сторонам, пока не превратились в отвесные стены. Теперь мы ехали по каменному коридору, в котором гулко разносились все звуки, отражаясь в стометровых отвесах скальных обрывов.
Мелькая полосатыми грудками, с кудахтаньем разбегались горные  куропатки, в жарком небе трепыхалась пустельга, стрижи метались, бороздя голубое пространство над головой. Когда-то едва ли не на каждой полке отвесных скал гнездились орлы, стервятники и грифы, теперь об этом напоминали лишь груды хвороста, оставшиеся от их гнезд.
Едва заметная дорожка привела нас к гигантскому валуну, размером с небольшой двухэтажный дом. Дальше пути не было, и мы остановились, приткнувшись к тростниковому займищу  у ручья.
- Однако тут и кабан может быть, - заметил старый натуралист, оглядывая камышовые крепи, уходящие в глубь ущелья. - Недаром Макс рассказывал нам о барсе, еще недавно жившем в этих горах. Очень странное сочетание: горы, пустыня и вот эти тростники. Не хватает только тигров. Впрочем, и они, наверняка, жили здесь лет сто назад.
К вечеру птичьи голоса стали смолкать. Медленно спадал жар, наступали блаженные минуты прохлады.
Перед тем как наступить темноте, склоны гор начали звенеть нежной, тонко звучащей музыкой. Тут были и комары толкунцы, и кобылки, и кузнечики, и сверчки. И все это звенело так гармонично, слитно, мелодично, что, кажется, пела сама пустыня. И вдруг в этот стройный, хотя и тихий хор включился новый звук, странная, какая-то то ли деревянная, то ли костяная трель. Это запел козодой, затянув удивительную колдовскую трель.
Сумерки сгущались. В синеющем ночном воздухе бесшумными стаями закружились летучие мыши.
- Смотрите, теки, - негромко сказал Сладков, отвлекаясь от установки своей розовой палатки.
По гребню скальной гряды прямо над нами  цепочкой неторопливо шли дикие козы. Впереди рогатые, бородатые козлы-самцы, следом самки с маленькими рожками. Остановившись, они разглядывали нас с высоты, и черные их силуэты четко рисовались на светлом фоне неба.
- Хорошо, когда ходят козы, а не люди, - снова продолжал Николай Иванович. - И знаете, что больше всего здесь по душе? Что нигде поблизости нет людей. Ни егеря, ни лесника, ни браконьера-охотинспектора.
- А Максим Дмитриевич не может без людей. Он от егерей без ума,  ездит только по кордонам.
- Что поделаешь, каждому свое. Одному нравится  поп, другому попадья.
Мы сидели у костра, и пламя его, отражаясь от каменного бока скалы, освещало наши лица. Николай Иванович сидел, задумавшись и прислушиваясь к ночным звукам.
- Благодать-то, благодать какая! - мечтательно произнес он. - И зачем это люди выдумали каменные города! Век бы отсюда не уезжать. Пожить годик в одном ущелье, год - в другом. Каждый день новые встречи, новые впечатления. Все это записывать в дневник, какая бы книжка вышла! Фенология и все события в горах день за днем. "Хроника лилового ущелья".
- Да куда тебе! - вмешалась Евгения Александровна. - Ты и дня не проживешь один. Кому-то надо еду готовить, стирать, за скотом ходить. А если заболеешь? Больницы нет. Ты и в магазин-то сам никогда не ходил.
- Еще как проживу, - хорохорился Николай Иванович. - Можно Макса подговорить и вдвоем жить на кордоне у егеря. А что магазина нет, так это хорошо. Дикие козы вокруг ходят, вместо кур кеклики сами разводятся. Чуть отошел от хижины, яиц насобирал, козодой коз подоит. Чем не жизнь, живи, не тужи! Вечером собрались у огонька, каждый рассказывает о своих впечатлениях. Говори, не наговоришься.
- Вот-вот, тебе бы только козодой да кеклики...
Евгения Александровна сердито подбросила в огонь ветку сушняка.
- Слышите, Александр Григорьевич! И так всегда соколу крылья подрезают. Беда с этими женщинами!
- Николай Иванович, возьмите меня! - включаясь в полушутливый тон собеседника, выпалил я. - У меня ведь давно мечта бросить свою работу и перебраться куда-нибудь сюда егерем на кордон.
И правильно сделаете, давно пора при вашем-то увлечении. Что вам до сих пор мешало поменять работу?
- Вы же сами не решаетесь приехать сюда хотя бы на год.
- У меня совсем другое дело. Для себя я решил все еще в 57 году, когда стоял вопрос: либо топография, где я уже имел положение, либо любимое писательство, где тогда не было ничего. Я смело нырнул головой в воду и не жалею об этом. Теперь занимаюсь любимым дело, и мне еще за это и деньги платят. Это же великое счастье, когда работа доставляет радость. И беда, когда все наоборот. Нет худшей каторги, чем заниматься тем, к чему душа не лежит.
- Да, конечно. Но обстоятельства складываются не так, как бы хотелось. Детей надо учить, жена не захочет уехать из города.
- Да ерунда это все. Сами вы не хотите. Боитесь  оторваться от благ цивилизации, а они ничего не стоят. И Руфина ваша никуда не денется, поедет на кордон. А детям только лучше будет на природе. У Мартына вон какие молодцы-огурцы выросли на вольных хлебах.
Наверное, Николай Иванович был прав. Слабоволие, ненужные традиции, трусость - вот причина того, что мы тянем свою каторжную лямку. Но было в рассуждениях городского писателя что-то нежизненное, наивное, идеалистическое. Или мне так казалось?
- Николай Иванович, а как вы познакомились с Евгенией Александровной?
Сладков хитро щурится и смотрит на жену, как бы спрашивая разрешения на разглашение семейной тайны.
- Не поверите, совершенно случайно. Ехал из Аджарии к месту назначения на иранскую границу. По пути пересадка в Ереване. Иду на вокзал и в скверике вижу девушку необыкновенной красоты. Знаете, яркая такая брюнетка. Тоненькая, большеглазая. Ну, думаю, все, это судьба. Решил про себя: "Не уеду, пока не познакомлюсь". Набрался храбрости, подошел.
Улыбаясь, Евгения Александровна дополнила сказанное мужем:
- Он видный был. Молодой офицер, стройный, красивый, подтянутый. Я тоже, как увидела, подумала: "Вот он, мой суженый". И с тех пор  живем вот уже двадцать лет. Сколько всего было, особенно в первые годы. Скитались: зимой в городе, все лето в горах. Он ведь командовал ротой топографической службы. И я с ним, жила в палатке, в саклях, где придется. Я городская, к полевым условиям не привычна: ни бани, ни света, ни даже печки. Все на костре. Жили, как дикие люди. Николай Иванович уедет, а я порой одна целый день, а то и несколько. Ружье у меня было, а что толку, когда я и стрелять-то не  умею. Бывало, подопру им дверь хижины изнутри и всю ночь трясусь от страха. Шакалы воют, вот рядом, вокруг хижины ходят...
У Николая Ивановича подобрело лицо, видно было, что воспоминания ему приятны.
- А помнишь, Женя, сколько разговоров было о леопарде-людоеде! Теперь-то уж, наверное, и леопардов не осталось. А то было, молва разнесла: "Жена командира убилась." Я два дня на коне скакал, да, слава богу, все обошлось переломом ключицы.
Утром нас разбудил звон щебня. На каменную кручу прямо напротив нашей стоянки поднимались коза с козленком.
Стояла пронзительно звонкая тишина. Уже давно рассвело, но в ущелье еще царили глубокая тень и приятная прохлада. День просыпался, все больше наполняясь звуками. Рассекая воздух острыми крыльями, меж каменных утесов засвистели, закружились стрижи, закудахтали кеклики, пронзительно и резко закричал, заверещал  скалистый поползень.
А невдалеке от палатки обнаружилась зловещая находка. Толстая змея с розоватым узором по спине свернулась кольцами, дремля прямо на тропе. Треугольная голова, тупой хвост говорили о том, что это очень ядовитый щитомордник. Каменная, ничего не выражающая морда с мертвыми глазами.
Николай Иванович подставил змее свой толстый колонизаторский ботинок с высоким голенищем. Щитомордник поднял голову, хвост затрясся мелкой дрожью, и голова с раскрытой пастью ударила в подошву.
Чтобы змея выглядела поярче, мы ее облили холодным чаем и передвинули на сухое место.
- Чтобы на фотографии не подумали чего плохого, - сказал Николай Иванович. - Откуда узнают, что эта лужа от чая.
Освеженные влагой, узоры на змеиной спине выглядели контрастно и ярко.
- Николай Иванович, а вам не нужна шкурка ежа для сувенира? Вон лежит, высохшая, свернувшаяся в шар. Кто-то съел, а шкурку бросил.
- Ежа, зачем? Разве что сделать рукавицы жену держать?
Сладков использовал любую возможность, чтобы скаламбурить, подшутить. Это была тренировка на остроумие.
Мы шли по тропинке, и каждый поворот таил все новые загадки, открытия и удивления.
Сколько здесь колючек, да какие все острые, с длинными шипами! Самая колючая - карагана, потом шиповник, барбарис. Есть крыжовник и тоже с шипами.
Расцвел желтый пустынный мак. Развернул свои лепестки, а они, как скомканные глянцевые бумажки.
Яркая бабочка сидит внутри желтого цветка шиповника. Но почему она не улетает? Я трогаю ее, крылышки распадаются, а из-под ее телесной оболочки выбегает белый паучок. Крохотный, симпатичный, но какой кровожадный!
Ниши, гроты, таинственная полутьма пещер с запахами заплесневелой земли, сырости и засохшего звериного  помета. В каждую хочется залезть, осмотреть, обследовать.
На скале прилеплен глиняный конус, наподобие крохотного  вулканчика с круглым входным отверстием. Его хозяин суетится рядом, оглашая воздух резкими криками.
- Вот птичка скалистый поползень, - говорит Николай Иванович, - лепит гнездо из глины из года в год на одном и том же месте, и, бывает оно весит до двух пудов. А то еще украсит его осколками стекла, цветными камешками, птичьими перьями. А зачем? Никто не знает. Будто понимает толк в красоте.
Но что это за шумные крики, настоящая птичья свара? Обогнули выступ белой скалы, а там, на камне, похожем на стол, сидит здоровенный филин. Раздулся, как шар, вот-вот лопнет. Крылья растопорщил, глаза огнем горят, а вокруг вьется, беснуется птичья мелюзга. Вот кто ежа сожрал, да, видно, и птицам досадил.
Нас увидел разбойник, взмахнул мохнатыми крыльями и "поплыл" меж скал, а птицы стайкой за ним, никак не отстают, негодуют пуще прежнего.
В тот день я "открыл" гнездо пустынного ворона на высокой скале и провел у него несколько часов. А Николай Иванович в зарослях эфедры на склоне горы наткнулся на маленького козленка.
"Слышу, блеет, - рассказывал он, - совсем тоненьким голоском ягненка. Полез, не особенно надеясь на удачу. Не будет же он меня ждать, убежит! А он, дурачок, стоит, прижавшись к скале. Видно, мать оставила, а он проголодался и зовет ее. Совсем как в сказке "Волк и семеро козлят". Наснимался вдоволь. А еще набрел на лиловое ущелье. Ну и красота, скажу я вам! Замкнутый цирк с отвесными скальными стенами сине-фиолетового цвета, а всюду изображения козлов, архаров и охотников с  луками. Птицы кричат, а каменное эхо усиливает все звуки многократно. Пока разглядывал, чуть не оглох".
Здесь прожили мы 5 дней, с неослабевающим азартом обследуя "Затерянный мир" Тайгака, по утрам наслаждаясь тишиной и прохладой, днем бродя по закоулкам каменных коридоров, вечерами слушая пение пустыни и проверяя часы по трелям козодоя. Подстать громадам гор, здесь все было "каменное" и "скалистое": каменные горные козлы, которых мы видели ежедневно, редчайшие каменные воробьи, скалистые поползни, овсянки, ласточки, голуби. А еще каменные дрозды. Еще когда я жил на Алматинском озере в экспедиции Академии наук, Валентин Родионов на вопрос  о самых красивых наших птицах назвал именно их: пестрого и синего каменных дроздов. Здесь я имел возможность убедиться в справедливости его слов. Как огоньки, сверкают они яркой расцветкой: один с оранжево-рубиновой грудкой, другой - с ног до головы бирюзово-голубой. И удивительно, что, имея столь разную расцветку, оба с одинаковым успехом вписываются в окружающую местность: красный дрозд под цвет розовых лишайников, синий - под цвет лиловых скал.
Уезжать отсюда не хотелось, но у нас была назначена встреча на Поющей Горе, и мы твердо решили сюда возвратиться, что и сделали в 67, 77 и 80 годах.
В городе Володя, сын Зверева, очень заинтересовался находкой выводка пустынного ворона, съездил туда и поймал одного слетка. Впоследствии он вырос и стал знаменитым говорящим вороном Решей.

На зов Поющей горы

С некоторой неохотой покидали мы гостеприимный Тайгак, но ведь и впереди нас ждала не менее заманчивая цель - Поющий бархан. Судя по карте, от Тайгака до Бархана можно добраться прямиком берегом Или, туда всего каких-то 60-70 километров. Но Максим Дмитриевич еще в Алма-Ате отговорил нас от этого маршрута. "Там страшное бездорожье, в незнакомой местности еще заблудитесь. Езжайте через Алтын-Эмель, так чуть дальше, зато надежнее и по хорошей дороге», - рассказывал он. Мы так и сделали, но угол все-таки срезали, по дикой безлюдной местности обогнув с запада горы Чулак. Пробирались по холмистым предгорьям, то и дело пересекая лога и овраги. В зеленых низинах бродили табунки степных журавлей-красавок. Стояло начало лета, и у них еще не закончилась пора брачных игр. Бегая друг за другом, они приседали и кланялись, выгибали шеи, топорщили крылья и громко, на всю степь, трубили звонкими голосами.
Я не впервые видел знаменитые пляски журавлей, но Николай Иванович был восхищен редкостным зрелищем. Мы то пытались к ним подъехать поближе на машине, то подбирались скрадом, прячась в складках местности. Но чуткие птицы были слишком осторожны и не подпускали к себе на близкое расстояние, незаметно и очень ловко ускользая от нас. От этого занятия нас отвлек необычного вида зверек. Высунувшись из сусличьей норы, он с любопытством и недоумением разглядывал нас, словно говоря: "Кого это сюда занесло?" Круглые ушки на широкой мордочке, "лицо" в маскарадной маске, разрисованной темными и белыми полосами, и сам весь очень пестрый.
- Перевязка, - взволнованно заметил Николай Иванович, - очень редкий зверек.
Все-таки он лучше меня разбирался в животных, хотя и я сразу понял, что зверек очень близок к обычному хорьку.
Над Сары-Озеком, безрадостным и плоским, типично казахским поселком, раскинувшимся меж невысоких рыжих холмов, кружилась целая стая стервятников. Торжественно и величаво не менее двух десятков крупных белых птиц неторопливо плавали в воздухе. Длинноклювые, с лысой головой и голой шеей, какие-то древние первоптицы из эпохи динозавров. Подкупили на местном базарчике продуктов, зелень и опять в путь.
Горы Алтын-Эмель встретили прохладой и зелеными склонами. Но это не надолго. Сразу за ними опять жаркая пустыня. "Спуститесь, справа будет проселок по степи. Езжайте по нему на юг, пока не упретесь в Бархан", - вспоминал я слова Зверева. Так все и было. Но когда я остановил машину, чтобы умыться и набрать воды, нам показалось, что мы  попали в парную баню. Душный, застоявшийся в замкнутой долине воздух обволакивал жаром, одежда липла к потному телу.
- Жаль, нет теплого халата, как у туркменов, чтобы полой вытирать пот и меховой папахи, чтобы изолироваться от жары, - пошутил Николай Иванович. - Вы все-таки из Казахстана, а я северный человек.
На Евгению Александровну и тем более было жалко смотреть, казалось, что она может растаять от жары.
Пустыня - это не только песчаные барханы. Она бывает и щебнистой и глинистой. Здесь было и то и другое сразу вместе. Съехав с дороги, мы попали на равнину, усыпанную мелким щебнем и поросшую полынкой и кое-где пучками чия. Шуршали шины по твердой земле, острые камешки летели из-под колес. Солнце, как повисло в зените, так, кажется, там и застряло навечно, все больше раскаляя землю. По сторонам взлетали жаворонки и полевые коньки, распластавшись, стрелками мелькали ящерицы-круглоголовки.
Дорога в виде едва заметной колеи то терялась, то появлялась вновь. Часа через полтора утомительной езды на горизонте показались призрачные контуры двух черных гор, а между ними повисшее в воздухе легкое облачко. В дрожащем от зноя воздухе все было неясно и расплывчато, но мы все же догадались, что это Калканы, а между ними Бархан. Но что это: макушки гор вдруг оторвались от своего основания и повисли над горизонтом, как огромные грибы на тонкой ножке. А в далеких низинках засинели плоские блюдца озер и водоемов, на их берегах были даже видны поселки и дома.
- Снимайте, снимайте! - торопил Николай Иванович. - Интересно, что получится: так, как мы видим глазом, или фотоаппарат обнаружит оптический обман?
Он и сам щелкал своим "Зенитом", успевая делать и записи в дневнике.
- Смотрите, как струится и дрожит воздух. Это тепло поднимается с раскаленной земли. Вот вам и мираж.
- Злой дух пустыни, - вспомнил я где-то вычитанную фразу. - Путник торопится, чтобы напиться, а это просто иллюзия.
- Чего же тут злого, - возразил писатель, - наоборот, очень красиво и поэтично. Сказочное видение Фата Моргана.
Вскоре местность стала меняться, становясь все более пересеченной и зеленой. Открылись низины, заросшие цветущей ферулой, колючим чингилем, безлистным саксаулом. И живности стало больше. Оглядываясь, по краю оврага пробежала облезлая лиса, вприпрыжку поскакал заяц толай. С придорожного камня, лениво взмахнув крыльями, поднялся степной орел и тяжело поплыл над степью.
Черные горы давно встали на свои места, на глазах увеличиваясь в размерах, а светлое облачко превратилось в отчетливо различимый желтый холм.
Постепенно местность все более приобретала вид пустынной саванны, где участки глинистой или солончаковой пустыни чередовались с туранговыми рощицами вперемешку с зарослями чингиля и тамариска. Калканы, выросшие в черный и мрачный каменный массив, были совсем рядом; за чащей из тростника и джиды выглядывала макушка Бархана.
Все говорило о близости воды. И верно, раздвинув тростниковую крепь, в каменной ложбине мы обнаружили большой родник с чистой, ледяной водой. Именно здесь останавливался М.Д.Зверев с лесником Казакпаем, кода впервые услышал рев Поющей горы. Все тут было так, как это описано в рассказе "Там, где поет гора": холодный  ключ, старые туранги, под которыми мы расположились лагерем, и даже невысокие, ржавого цвета холмы, между которыми было удобно сделать скрадок, чтобы подкарауливать зверей у водопоя. Оставалось лишь проверить, действительно ли гора издает таинственный и настолько сильный звук, что писатель сравнил его с фабричным гудком. Откровенно говоря, я не очень в это верил. "А если и в самом деле гудит, то, конечно, не так сильно и, видимо, очень редко. И вряд ли нам так повезет, что мы услышим ее рев", - так думал я.
Пустыня пустыней, голые камни, колючки да беспощадная жара, но и тут видны были следы человека.
- Смотрите, вот, кажется, и охотничья засидка осталась! - кричу я, заметив каменную кладку у вершинки черного холма. - Значит, бывают тут охотники.
- Да уж кого-кого, а браконьеров везде хватает, - нехотя и ворчливо отозвался мой спутник. - Эти хищники пострашнее волков. Да тут не только охотники, - продолжал он еще более раздраженно. - Скорее всего, недавно тут стояли геологи. Видите, все изрыто. Ямами, канавами испохабили землю. Вот и хлам от них, мусор, какие-то железяки. И так всегда: нагадят и даже убрать за собой не удосужатся.
Мы оглядываем местность, присматриваясь, где лучше разбить лагерь и волей-неволей вынуждены встать под турангами рядом с геологическими канавами. Евгения Александровна уже сидит в тени деревьев, судорожно обмахиваясь широкополой шляпой. Видно, что она больше всех страдает от дикой жары, но что поделаешь: "взялся за гуж, не говори, что не дюж".
- А архары, скорее всего, обитают вот в этих горах, - показывая на Калканы, предположил Сладков. - Сохранились там только потому, что мало охотников найдется туда ходить.
- Да уж страшно об этом даже подумать, - поддакнул я ему. - Не видел гор более  мертвых и безжизненных. Весь массив, как огромная черепаха под каменным панцирем.
- Это вы зря, - возразил Николай Иванович. -Я уверен, что это очень интересные горы. Там всякое может быть. Только в таких пустынных местах еще и остается что-то неоткрытое.
Как хорошо, что и в пустыне есть такое замечательное дерево с нормальной листвой, которая дает тень, и под которой можно спрятаться от палящих солнечных лучей!
Туранга - пустынная разновидность тополя, называемого еще разнолистным. Внизу кроны листочки у него узкие, как у ивы, и чем выше, тем все шире, у самой вершины становясь округлыми, как у осины и даже сердцевидными, как у древнего дерева  гинкго.
Деревья развесистые, с шершавым серовато-желтым стволом, будто морщинами, изборожденными продольными трещинами с грязно-белыми потеками соли. По туранговым стволам бегают серенькие, под цвет коры, крохотные геккончики. Глазенки, что бусинки, выпуклы, стеклянные, неживые. Спрятавшись под корой или в трещинках, гекконы охотятся на муравьев.
Когда стемнело, на ветви туранги выползли безобразные, мохнатые пауки-фаланги и заняли исходные позиции для охоты. Урчали козодои, кричали сплюшки и томно пели жабы. От комаров и москитов пришлось поставить палатку. Всю ночь ветер стучал о крышу опадающими листьями туранги. Я лежал и думал: «Где-то рядом ходят архары, крадучись, пробираются к водопою. Когда-то ведь так и было».
Ночь была тяжелая, душная, бессонная. Николай Иванович ворочался и тоже не спал. Наконец он встал и, кряхтя и охая, отправился охлаждаться в ручье. Вернулся довольный:
- Купался в ванной вместе с жабой, - похвалился он. - Жаль, что нырять не пришлось, как лягушке, а только побрызгался и поплескался. А пока назад шел, обсох и снова жарко, хоть не возвращайся назад к  жабам. Им-то хорошо!
Я тоже несколько раз за ночь вставал, чтобы принять ванну. За высокой стеной тростников у бассейна было относительно прохладно и сыро, как в колодце. Желтый свет фонарика высвечивал блестящую серебром воду. Приторно, будто дрожжами, пахло размокшим тростником, водорослями и тиной. На обомшелом камне, словно охраняя ручей, сидела толстая, вся в буграх и бородавках, грязно-черная жаба. Важно и неторопливо, как и подобает хозяйке, лезла прятаться в каменную щель.
Следующее утро было ясным и тихим. Стоял полный штиль, такой, что и желать лучшего нельзя. Мы же, напротив, встали невыспавшимися, но бодрыми и полными желания наконец-то ознакомиться с Барханом поближе.
А жизнь била ключом, причем у самого лагеря. Степенно тутукал пестрый удод, из кроны туранги однотонно турлыкала горлица. Крупная ящерица грязно-серого цвета, вся в грубой чешуе и с розоватыми пятнами по спине выскочила на камень, уставившись на нас немигающим взглядом неживых глаз. "Агама", - догадался я, вспомнив картинку из любимого Брема. Там эта ящерица была изображена сидящей на ветвях саксаула, и тогда, в далеком детстве я и подумать не мог, что когда-нибудь увижу эту экзотическую обитательницу пустынь. Своим древним видом агама напоминала мне маленького злого дракончика, разгневанного нашим появлением. Горло ее вдруг начало раздуваться, на глазах превращаясь в темно-синий мешок с зловещим фиолетовым оттенком; потом оно опало, приняв прежний вид и неопределенно-грязный цвет.
Бархан оказался вовсе не кучей песка, а целой грядой длиной не менее 3 км, с двумя вершинами и высотой около 150 м. Островок песчаной пустыни со своим миром растений и животных. Если склоны самого Бархана были первозданно чисты, голы и абсолютно безжизненны, то у подножья виднелись кусты и даже целые заросли свежей и вовсе не усыхающей зелени. Засыпанные по "пояс", стояли ажурные, будто завешенные изумрудной кисеей, кусты саксаула. Еще более экзотично и живописнее выглядели заросли джузгуна - кустарника с изломанными в коленцах полированными стволиками вишневого цвета и пушистыми, салатного цвета, коробочками-плодами.
Очень эффектно смотрелись пустынные эремурусы. Уже отцветшие высокие пики их стеблей, будто бусами, были обвешаны крупными горошинами плодов. Росли тут и еще кое-какие травы, все крупного, даже гигантского размера. Иначе и быть не могло, ведь любую мелкую траву засыпало бы песком при первом же, самом незначительном ветре. Были тут и какие-то длинноволокнистые травы, похожие на осоку и напоминающий увеличенную копию пшеницы, гигантский злак еркек. И все это росло поодиночке, словно натыканное в песок.
Большой серый сорокопут, яркий, как снегирь зимой, нагловато покрикивая, перелетал с куста на куст. Взлетая, он расцветал огромной пестро-радужной бабочкой, рябил крыльями, будто размахивая веером.
- Какой светлый, почти белый! - непроизвольно вырвалось у меня. - Настоящий альбинос.
- Нет, нет, это не альбинос, - возразил Сладков. - Это южная, пустынная форма. Знаете, есть ведь закон: чем южнее, тем мельче и светлее.
- Да, например, тянь-шанский медведь. Цветом он не бурый, а почти желтый. Такой, соломенного цвета.
- Вот-вот, у меня случай был на Кавказе в 50 году, когда я чуть не месяц искал белого медведя. Мне о нем все уши прожужжали местные охотники и пастухи. Вот я и караулил его, живя в брошенной медвежьей берлоге. Ну, и что вы думаете?
Николай Иванович смотрит на меня, загадочно улыбаясь.
- Действительно, увидел я того самого, "белого". Он подошел ко мне метров на 50, а я еще и с биноклем был. Он оказался цвета кремовых сливок, очень светлый, но совсем не альбинос. Горцы считают, что некоторые медведи просто выцветают от яркого горного солнца.
- А вот, обратите внимание, какая диковина, - показал Николай Иванович на странное растение, похожее на початок кукурузы. - Это заразиха. У нее нет листьев, зато весь стебель усыпан цветами. Заметьте: внизу они фиолетовые, а вверху желтые.
- Как чертов палец, - заметил я, - не очень приятное растение.
- Это что, - продолжал Сладков - есть еще более странное и неприятное - циноморий. Под вид гриба сморчка. Тоже растет на песке и пахнет неприятно: как человеческий навоз. И все для того, чтобы привлечь мух.
Незаметно мы поднялись на песчаную гряду. Бесчисленное множество следов отпечаталось на ее гладкой поверхности.
Оглядывая песчаные просторы, писатель задумчиво произнес:
- Смотрите, как похоже на море! Песчаная пустыня - это океан, а барханы - застывшие волны. Да-а, здесь земля, прокаленная солнцем. Наверное, я так и назову книгу о пустыне: "Земля солнечного огня". Знаете, - продолжил он, помолчав, - я ведь задумал целую серию книг о разных географических зонах наподобие "Лесной газеты" Бианки. О подводном мире уже написал, теперь хочу о пустыне, о горах...
Сладков был оживлен и разговорчив. Чувствовалось, что здесь он в своей стихии.
Мы уже взобрались довольно высоко по склону Бархана, когда внизу показался бегущий по дороге "ГАЗик". Зверев! Сияя, из машины вышел не только Максим Дмитриевич, но и еще несколько человек.
- Это же Гвоздев! - признал я знакомого ученого.
Евгений Васильевич был не один, он прихватил с  собой и жену, известного в Алма-Ате ботаника.
- Встречайте, вашего полку прибыло! - радостно и возбужденно говорил старый писатель. - Надо же, встретились на краю света.
- Как же иначе, - отвечал Николай Иванович. - Древние говорили, что "все дороги ведут в Рим", а у нас вот - к Поющей горе. Однако, Максим Дмитриевич, передаем вам бразды правления. Командуйте, и шагом марш на гору! Вон какой бравый у вас подобрался отряд!
На самом деле команда восходителей имела очень странный и не слишком презентабельный вид: две полных, если не сказать толстых, дамы, два маститых, но еще в форме, писателя и я, тогда еще молодой. Мне было 30 лет.
Утопая в песке, начали восхождение. Тяжелый, сыпучий песок уплывает из-под ног. Бредем, едва переставляя ноги, будто муку топчем. Два шага вперед, один назад. Очень медленно, но все-таки поднимаемся вверх.
Прибрежные песчаные барханы довольно часто встречаются в природе, но только здесь они представлены единственной горой, да еще с такими вокальными данными. Это удивительное явление - плод работы ветра в сочетании с целым комплексом других условий. Где-то в горах Тянь-Шаня ручьи и горные реки дробят и размывают скалы, Или переносит песок, намывая отмели и откладывая его по островам и берегам, а ветер разносит по степи. Здесь на пути воздушных струй встают скалистые гряды Калканов. Завихряясь меж ними, ветер теряет силу, и песок падает на землю. Песчинка за песчинкой, за миллионы лет образовалась гора песка.
Я моложе всех, к тому же привычен к ходьбе и в молодости лазал по горам, а каково моим городским спутникам! Я вырвался вперед, Николай Иванович отстал, поджидая жену, где-то внизу карабкается, воюя с песком, Максим Дмитриевич. Бегу назад к нему:
- Максим Дмитриевич, вам не тяжело? Может, останетесь?
- Что вы! Обязательно поднимусь. Может, в последний раз. Вы уж уважьте старика.
Ближе к вершине склоны становились все круче, идти было все трудней. Ежеминутно пересыхал рот, спазмами перехватывало горло. Сердце колотилось, как при восхождении на самую трудную вершину. Последнюю сотню метров мы то брели по колено в сыпучей трясине, то ползли на четвереньках. Большинство отстало, растянувшись по откосу Бархана, и темные фигуры чернели на белом фоне, как вынырнувшие из воды тела тюленей.
Останавливаюсь через каждые пять-десять шагов. Вершина, вот она приближается с каждым метром, но гораздо медленнее, чем ожидалось.
Выбрался на гребень. Он ровный, будто вырезанный ножом, и острый, как конек крыши. Песок рушится с карниза, обнажая прохладное, сырое нутро. Макушка впереди слегка "дымится", пуская струйки белой пыли.
Отдуваясь, вышел на вершину. Вот это гора! Кругом ровные просторы, а по горизонту всюду зубчатые кромки гор. Далеко внизу, извиваясь в зеленых берегах, сверкает лента  Или. А вокруг все желто, серо и голубое небо над головой. Это цвета пустыни.
Нестерпимо жгло солнце. Потихоньку подходили остальные. Однако никакого таинственного гула не было и в помине. Гора упорно молчала, казалось, заснув навсегда.
- Отчего же ей реветь, коли нет ветра и стоит полный штиль, - успокоил нас первооткрыватель и главный поборник Горы. - Сейчас попробуем разбудить. Надо столкнуть песок, тогда и послушаем. Готовьтесь, сейчас покатимся вниз.
Взявшись за руки, мы побежали по склону, стараясь вызвать песчаную лавину.
Нехотя волна песка зашевелилась и поплыла. И тут же Гора отозвалась ворчливым и сердитым бурчанием. Бархан глухо рявкнул, внутри его что-то задрожало и смолкло, как только остановился песок. Гора заговорила!
- Максим Дмитриевич, у меня есть собственное объяснение, почему гудит Гора, - возбужденный услышанным звуком, говорю я. - Ясно, что это связано с электричеством. Сухие песчинки электризуются так же, как шерстяная рубашка трещит, если провести рукой. А так как песчинок миллионы, при их разряде образуется гул.
- Да, действительно, это очень просто, - легко соглашается старый натуралист. - Надо же, а ведь ученые бьются и никак не могут разгадать.
- Максим Дмитриевич, - это только мое предположение.
- Нет, нет, вы абсолютно правы. Все как в школе на уроке физики.
Николай Иванович и Гвоздев помалкивали.
Поняв, что нужно делать, все с энтузиазмом бросились кататься кто как мог и кто во что горазд, но главным образом способом сидя. Нутро горы басовито рыкало под грузными телами маститых писателей и особенно их жен. Я приспособился будить гору по-другому: я бежал по гребню, а из-под ног текли ручьи и целые потоки песка.
- Максим Дмитриевич, так мы и бархан испортим. Сколько песка уже столкнули!
- За это не беспокойтесь, первый же ветерок все восстановит. Песка на всех хватит. А сейчас пусть гора для нас потрудится, погудит.
Зверев по-молодецки разбежался и, с размаху плюхнувшись в песок, вызвал целую лавину, поплывшую вместе с ним.
- Эх, прокачусь!
Так, с шутками и восклицаниями неподдельной радости мы незаметно скатились с Горы. Впечатлений было хоть отбавляй. Все удостоверились, что Гора действительно имеет голос, и можно себе представить, как она запоет, стоит только подняться хорошему ветру.
В тот же день гости уехали, а мы с Николаем Ивановичем прожили здесь еще несколько дней. Бродили, знакомясь с местной фауной, а я все ждал, когда Бархан подаст свой настоящий голос. Однажды решились забрести в ближайший отщелок Большого Калкана. Каменный коридор показался мне жерлом вулкана или входом в ад. Обломки каменных глыб зловещего лилового, почти черного цвета загромождали дно. Лишь кое-где жалкие кустики каких-то растений пробивались из щелей и каменных ниш. Здесь царила тишина и мертвый покой. Лишь раз откуда-то вылетела, жалобно пропищав, каменка и тут же исчезла среди каменных глыб. Утром скалы еще хранили остатки ночной прохлады, но через полтора часа они уже дышали жаром. Николай Иванович быстро отстал, а я решил было подняться по каменной тропе, пробитой архарами по гребню, но быстро отказался от этой затеи.  Пугала жара и невозможность от нее укрыться.
Днем мы отсиживались в лагере под турангой и пили чай. В белесом небе солнечный диск висел прямо над головой, давая тень лишь маленьким кружком под самой кроной. Мы кипятили чай, беспрерывно выпивая чайник за чайником.
К вечеру черная тень на белой земле вытянулась и ушла в сторону. Заметно спал зной, но земля все еще дышала зноем. Потянул ветерок, а воздух заволокла пыльная дымка. Все вдруг стало желтым и серым.
Где-то вдали, высоко-высоко в небе загудел самолет. Здесь довольно часто пролетали самолеты, идущие из Алма-Аты на север, и мы уже привыкли к их гулу. Но этот никак не улетал, и мотор его натужно и с надрывом гудел на одной и той же низкой ноте.
- Так это же гудит Бархан! - спохватился я.
Мы побросали кружки и кинулись к машине, чтобы поскорее ехать к горе. У каждого из нас была мысль наконец-то разгадать ее тайну.
Все затянуло белесое марево, и даже Калканы едва просвечивали сквозь пылевую завесу.
Несколько минут езды, и мы уже у подножья. Здесь кружила настоящая круговерть. Песчаная метель, вьюга, пурга. Порывы ветра забивали пылью глаза, пригоршнями бросали колючий песок в лицо, и он противно хрустел на зубах. Контуры Бархана с трудом угадывались лишь в своей нижней части, вершина потонула в непроницаемой серой мгле. По ближним гребням в дикой пляске хороводом кружились вихри и смерчи, песчаные фумаролы, скрученными веревками тянулись вверх. Уши давил гул мощный и басовитый. Он заполнял собой все пространство и теперь казался шумом не одного мотора, а целого десятка. Разносимый ветром, как дым из трубы, он то чуть затихал, то усиливался, нарастая и оглушая.
- Самум, - коротко сказал Николай Иванович. - Песчаный буран. Вы как хотите, но у меня нет желания идти сейчас наверх. Засыплет песком, и сам барханом станешь.
Я согласился с ним, сказав, что теперь мне все ясно, и я отчетливо представляю, что происходит на склонах гор. С одной стороны песок наносит, с другой - он стекает лавой. От того и гул.
Последнюю ночь мы провели на берегу Или. Вечер был очень теплый, но и не душный, без комаров. Легкий ветерок с реки приносил свежесть и отгонял мокрецов. Навевая сон, со всех сторон мурлыкали козодои и пели сверчки. Грустно и протяжно где-то в овраге плакала странная, одинокая птица авдотка, и были в этих стенаниях не только тоска и печаль, но и романтика и таинство ночной пустыни.
Вдали за рекой едва заметно мерцали огоньки курорта Аяк-Калкан. Не верилось, что где-то там были люди и жизнь била ключом. Но, подтверждая это, сопя и сверкая огнями, по черной воде прошлепал небольшой пароходик. Отгремела далекая музыка на нем, и снова воцарилась тишина, если можно так назвать музыку пустынной ночи с трелями насекомых и прочих обитателей прибрежных песчаных дюн.
Я сидел на теплом камне, внимал всем ощущениям пустыни, а она простиралась вокруг древняя, первобытная, такая же, какой была и тысячи лет назад.

На Старой Кержанке

Мы опять в Алматинском заповеднике, а точнее в горах Заилийского Ала-Тау, в ущелье Правого Талгара. Внизу, в степи и даже в предгорьях нынче все выгорело, стоит засуха, а здесь прохлада, свежесть и, как всегда, роскошная зелень. Высокие горы загораживают тучи, и они проливаются тут обильными дождями.
После скромных красок пустыни богатство и разнообразие, зеленое убранство гор поражает. Барбарис, жимолость, девясил, ясенец, лесная герань. А самый заметный, самый эффектный цветок - ольгин эремурус. Над травяным морем торчит усыпанная бело-розовыми звездочками  пика высотой метра два.
- Король цветов! - восторгается Николай Иванович - Чего только не создаст природа!
- Николай Иванович, ловлю вас на слове "природа". Бианки не любил его, и мы, кажется, согласились с ним.
- Да, я уже давно думал над этим, но богатый русский язык на этот раз не дает особого повода для фантазии. Натура, естество... Это еще хуже. Беднее и казенней.
- А что если "божий мир?"
Сладков поморщился:
- Церковная терминология не по мне.
- Зато вся суть выражена, причем высоким слогом.
- Я и высокие слова терпеть не могу.
На этот раз мы с комфортом живем в доме для научных работников, где нам выделили отдельную комнату. Спим на кроватях, в тепле и на белых простынях.
Ральф Пфеффер - молодой сотрудник заповедника как-то сказал нам, что видел горных козлов.
- Вы же знаете Старую Кержанку? Так вот, сразу выше огородов есть солонец. Наши ходят полоть картошку и видят теков почти каждый день.
Старая Кержанка - это название урочища, данное, наверное, еще первыми поселенцами Верного. Это всего один час хода от нашего дома.
Раннее утро следующего дня застало нас в пути. Вершины гор только-только осветились полосами бело-голубого света, пробившегося  из-за кромки хребтов. Стояла гулкая, какая-то совершенно особая горная тишина, нарушаемая лишь отдаленным рокотом реки, да криками альпийских галок, звучащими приглушенно, будто задавленными нависшими громадами гор. С вершин настойчиво тянул прохладный ветерок. Пахло снегом, высокогорьем, альпийскими лугами и просто свежестью.
Солонец мы нашли сразу. Это овраг на крутой, заросшей елями горе. Голая глиняная рана, белый земляной шрам, рассекающий зеленый, травяной склон. На дне этого дикого ущельица хаос из обломков скал, старых деревьев, зарослей ядовито-зеленых трав. Рокочет ручей, белой ниткой бьется в завалах. А сверху нависают страшные кручи. Обомшелые зеленые скалы, поросшие густым дремучим лесом и арчевниками. Они тянутся высоко вверх, так, что приходится задирать голову, где высятся угрюмые и мрачные снеговые вершины.
Для засидки места удобней и лучше не сыскать. Даже скрадка не надо было строить. Мы с комфортом устроились на краю оврага, скрытые свисающими до самой земли еловыми ветвями.
В вершинах елей тонко-тонко вызванивали пеночки, где-то, мяукая, кричали чечевицы, но все перекрывал шум ручья, гулко отзываясь в берегах оврага.
- Бывало, не раз сидел я вот так в засидке, караулил зверей, - признался Сладков. - В молодости, когда охотился. Стрелял и медведей, и кабанов, и туров. Молодой был, азартный. Сколько птицы и зверя погубил! Теперь вот жалею. И не столько по убиенным душам - их все равно убили бы другие охотники, а по потерянному времени. Занимался совсем не тем...
- Зато познавали мир природы. Такое сидение в скрадках не заменишь никаким чтением книг и учебников. Я по себе знаю.
- Это верно. Мне повезло и в том, что на работе я почти все время проводил в поле,  точнее в горах. Вы же знаете, я был геодезистом. Пришлось полазать по вершинам гор на Кавказе. Ходил и смотрел вокруг себя.
- Это видно по тому, как вы знаете птиц. И не только птиц, а, вообще, природу.
- Да, теперь это моя база. О том, что видел и пережил мне еще писать и писать. Боюсь, жизни не хватит. Столько впечатлений...
- Николай Иванович, а что бы вам не написать большую повесть? Чтобы... были люди, приключения в лесу, в горах...
- А я что, разве не пишу? Все мои рассказы и эссе - это и есть повесть о природе.
Я почувствовал, что мой вопрос не понравился ему, но все же продолжил свою мысль:
- Это верно, но так, чтобы был сюжет, элемент занимательности, даже детектива. Например, как "Маленькие дикари" у Сетон-Томпсона.
- Да что вы! Из всех книг Сетон-Томпсона эта самая худшая. Написана казенным, суконным языком.
- А у меня эта книга в детстве была любимой.
- А вы попробуйте, прочтите ее сейчас и убедитесь, как плохо она написана. Язык примитивный, без эмоций и чувств.
- Возможно, перевод плохой. Вон "Гайавату" Лонгфелло перевел сам Бунин, она и читается как лесная музыка. У Максима Дмитриевича с этой книги и увлечение природой началось.
- Что же вы хотите, Максим Дмитриевич - человек еще девятнадцатого века. Во время его детства "Гайавату" Бунин только-только перевел, и все ею зачитывались, и Зверев не был исключением. А перевод действительно хорош, хотя Бунина я не люблю.
Медленно двигалось солнце, постепенно согревая нас и окружая со всех сторон светом, но солонец все еще был в тени. Мы то и дело поглядывали на часы, хотя и не имели представления о том, когда могут появиться долгожданные козы, да и придут ли они вообще. В 10 часов солнышко робко заглянуло в овраг, рассеянными лучами осветив восточную стенку оврага. Как раз ту, где нам предстояло вести съемки. В самый раз начинать! Но напрасно всматривались мы в густые лапы ельников, в каждую секунду ожидая появления гостей - их не было. Вдруг сквозь мерный рокот ручья до нас долетел какой-то новый незнакомый шум. Встрепенувшись, я заглянул на дно лога, но увидел лишь легкое облачко пыли, плывущее мимо откосов оврага. Его сорвал порыв ветерка, донесший до нас усиленный шум потока.
- Николай Иванович, мы вот тут сидим, а откуда-нибудь с высоты, вон с тех скал за нами наблюдает снежный барс.
- Вполне возможно. Где теки, там и барсы. К тому же здесь заповедник, Петренко нет.
- А что Петренко? Лучший егерь, друг Максима Дмитриевича.
- Отличный-то отличный, а сколько зверья перебил! Редких птиц и сейчас стреляет, пользуясь головотяпством охотничьих начальников, которые до сих пор не запретили отстрел ястребов, коршунов, луней. А Петренко и рад стараться. Эти самые хищники, может быть, со всей Сибири слетаются на зимовку в Бартагой. Как же, вредители! Вот Мартын и отстреливает их каждую зиму, чуть ли не сотнями, да еще и благодарность за это получает. Я вот недавно узнал: в Бартагое с 66 по 69 годы отстрелено 12 рысей. Как раз в те годы, когда Петренко там работал.
- Да, знаю. Сам наблюдал, как он развешивал зимние трофеи для просушки на поляне перед кордоном. Я как увидел, обомлел. И рыси, и лесные коты, барсуки и еще что-то. Потом набрался храбрости, спросил, не продаст ли шкуру на чучело.
- Ну, и что?
- Ясное дело, отказал, как отрезал. И разговаривать не стал. Так, будто все засекречено.
- Конечно, засекречено. Темное дело.
Николай Иванович в отличие от Зверева не питал особой симпатии к Петренко, хотя и уважал его и интересовался им.
- Крепкий мужик. Одним словом, хохол, к тому же кулак.
- И все-таки он прожил самую лучшую жизнь, которую только можно себе представить.
- Еще бы, - согласился Николай Иванович, - на природе вся жизнь. Барсы, теки, фазаны. Да такой жизни позавидовал бы любой буржуй. Что он видит, этот несчастный капиталист? Сидит, деньги в конторе считает или думает, как заработать барыши. А тут на воле: вышел утром из дома, а кругом красота неописуемая. Птицы поют, в десяти шагах кабаны, олени бегают. Хочешь, любуйся, хочешь - иди на охоту. И ни на какую службу не нужно ходить. Он просто очень хитрым оказался, Мартын Павлович. Умница. Смекнул, как можно счастливо прожить жизнь.
Я мыслил и мечтал так же. От таких разговоров у меня тоскливо начинало ныть сердце, и чтобы успокоить себя, я сказал:
- Но все-таки, Петренко ничего не оставил после себя. Столько видел, столько пережил, а ничего не написал, не рассказал людям. Жизнь без творчества неполноценна.
- Что же вы хотите, - возразил писатель, - миллионы людей живут, чувствуют, радуются, переживают. У каждого свой мир, зачастую очень богатый, а умирают - и конец этому миру. Так устроено мироздание, все имеет конец. И только единицы могут оставить после себя частицу своего мира, частицу самого себя. Это не каждому дано.
– Да, Мартыну повезло, о нем хотя бы Зверев написал, - согласился я. -  Получился Казахстанский Дерсу.
- Ну, допустим, до Дерсу ему далеко. Слишком хозяйственный мужичок…
Сладков, в отличие от меня, не любил кого-либо идеализировать, его планка была очень высока. Исключением навсегда оставался Бианки.
Ближе к полудню белые стенки солонца засияли так ослепительно, что на них стало больно смотреть. За несколько часов лежания я успел рассмотреть каждый выступ, каждую неровность на бортах оврага. Тоненькие паутинки едва различимых троп, пересекающих склоны во всех направлениях, говорили о том, что солонец действительно посещается. Кое-где заметны были влажные потеки воды. Капля по капле, вода собиралась в крохотный ключик, что вился по дну оврага. А здесь, вокруг нас зелень, сочная, молодая, могучая. Вверх и вниз тянутся травянистые склоны, курчавые от глянцевитых листьев  лопушистого бузульника, похожего на капусту. Еще выше бузульника торчат свечки начинающего цвести ревеня, меж ними видны нежно-фиолетовые цветочки лесной герани, белые бокальчики хлопушки. И запахи свежих, молодых листьев, сквозь которые иногда доносятся едва уловимые ароматы лесной фиалки. Крохотные ее цветочки растут по сырым низинам. Вдоль лесных полян стройные пирамиды елей, выше - скалы. Так и кажется, что где-то там затаились тени. Замерли и высматривают нас, едва выглядывая из-за серых каменных глыб. Но как ни хотелось мне увидеть гордый силуэт зверя, козлы в этот день так и не пришли. В пять вечера на овраг опустилась глубокая тень, и мы, не солоно хлебавши, спустились вниз.
Несмотря на уверения работников заповедника о том, что козлы посещают солонец едва ли не ежедневно, козерогов мы так и не увидели, хотя после этого продежурили еще один день. Чем-то мы выдавали себя, возможно, они чуяли нас или высматривали сквозь густую завесу ветвей. Но я был убежден, что рано или поздно дождаться их можно и решил, что нужно идти с вечера, заночевав прямо на солонце.
- Поможет ли, - усомнился Николай Иванович. - Что им ночью там делать? Разве что ноги в темноте ломать. Да и как на таком крутяке спать? А если заснешь, то чего доброго, еще в овраг свалишься.
Короче говоря, он отказался идти с ночевой. Я же, прихватив свой плохонький спальный мешок, с вечера устроился под большой елью. Что за чудо - это дерево, тянь-шанская ель! Это огромная темно-зеленая пирамида с такой густой кроной, что под ее сводами можно переждать любую непогоду: дождь, ветер или снег. Однако спать было неудобно, на мягкой, но скользкой хвое я постоянно сползал вниз и, только упершись в толстый ствол ногами, удерживал себя от падения.
Вечер в горах, а тем более ночь, всегда молчаливы, грустны и даже мрачноваты. Ледяной ветерок тянет с вершин. Тоскливо и, вроде бы как испуганно, пискнет одинокая пичуга и опять тихо. Хорошо, если подаст голос сплюшка, от этого милого звука становится как-то теплее, хотя и он полон меланхолии и грусти. И лишь далекая река, о которой днем как-то совсем забываешь, к вечеру напоминает о себе тревожным рокотом.
Ночь наступила как-то неожиданно быстро. Тьма властно поглотила все, оставив только небольшой клочок мутно-серого неба да зубчатую стену соседнего хребта. Птицы одна за другой смолкли, и теперь лишь один звук - шум горного ручья нарушал тишину. Словно пульсируя, он то громогласно ревел, отдаваясь в тяжелых кронах елей, то, замирая, гас, приглушенный страшной глубиной узкого ущелья. Стоило отдаться во власть этого шума, и чего только в нем не слышалось! Временами казалось, что это дико завывает ветер в вершинах гигантских деревьев, потом вдруг явственно различались мощные аккорды симфонического оркестра, исполняющего что-то торжественное и могучее.
После трех часов стало светать по-настоящему, в четыре рассвело окончательно, но птицы все еще молчали. Наконец на дне ущелья громко запела птица, и эхо пустого оврага гулко разнесло звонкий птичий голос. Это было пение далеко не лучшего певца. Куда там до соловья или дрозда-дерябы, но как хорошо вписывался флейтовый птичий свист в картину просыпающихся суровых гор! Здесь, среди серых осыпей и мрачных утесов пение соловья было бы вовсе ни к чему. На фоне гигантских гор оно показалось бы незначительным, может быть даже фальшивым, слащавым, пение же горихвостки, немного резковатое, даже пронзительное, было кристально чистым, как сам горный воздух. Радостно-звонкое, оно было подстать бодрящему горному утру.
День начался. Уткнув лицо в траву, я задремал. Хорошо спится на солнышке в горах: ни комаров, ни надоедливых мух, не жарко и не холодно. Не знаю, сколько продремал: минуту, а, может, полчаса. Но только очнулся и глазам своим не верю: прямо надо мной, у верхней кромки оврага стоял козел. Уставился - не шелохнется. С гордо закинутой головой красуется во весь свой козлиный рост. Сам рыжевато-серый, словно подпаленный, с большими рогами, черной бородкой и хвостиком кисточкой. За теком другие козлы выглядывают из высокой травы, напряженно смотрят из-за нависших еловых лап. Эти поменьше. Замерли каменными изваяниями. И как они так осторожно спустились со скалистых круч? Шли по осыпям, а нигде даже камешек не звякнул. И вот передо мной возникли беззвучно, словно горные духи.
Стояли, стояли и вдруг все, как горох, рассыпались по солонцу.
Мне казалось, что борта оврага отвесные, а козлы по ним бегают, как по ровному полю. Из-под козлиных ног сыпучая глина потекла ручьями, белая густая пыль заволокла все непроглядной завесой.
Утопая по щиколотку, теки рысцой спустились на дно, но, видно, что-то опять обеспокоило их. Снова поднялись наверх, выстроились по борту и уставились в мою сторону.
Пыль понемногу улеглась. Я достал фотоаппарат и стал снимать. До теков рукой подать, не может того быть, чтобы не слышали они звука затвора. А козлы и на этот раз, никакого внимания! Жажду утолили, разбрелись кто куда. Каждый выбрал себе местечко по своему желанию. Молодые козлы прилегли отдохнуть в тени елки, козы с козлятами принялись пастись, а вожак взобрался на высокий камень стеречь стадо.
Я уже чуть ли не на ноги поднялся, выше пояса, весь на виду. Козел на меня смотрит, ноздри раздувает, а ничего понять не может. То ли не видит, то ли не чувствует во мне опасности.
Ненадолго задерживается солнце в глубоком ущелье. К трем часам дня солонец погрузился в холодную тень. Вода в ручье из белой превратилась в мутную, кофейно-желтого цвета. Спину мою приятно освежил прохладный ветерок. Вдруг что это? Свист! Резкий, на высоких тонах, едва различимый человеческим ухом. В миг все козлы бросились на ближайшие скалы. Поза - само внимание. Осматриваются: откуда опасность? Вот вожак по-заячьи мягко спрыгнул со скалы, и все стадо бросилось наутек. Длинные серые тела замелькали вверх по каменистым кручам. Прошло несколько секунд, и все исчезло. Я собрал свои вещи и радостный отправился в лагерь.
- Ну, что тут скажешь, - развел руками Николай Иванович, когда я рассказал ему о своей удаче. - Поздравляю с успехом. А у меня, значит, такая судьба - не довелось. Зависть берет, кишки дерет.
После того мы еще дежурили вместе со Сладковым, но бестолку. Как говорил Максим Дмитриевич, нам так больше и не подфартило.

Охотничья  вотчина.

Последний раз я был  в Карачингиле в 1974 году. Это шикарное охотничье хозяйство и раньше предназначалось для самого высокого начальства, куда приезжали охотиться первые тузы Советского Союза и Казахстана. Теперь Карачингиль стал вотчиной едва ли не одного человека, главы республики Д. Кунаева, но попадать туда не стало проще.
А Максим Дмитриевич как раз надумал свозить меня именно в это свое любимое место. Стали думать, как это сделать. У самого Зверева был именной пропуск, выданный едва ли не по указанию самого Кунаева. Делать пропуск для меня слишком хлопотно. Мы долго думали, как обхитрить бдительных егерей на шлагбауме. Наконец Максим Дмитриевич решил: «Ладно, я беру все на себя. Сделаем так: вы будете моим шофером, а ваш Вова сойдет за моего сына.
- А Женя? (второй мой сын)
- Женя? Я как-то не подумал, что вы его тоже хотите взять.
- А если сделать так: перед шлагбаумом посадить его в багажник? - предложил я.
Так все и сделали. Охранник внимательно прочитал пропуск, выслушал объяснения Максима Дмитриевича, которого здесь все знали, и, козырнув, разрешил ехать. Чуть отъехав, мы все долго и язвительно смеялись, обсуждая,  как ловко провели стражу, и Максим Дмитриевич задорно хохотал вместе с нами. Но настроение было все-таки испорчено. Почему-то не хотелось оставаться здесь на положении непрошенных гостей.
По рассказам Зверева я уже давно знал, что Карачингиль обречен. Ниже Илийска построят ГЭС и затопят все вышележащие прибрежные тугаи. Максим Дмитриевич очень сетовал и переживал, что пропадут уникальные тугайники. Мне тоже было жаль леса из почти непроходимых зарослей туранги и серебристых деревьев лоха. Однако Капчагайская ГЭС построена уже три года назад, водохранилище почти заполнено, но большая часть пойменного леса осталась незатопленной. Оказывается, ученые не учли многих обстоятельств, и теперь побоялись поднимать уровень искусственного «моря» до запроектированной верхней отметки.
- Тришкин кафтан, - прокомментировал это Максим Дмитриевич. - Пока наполняли водохранилище, стал мелеть Балхаш. Испугались, что совсем высохнет и решили так и оставить заполненным лишь наполовину. Воды катастрофически не хватает. Это как сообщающиеся сосуды, только гораздо хуже. Увеличилась площадь водоемов, вместо одного Балхаша стало два, а значит и испарение будет вдвое больше.
- Максим Дмитриевич, а ведь еще и китайцы могут разобрать воду Или у себя на полив.
- Да, конечно, - согласился писатель. - Дураки, одним словом, эти инженеры. Куда глядели? Курорт Аяк-Калкан снесли, а теперь его хоть заново не отстраивай. Люди приезжают, живут в палатках. А ведь были нормальные дома. А в Карачингиле затопило только низменные участки. Теперь деревья торчат из воды, смотреть срам один. - Максим Дмитриевич помолчал, потом добавил: - Одни остовы, голые скелеты. Правда, бакланы приспособились на них гнездиться.
- Пока не сгниют деревья.
- Естественно. Потом будут плавать коряги, мешать рыбакам и судоходству. Да, знаете, - вспомнил еще Максим Дмитриевич, - уровень грунтовых вод поднялся, низменные берега теперь превратились в соленые болота. За несколько километров к воде не подойти. В общем, наделали делов. Сколько мы бились,  пытаясь доказать, что нельзя  на Или строить ГЭС, да где там! Теперь вот Бартагой собираются затоплять.
Но как бы там ни было, за последние годы дичи в хозяйстве прибавилось. Это было видно даже на глазок. На полянах паслись табуны фазанов, на пыльных дорожках кучками собирались зайцы. Косули то и дело мелькали в тугаях.
Построили большой фазанарий - питомник для разведения различных подвидов фазанов - серебристых, золотых, ушастых и прочих редкостных красавцев. Ни в одном зоопарке я не видел столько красивых птиц.
- Для развлечений начальства ни земли, ни денег не жалко, - прокомментировал Максим Дмитриевич. - Куда там любому совхозу до этого хозяйства, не говоря уже о заповедниках, которые влачат жалкое существование.
- Так ведь это тот же заповедник, только еще лучше, - заметил я, - вон сколько зверья и птицы! Это же получается воспроизводственный участок, отсюда фазаны и дальше пойдут.
- Конечно, это так, - согласился мой спутник. - Высокие чины тоже по-своему любят природу и не лишены хороших человеческих качеств. Вот, знаете, был такой случай, - вспомнил Зверев, - Брежнев, будучи у нас первым секретарем, подарил здешнему егерю Керкешке трехствольное ружье. Очень он ему нравился. Вместе охотились, наверное, вместе выпивали. И вот захотелось отблагодарить. Представляете: два гладких ствола и один нарезной. Леонид Ильич потом уехал в Москву, а начальник местной  милиции решил дорогое ружье отобрать. Дескать, не положено, а скорее всего, самому приглянулось. Так вот этот Керкешка жаловался самому Брежневу.
- Ну и что? - спросил я в нетерпении. - Отдали?
- А куда денутся. Отдали, да еще и извинились.
Все навевало здесь воспоминания более чем десятилетней давности, а у Максима Дмитриевича была хорошая память.
- Помните, как мы здесь ловили браконьера? - спросил он, лукаво улыбаясь. - Вы еще на «Победе» гнались за ним, а тот в тугаи ушел.
- Да, а убитого фазана бросил. Потом мы его петуха на кордон увезли, а жена егеря на меня накинулась, думала, что это я убил.
- А ведь когда-то и я тут видимо-невидимо пострелял, - признался старый охотник.  - Конечно, в сезон охоты…
- Да, а вот Николай Иванович самый яростный противник любой охоты.
Я вспомнил, как два года назад приезжал сюда со Сладковыми.
Договариваясь о пропуске в Карачингиль, Максим Дмитриевич предупредил егерей: «Едет знаменитый писатель. Большой человек из центра». Поэтому дирекция приготовила нам почти царский прием. Нас разместили в главных апартаментах гостиницы. Чуть не на цыпочках прошли мы в святая святых, ожидая увидеть царские чертоги. Однако, особой роскоши, кроме дорогой мебели и чучел птиц и зверей мы не увидели. Впрочем, в спальнях стояли гигантские кровати с балдахинами, такими, как показывают в кино.
- Ого, да тут покои персидского шаха, - чуть не присвистнул Николай Иванович. - И как же на этих перинах спать? Утонешь!
Но не успели мы занести рюкзаки, как раздался телефонный звонок из Алма-Аты. Через несколько секунд прибежала взволнованная горничная: «Скорее уходите, сейчас должен приехать…» Она назвала ничего ни говорящую нам фамилию какого-то очень ответственного работника. Через несколько минут мы очутились в тесной каморке, так называемой шоферской. Окна убогой комнаты, как меховым ковром,  были облеплены миллионами комаров.
- Да как же тут ночевать! - возмутилась Евгения Александровна. - Нас же загрызут!
- Не бойтесь, это все самцы, - успокоил егерь, - а они, как известно, не кусаются.
Комары и впрямь не обращали на нас никакого внимания, но Евгения Александровна долго ворчала, возмущаясь,  что какого-то работника ЦК оценили выше ее мужа, известного писателя.
- Да хватит тебе, - отреагировал тогда Сладков, - во-первых, мы в гостях, а во-вторых, я вообще предпочитаю спать в палатке. Как вы, Александр Григорьевич?
Я поддержал его:
- Конечно,  милое дело ни от кого не зависеть.
Тогда было много разговоров об охоте. Сладков делился:
- Я уже рассказывал вам, что в армии был заядлым охотником. Убивал почем зря. Не разбираясь кого, лишь бы добыть трофей. Глупый был, многого не понимал.
Николай Иванович задумался о чем-то своем.
- Теперь мне на ружье и смотреть не хочется. Господи, какая ерунда. Убил, и нет красоты. Для чего? Для желудка!
- Вы не охотник? - спохватился он вдруг.
Я признался, что на моей совести есть десяток убитых косачей.
- Бросьте, не тратьте время. Нам так мало отпущено. Есть у вас увлечение, вот и занимайтесь фотоохотой.
- А вот посмотрите на это сооружение, - из воспоминаний меня вывел голос Максима Дмитриевича, который показывал на высокую деревянную вышку с будкой наверху.
- Это что-то вроде пограничной сторожевой вышки?
- Совсем нет, - объяснил Зверев. - Это засидка охотника, по-вашему скрадок. Приезжает начальник охотиться. Забирается с вечера на вышку и ложиться спать. Рядом егерь, сидит, слушает. Как только услышит, что кабаны пришли на подкормку, он начальника толкает под бок. Тот встает, и при свете включенной фары стреляет прямо сверху. Потом опять ложится и спит до утра.
Моих ребят этот рассказ очень заинтересовал, и они тут же полезли на вышку и, заглянув в окошко, сообщили удивленно:
- На самом деле кровать! Вот так охота прямо с постели!
По знакомой дорожке мы проехали к берегу. Два мужика в болотных сапогах, стоя в лодке, сортировали рыбу, выбирая ее из сетей. Здоровенных сазанов кидали на берег, а уже уснувших судаков - в воду.
- Ребята, что вы делаете?
- Не видите что ли, рыбачим.
- А судака почему выбрасываете?
- Потому что не заказывали. Кому он,  рыбий волк,  нужен!
Максим Дмитриевич объяснил нам нерыбакам:
- Судак считается второсортной рыбой.
- А кто заказывает?
Парень с обветренным задубелым лицом недовольно отмахнулся:
- Как будто не знаете. Кто сюда ездит, тот и заказывает.
И опять Зверев объяснил нам, невежам из провинции:
- Ответственные работники ЦК.
А рыбак добавил:
- По телефону хозяйка позвонит: «Назавтра столько-то и какой именно рыбы».  Заказывают в основном сазана. Вот мы сейчас загрузим машину и в город. Свеженькую развезем по адресам.
Практичный Максим Дмитриевич не преминул воспользоваться:
- А нам нельзя взять?
- Если судака, то бери сколько хочешь. Нам, что жалко!
Мы накидали почти мешок и поехали домой. Вечером,  забирая рыбу, Максим Дмитриевич произнес:
-  Вот и порыбачили хорошо.
У меня тоже было желание взять рыбы и себе, но я постеснялся спросить. От поездки же осталась двоякое впечатление: с одной стороны восхищение оставшимися целыми серебристыми, будто облитыми лунным светом, джидовыми рощами, а с другой стороны эта, показавшаяся мне неприятной рыбалка.

Подполковник, удививший орнитологов.

В очередной приезд (это было в 1975 г.) в доме у Зверева я увидел очень худого стройного человека в полувоенной форме. Военные почти не бывали в гостях у Максима Дмитриевича, поэтому это меня несколько удивило.
- Знакомьтесь, это Семен Давыдович Кустанович, - отрекомендовал его хозяин. - Подполковник из Москвы, который знает птиц не хуже нас с вами, а в чем-то может и лучше.
Я хотел было возразить: "Ну какой я знаток, так любитель", но Максим Дмитриевич уже развивал тему дальше:
- У Семена Давыдовича коллекция птичьих яиц одна из лучших в стране, любой музей позавидует.
- Ну не совсем так, - поскромничал подполковник. - Где же в московской квартире держать настоящую коллекцию. Сами понимаете, теснота.
Мягкий тембр голоса, доверительная манера разговора, все располагало к этому человеку с первых минут знакомства.
- Да, действительно, а как быть с гнездами крупных хищников? Бывают такие, что и в комнату не затащишь.
- Я об этом и говорю, - согласился Семен Давыдович. - Приходится как-то выкручиваться. Вместо гнезда беру небольшой фрагмент, например обломок сучка, глины, бывает, даже камень. Все, из чего сооружено гнездо.
- Семен Давыдович универсал на все руки, - продолжал Максим Дмитриевич, - он ведь лучший в стране специалист по баллистике. Траектория снарядов, пуль, все, что связано с судебной экспертизой - это его основная работа. Недавно он давал заключение по поводу дуэли Пушкина. Оказывается, у Дантеса была кольчуга.
- Ну, об этом лучше не вспоминайте, - поморщился Семен Давыдович. - Эта история для меня  не очень приятная. Меня использовали и все переврали. Теперь даже стыдно, что я к этому делу оказался причастным. После того случая мне предлагали произвести подобные исследования по поводу дуэли Лермонтова, но я, наученный горьким опытом, послал их ко всем чертям.
- Ладно, - сдался Зверев, - не будем о высоких классиках, перейдем на более земные наши дела. Вы, Александр Григорьевич, в Бель-Булаке не бывали? Нет? Вот и хорошо. Вам там понравится. Горы, лес и отдельный домик, поставленный специально для нас. Семен Давыдович нашел там несколько гнезд с кукушкиными яйцами. По этой части он большой мастер. Можно сказать, профессор. Знает больше любого орнитолога-профессионала. Приедем, наверное, уже и кукушата выведутся.
Я все это время с любопытством разглядывал снаряжение нового знакомого. Как видно, большой аккуратист, он любил порядок. В его экспедиционном ящике, похожем на небольшой железный сундук, было множество отделений специально для каждого предмета: фотоаппарата, фотопленки, объективов, книг, мелких инструментов. Большой отсек предназначался для продуктов. Целые батареи консервов стояли, разложенные в своих гнездах.
- А это под птичьи яйца и гнезда, - пояснил Семен Давыдович, показывая на разнообразные пенопластовые ячейки, наподобие тех, в которых продают куриные яйца в магазинах. Возможно, нам что-то попадется.
- Конечно, попадется, - вступил в разговор Максим Дмитриевич. - Раз уж кукушкины нашлись, то другие и подавно.
- Дорога на Бель-Булак для моей старушки "Победы" оказалась довольно трудной. Не доезжая Талгара, свернули в горы, а потом долго и нудно серпантинами поднимались на перевал. Яблоневые сады подступали к самой дороге.
- Семен Давыдович у нас замечательный кулинар, - по пути рассказывал Максим Дмитриевич. - За продуктами сам на Зеленый базар ходит. А уж как готовит, пальчики оближешь.
- Да, это мое хобби, - признался Кустанович. - А что касается базара, то я ведь старый алматинец. Можно даже сказать, верненец. Жил здесь еще в молодости, до войны. Так что базар - это еще и дань ностальгии.
Урочище Бель-Булак оказалось небольшим ущельицем, заросшим высокими травами и кустарниковыми чащами и было со всех сторон окружено горами. Всюду яблоневые и урюковые рощицы с шатрами отдельных крупных деревьев, заросли шиповника, барбариса, боярки, образующие почти непроходимые заросли. Небольшой домик гостиницы приткнулся к склону горы, поросшему травами, среди которых свечками торчали цветущие эремурусы, ярко-синие акониты и желтые бузульники. В соседнем логу глухо бухтел ручей, а с высоких гор сюда спускались прохладные и густые ельники.
- Оттуда всегда приходят кабаны, - махнул рукой Максим Дмитриевич, - а в зарослях, где стоят яблони, держатся косули. Да вы и сами их скоро услышите. Утром и вечером самцы обычно ревут.
Сбросив рюкзаки и, даже не устроившись как следует, мы сразу же пошли смотреть гнезда, найденные еще в предыдущий приезд Кустановичем. Мне не терпелось увидеть кукушкино яйцо, в моем представлении большую ценность.
- Мы еще очень многое не знаем в жизни птиц, - рассказывал по пути Семен Давыдович. - Вот, например, как кукушка подбрасывает яйца? Ее ведь отовсюду хозяева гнезд гонят. А она, оказывается, работает в паре с самцом. У него грудь полосатая, как у ястреба. Птицы боятся, увидев ненавистного "хищника", разлетаются. А его подружка уже тут как тут. Мигом отложит яичко и в кусты.
- Значит, все-таки гонят, а почему же выкармливают подкидыша, когда уже видно, что чужой? - вступил в разговор я. - Не могут не видеть, когда он ростом больше родителей.
- Выкармливают, а куда денешься. Родительский инстинкт. Может, вам приходилось видеть, как родители, потерявшие своих птенцов, пытаются кормить чужих?
- Да, действительно видел и не раз.
- Кстати, хотите я вам сейчас задам задачку, - вступил в разговор Зверев. - Вы не обращали внимание, как кукует кукушка? Открывает ли она при этом клюв или нет?
- Для  этого надо провести наблюдение, - ответил Кустанович. - Чего проще: взял бинокль и смотри. Как и каждая птица при пении, она не может кричать с закрытым ртом.
- А вот в том то и дело, что не открывает, - возразил Максим Дмитриевич. - Я это не раз видел именно как раз в бинокль. Специально смотрел и клюв всегда закрытый. Вот вы сами возьмите и на себе проверьте. Односложные звуки вполне можно издавать не открывая рта. И Николай Иванович такого же мнения.
- Ну, Сладков для меня не авторитет, - заявил Кустанович. - А вы, Александр Григорьевич, что можете сказать по этому поводу?
- Я думаю, что открывает, только чуть-чуть. Глазом не заметишь. А уж потом, когда откукуется, разевает пошире. Я это наблюдал через телеобъектив фотоаппарата.
- Ну вот, кажется, и пришли, - сказал Семен Давыдович и наклонился над невысоким кустом шиповника. - Э-э, да тут трагедия уже произошла! - воскликнул он не столько удивленно, сколько взволнованно. - Смотрите, здесь один кукушонок и никаких других ни яиц, ни птенцов нет и в помине!
- Да, действительно так, - пробормотал Зверев, - один птенец и довольно крупный. Явно кукушонок.
И верно, в маленьком гнездышке, свитом из сухих былинок, лежал чернявый и лоснящийся, будто смазанный черной ваксой, птичий новорожденный ребенок. Слепой и совершенно голый.
Пока мы со Зверевым рассматривали кукушонка, Семен Давыдович копошился под кустом.
- Вот! - торжествующе показал он на ладони крохотного слепого малыша. - Я так и знал. Вот он подлинный хозяйский сынок, славный отпрыск. И заметьте, живой!
Маленький желтый уродец с раздутым животом и расцарапанным тельцем шевелил крылышками-культяпками и раззевал рот.
Разных  мнений о том, что с ним делать, не могло быть. Мы вернули его в отчий дом, подсадив к приемному брату. И тут события стали развиваться стремительно быстро.
Почувствовав инородное тело, самозванец зашевелился, явно пытаясь подлезть под приемного братца. Он пятился, стараясь поддеть его своим острым копчиком. Останавливался, отдыхал и снова принимался за то же. И все это время рядом суетилась славка-мать. Она жалобно пищала и, прыгая в ветвях кустарника, лезла, чуть ли не под наши руки. Склонившись и едва не стукаясь головами, мы смотрели, затаив дыхание.
Наконец усилия злодея-кукушонка увенчались успехом. Он посадил славкиного детеныша на свою спину. А спина у него широкая, плоская и с ямкой посередине. Как раз по размерам крохотного птенчика! Теперь эта спина стала казаться мне страшной. Спина убийцы!
Пятясь задом, подкидыш уперся в бортик гнездового лоточка, поднатужился, привстал на ногах и выбросил малыша из гнезда.
Пораженные виденным, мы стояли молча.
- Прожил почти 80 лет, сколько читал, но сам этого до сих пор не видел, - признался Зверев. - А что же нам теперь делать с птенчиком славки?
- Как что, подложить в гнездо другой славке, - тут же нашелся Семен Давыдович. - Хотя, если следовать законам природы, следовало бы оставить его умирать.
Вечером я сопровождал Зверева в прогулке перед сном. Мы шли по  тропинке, огибая посаженную здесь молодую березовую рощу.
- Интеллигентнейший человек Семен Давыдович, - рассказывал Максим Дмитриевич. - Удивляюсь, как он умеет держаться, сколько всего знает и  помнит! О тех же птицах, к примеру. Подмечает и умеет объяснить такие тонкости, что ученые ахают. Вот был случай в МОИПе. Это московское общество испытателей природы, очень известное, основанное еще в начале XIX века. Как-то на одном из заседаний встал вопрос о непонятном поведении каких-то птиц. Специалисты ничего не могли объяснить и бормотали что-то невразумительное. И тут встает никому неизвестный военный в форме подполковника и четким научным языком все толково разъясняет. Все, конечно, в шоке. Кто такой, откуда все знает? А Семен Давыдович на всех заседаниях продолжает удивлять своими знаниями. И стал он пользоваться таким авторитетом, что вскоре его избрали заместителем председателя этого самого МОИПа, а еще раньше членом президиума московского общества охраны природы. И это все помимо основной работы, где у него свои достижения, труды и книги.
Максим Дмитриевич сделал паузу и добавил:
- Вот только со здоровьем у него проблемы.
- Да, выглядит он неважно. Худой, как  только ноги носят.
- Что поделаешь, он настоящий Дон-Кихот. Предан науке и птицам. Типичный популяризатор. Рассказы пишет о животных. Книги. И заметьте, нигде ни одной ошибки. Такие статьи дает в журналы "Химия и жизнь", "Природа", прочитаете, удивитесь.
Утром Максим Дмитриевич уехал, а я прожил с Кустановичем на Бель-Булаке еще целую неделю. Я фотографировал семейную жизнь у гнезд черного дрозда, лесного конька, чечевицы, а Семен Давыдович, вооружившись биноклем, целыми днями вел наблюдение за морем кустарников вокруг, над которыми беспрерывно сновали птицы. По вечерам  топили печь и проводили время в обсуждении дневных происшествий. Потом пошли сплошные дожди, и мы, отсиживаясь в домике, беседовали уже целыми днями. Кустанович рассказывал о своих путешествиях, о многих загадочных явлениях в поведении птиц. Как-то он рассказал о том, что некоторые птицы в случае опасности могут переносить свои яйца или даже птенцов. Но вопрос этот малоизучен и все сведения добываются по крохам. Есть наблюдения по вальдшнепу, сизоворонке, некоторым куликам.
- Семен Давыдович, кажется, и я могу внести свою лепту в решение этой проблемы.
Он уставился на меня в недоумении.
- Да, да. В 1970 году я целую неделю жил у гнезда большой выпи. Птица долго терпела меня, а потом все это ей надоело и она, построив новое гнездо, перетащила туда трех своих птенцов.
- Это очень интересно, - ухватился Кустанович. - Надо это записать. Каждое такое наблюдение очень ценно, хотя одного факта мало. Мир природы полон загадок. Вот Максим Дмитриевич все удивляется, что во время землетрясения фазаны начинают кричать еще до того как раздаются толчки.
- Да, мне он тоже об этом говорил.
- Так это же очень просто. Фазаны чувствуют микротолчки, которые мы не замечаем. А кроме того ударная волна распространяется медленнее, чем звуковая.
Тогда мы расстались,  но Кустанович приезжал в Алма-Ату почти каждый год.
Как-то в конце мая мы с Зверевым ехали в Бартогой. На всем пути, особенно от Чилика до Кокпекского ущелья, нас сопровождал пряный аромат цветущей джиды. Максим Дмитриевич громко вдыхал в себя воздух и все повторял:
- Как пахнет! Нет, вы чувствуете, какой аромат!
В это время мы въехали в  пустынные горы Сюгаты и чуть в стороне от дороги я заметил присевшего на корточки человека с фотоаппаратом в руках.
- Максим Дмитриевич, смотрите, кажется, он снимает птиц!
- Так это же Кустанович. Я ведь вам рассказывал, что он живет здесь безвылазно уже третью неделю. Транспорта у него нет, а с его громоздким оборудованием пешком не попутешествуешь. Вот и сидит на кордоне один с егерем.
Стояло полуденное пекло, все птицы попрятались, и лишь одни скалистые овсянки все повторяли свои короткие грустные трели. Не обращая на нас внимания, Кустанович продолжал заниматься своим делом.
- Семен Давыдович, вам не скучно здесь? Жара, сушь, зелени почти нет, да и птиц мало.
- О какой скуке вы говорите?! Да у меня часов не хватает в сутках. Кеклики, каменки, удоды. Я люблю пустыню и считаю ее лучшим местом отдыха. Вы знаете, какое интересное наблюдение я сделал по скалистым овсянкам.
И Семен Давыдович начинал излагать свои мысли. Да, Кустанович не был художником, он был прирожденным ученым-натуралистом.

Пылающие утесы Зайсана.

Живя на Алтае, в крае с разнообразной природой, я не раз приглашал Сладкова в гости, чтобы удивить местными диковинами. Он был не против, но каждый раз что-то мешало. Николай Иванович был нарасхват, его звали многие,  считая за честь принять у себя известного писателя, но больше всех преуспел Зверев, установив монополию и принимая его почти ежегодно.
 «Не переманывайте к себе летом Сладкова, злодей вы этакий! Лучше приезжайте сами без машины, будем ездить на нашей, как раньше ездили! - грозился мне в письме Максим Дмитриевич».
Сладков взывал не менее отчаянно:
 «Как быть? - писал он мне. - Максим Дмитриевич грозится вызвать меня на дуэль, если я поеду к вам, а не к нему.»
«Здесь нет никакой проблемы, - отвечал я. - Вы пробудете в Зыряновске не больше недели, а потом мы потихоньку поедем в сторону Алма-Аты, по дороге останавливаясь в любом понравившемся месте».
Такой вариант устраивал всех, и в начале июня 75 года Николай Иванович с дочерью Женей, уже студенткой биологического факультета Ленинградского университета появился у меня в зыряновской квартире. Я встретил гостей на остановке автобуса, привезшего их из Усть-Каменогорска, и первое, что поразило столичного писателя, был огромный конус террикона из пустой породы, возвышающийся над городом.
- Пожалуй, это будет повыше пирамиды Хеопса, - сказал Николай Иванович, снимая с плеч огромный рюкзак. - Неужели все это шахтеры вынули из земли? Мне это напоминает муравейник, который так же вот кропотливо всем миром собирают трудолюбивые насекомые.
Для нас был дорог каждый час, но на следующий день грянул сильнейший дождь, что дало нам повод предположить, что гости сырого Ленинграда привезли его с собой. Потоки воды низвергались из отсыревших небес до самого утра, и лишь далеко за послеобеденное время мы смогли выехать за город. Первое, что я показал, был наш карьер, где я работал. Это была огромная чаша диаметром больше километра и глубиной в 300 метров. Муравьями на дне копошились люди, экскаваторы и самосвалы. "Как кратер вулкана на луне, - высказался Сладков. - Такие чудеса за границей показывают за деньги. Теперь мне понятно, откуда появился ваш террикон. Чтобы добыть горстку руды, надо вытащить гору земли. Вот они и муравьи, крупинка за крупинкой поднимающие на поверхность груды камней».
Минут через 15 мы были уже на берегу Бухтармы. Увидев, как мальчишки с плеском  кидаются с моста в реку, Николай Иванович тут же скаламбурил:
- Смотрите, как купаются: бух, и вверх тормашки, головой в реку. Вот и получается: "бухтармашка".
- Николай Иванович, а я 18 лет здесь прожил и не догадался до такого.
- Что же вы хотите, я человек здесь новый и сугубо городской, вот и замечаю все острее.
Сладков скромничал. Ум его был острее и натренированнее. Он не изменял своей привычке играть в слова.
В течение 5 дней я показывал свои любимые места, которые  исходил и объездил за годы, что успел здесь прожить. Мы побывали в долинах и ущельях рек, впадающих в Бухтарму: Хамира, Тургусуна, Черневой. Год был дождливым, полные водой ямы на разбитых дорогах отражали небесную лазурь алтайского неба.
Несмотря на начало лета, над горами кое-где еще долеживали остатки нестаявшего снега. Из-под отсыревших, усыпанных хвоей и всяким лесным сором снежных залежей лезли ростки алтайских подснежников: кандычков, леонтьиц, хохлатки. И тут же рядом пламенели целые поля любимых сибиряками огненно-оранжевых цветов - азиатских купальниц, называемых местными жителями жарками или огоньками. Запрятанные в  зеленые травяные дебри, багровели дикие пионы-марьины коренья.
Из мрачноватого хвойного леса звучал не очень внятный глухой и таинственный голос, словно кто бубнил себе под нос
- Ду-ду-ду, ду-ду-ду.
Николай Иванович встрепенулся, повернув голову в сторону незнакомого голоса:
- Погодите, не пойму, кто это? Неужели удод? Место, как будто неподходящее.
- Николай Иванович, подумайте, не забывая, что мы в Сибири.
- Неужели глухая кукушка?
- Она самая. Осторожная, как черт, ни за что не покажется.
Сладков тут же сел на свой любимый конек:
- Вот чем и привлекает лес: своей таинственностью и сказкой. А любой незнакомый голос - и Леший, и Баба Яга. Пока есть тайна - есть сказка. Не будет тайны, не будет и очарования леса. Тогда и люди потеряют интерес, а нет ничего страшнее равнодушия.
Мы бродили лесными тропами, отдыхали под прохладной сенью сине-зеленых пихт, продирались через таежные чащобы, любовались водяными каскадами Тургусуна. По дороге на Черневую заехали на перевал, а оттуда открылся чисто сибирский вид, панорама алтайских гор: таежные дали, ощетинившиеся  пихтачами сопки, дремлющие в дымчатой мари распадки, синеватые гольцы Холзунского хребта и Листвяги. Конечно,  ко всему этому трудно было остаться равнодушным, но ожидаемых охов и ахов я почти не услышал. Это могло обидеть или удивить, ведь прожив в Бухтарминском краю, я стал его патриотом, гордился местной природой, считая ее исключительной по красоте. Как говорится, каждый кулик хвалит свое болото. Это своего рода консерватизм, порожденный невежеством и эгоизмом. Конечно, Сладкову здесь все понравилось, но подобное он уже видел на Кавказе, да и в горах Тянь-Шаня. Он был человеком мира. Он знал природу Ирана, успел побывать в Индии и Африке. Север России, леса средней полосы были его родиной,  он с одинаковым чувством относился и к пустыне, и к горам Средней Азии, и любому другому уголку земного шара.
На седьмой день мы покинули Зыряновск и отправились на юг. Первым объектом нашего путешествия были плавни реки Кулуджун. С одной стороны это низменное место с озерами, болотами, тростниковыми займищами, с другой - сыпучие пески с барханами, имитирующими настоящую пустыню. Я прихватил с собой надувную резиновую лодку, и мы плавали на ней по озеру: я с шестом на корме, а Николай Иванович - на веслах. Здесь было настоящее царство водяных пернатых: цапли, гуси, утки, лысухи, чомги, камышницы.
Но гвоздем программы был Зайсан, а точнее, эоловые красноцветные горы, сложенные глинами древних озерных наносов и расположенные на северном побережье озера. Я знал, как неравнодушен Сладков к необычным природным ландшафтам, и не ошибся.
Переплыв на пароме Бухтарминское водохранилище, за Курчумом свернули со столбовой дороги, и нас поглотила безлюдная пустыня, то ровная, как стол, то пересеченная лощинами и балками. Первая волна жизни, когда весной Зайсанская долина из-за цветущих иксилирионов бывает похожа на фиолетово-розовое море, уже схлынула, на смену крохотным эфемерам пришли растения раннего лета, и степь от покрывающей ее сизоватой низкорослой полынки стала зеленовато-седой, кое-где расцвеченной "плантациями" ярко-желтых ферул. И тут и там были видны низины, заполненные где лужами озер, где солонцами, то сухими и   пухлыми, белыми, как соль, то сырыми и топкими, не хуже чем залежи прибрежного ила.
Зайсанская котловина на первый взгляд забытое богом и людьми невзрачное место, на самом деле маленькая, но очень своеобразная страна, не менее загадочная, чем лежащая рядом Джунгария или Монголия. Эти серые равнины и глинистые бугры стали местом жизни едва ни не самых редких животных на территории бывшего Союза. Еще в начале нашего века здесь водились джейраны, куланы. Именно зайсанские охотники подарили Пржевальскому шкуру дикой лошади, позже названную его именем. Ученые и до сих пор делают здесь удивительные  находки. Трехпалый карликовый тушканчик, пеструшки, песчаный удавчик. Недавно обнаружили редчайшую селевинию А птицы?
- Николай Иванович, помните, считается, что здесь живет монгольская сойка, хотя ее ни разу не ловили.
- Как же, еще Хахлов об этом писал.
- Вот-вот, с его легкой руки и пошла эта легенда. Он сам родился в Зайсане и любил этот край. Его отец был известным охотником и натуралистом-любителем, и лично знал Брема, Пржевальского, Сапожникова, приезжавших в Зайсан и бывавших у него в гостях. Все путешественники и ученые, которые бывали в Зайсане, не миновали его дома. Поэтому молодой Хахлов и стал зоологом. Занимался наукой и, собирая материал по книге о Зайсанской котловине, пользовался рассказами охотников и чабанов. Так и родился миф о монгольской сойке.
Сладков все это внимательно выслушал и отреагировал в своем духе:
- Ну что ж, хвала этому Хахлову. Сочинил красивую сказку, а нам теперь с этой сказкой и жить интересней. Пусть живут и снежный человек, и монгольская сойка, и лохнесское чудище.
- Совершенно с вами согласен. Я ведь уже искал ее. Следы находил очень подходящие. Даже фотографировал отпечатки на барханах, на песке они хорошо видны. Четкие, похожие на сорочьи, но с большими пробежками.
- Вы это не бросайте, - посоветовал Сладков, - продолжите наблюдения. А мне фото следов пришлите, только надо с масштабом.
- Да, да, конечно. Но ведь и Борис Щербаков много раз бывал в тех местах, но сойку не нашел.
Наша "Победа", будто корабль, плывущий по степному морю, несется мимо плоских и белых, как раскаленный асфальт, такыров, мимо усыпанных мелким гравием галечников. Это пустыня, но она вовсе не пустая и безжизненная, а скорее наоборот: звонкая от голосов птиц и насекомых, радостная от сияния солнца и интригующая от ожидания встреч с чем-то загадочным, незнакомым. Эти ожидания таят в себе холмы и горки, виднеющиеся на горизонте, лощины и впадины, то и дело попадающиеся на пути.
Поднялась жара, душная, одуряющая, безветренная. Пытаясь спрятаться от жгучего солнца, все живое ищет укрытия, но где найти их в открытом поле! Огромные хищные птицы-курганники, черно-бурые, разморенные жарой, с растрепанными перьями, прикорнули в тени ферул. Мы-то в движении, едем, обдуваемые ветерком, а каково им в жарких "шубах"!
Не лучше и жаворонкам: клювы раскрыты, крылья свешены до самой земли. Их тут много и все разные: степные, белокрылые, хохлатые, малые, средние. А самый удивительный среди них - черный. Этот чудо-жаворонок - местный эндемик. Черные, с желтым клювом самцы сидят на макушках ферул.  Вспугнутые, одни вспархивают легко, как бабочки, другие, мелко семеня ножками, бегают по земле и, взъерошив на голове хохолки, выглядывают из травяных кустов.
Над жаркой равниной дрожит, струится слой горячего воздуха с "плавающими" в нем "островками" и обрывистыми берегами. Это мираж, но и действительность тоже. Реальность, потому что когда-то здесь и взаправду было море или озеро. Вода ушла миллионы лет назад, моря высохли, но дно осталось в неприкосновенности. Те же галечники, илистые отложения, морская соль, превратившаяся в кристаллы гипса. Все это чуть-чуть и лишь кое-где поросло редкой, низкорослой травкой, а в бугристых наслоениях глин вода и ветер промыли овраги, обнажив разноцветные слои и сохранив островки-останцы, напоминающие юрты, шатры и буддийские храмы-пагоды. Таких эоловых гор много на северном побережье Зайсана, но самые известные урочища Бархот и Киин-Кериш.
Поколесив по степи, мы выехали на берег Зайсана у горы Чикильмес, где когда-то и был расположен затопленный теперь мыс Бархот.
Озеро сверкало голубой гладью, накатываясь на песчаный пляж, ласково шелестели волны. Высокий берег здесь был сложен наносами высотой в добрую сотню метров. Время и осадки сделали свое дело, изрешетив берег так, что он стал напоминать то ли пчелиные соты, то ли сложный лабиринт из пересекающихся подземных пещер и пустот. Отвесно падающие дождевые струи образовали столпотворение глиняных сталагмитов - частокол из вертикально стоящих столбов, а ливневые потоки промыли ущелья-каньоны и все это из пересекающихся слоев разноцветных глин: желтых, белых, коричневых и даже голубых.
- Глиняные кружева, - обозревая местность, произнес Николай Иванович, - решето из глиняных дырок.
Птичий гомон стоял над глиняными утесами. Близость воды, надежные и удобные присесты - все привлекало сюда птиц, образуя подобие птичьего базара. Стрижи, голуби, воробьи, ласточки, утки-атайки кружились и кричали над сушей, а со стороны озера им вторили пронзительные крики чаек.
От испепеляющей жары мы забрались в самую глубокую и узкую щель. Здесь было прохладно, пахло глиной,  затхлостью и птичьим пометом.
- Бывал я в разных теснинах на Кавказе, но такой не видел, - признался мой гость. - Расщелина! Настоящая щель. Того и гляди, обвалится стена и похоронит навечно. Вот тряхнет сейчас землетрясение, тогда и экскаватором не раскопать.
Мы шли, держась руками за шершавые стены, а на нас, свесив головы, с высоты трехэтажного дома посматривали голуби и скворцы. Шурша, по стенам стекали оброненные ими кусочки глины, камешки и помет.
- Лучше не смотреть вверх, а то капнет и прямо в глаз, а тут и промыть нечем, - посетовал Сладков.- Останешься потом без глаза.
На дне валялись трупы птенцов, кости животных, принесенные то ли водой, то ли хищниками. Некоторые вывалились из гнезд и  валялись под ногами меж комьев земли. Филин-пугач сорвался с приступочки, мягко взмахнув пуховыми крыльями, и полетел, большеголовый, рыжий, едва не задевая глиняные стены.
Из расщелины мы вышли на свет, будто выбрались из подземелья. Как хорошо здесь! Бодрящий свежий ветерок с озера, яркое солнце, голоса чаек, звонкоголосый зуек, бегающий вдоль кромки воды и... сурки. Толстые  увальни-сурки здесь почему-то очень темные, с черными подпалинами, будто закопченные солнцем, лежали на макушках останцов, с высоты поглядывая на непрошеных гостей.
- Никогда бы не подумал, что встречу их здесь, - признался мой товарищ.- Вроде бы и жрать им тут нечего. Разве что саксаул...
- А у меня саксаул связан только с мертвыми полугнилыми дровами серого цвета, - признался я. - До сих пор не могу привыкнуть, что здесь это ярко-зеленые кусты.
Вечером мы жгли костер из саксаулового хвороста, а когда он потух, лежа на гладком  такыре, смотрели в небо, полное звезд. На память приходили строчки Ломоносова - поэта:
Открылась бездна звезд полна,
Звездам числа нет, бездне - дна.
Ранним утром мы подъезжали к знаменитому урочищу Киин-Кериш. В синеватой дымке над равниной призрачными розовыми контурами вырастали остроконечные очертания причудливых гор.
Заколдованный, весь в руинах, брошенный, древний "город" лежал перед нами. Но чем ближе подъезжали мы, тем все больше мифический город превращался в размывы и останцы глинистых наносов. Крепостные стены оказались обрывистыми берегами, башни - отдельно стоящими останцами, а бойницы и окна - вывалами и гротами в рыхлых породах.
Путешественники, впервые увидевшие подобные "города" и горы - Пржевальский,  Потанин, Козлов, - называли их Ханхайскими, современные писатели - лунными и эоловыми, а геологи - чаповым рельефом или неогеновыми третичными отложениями.
Киин-Кериш был моим любимым местом, и я торопился поскорее показать его в самом выигрышном виде. Прыгая по кочкам, мы заехали на вершину горы, с обратной стороны срезанную, будто ножом, глубоким обрывом. Вся панорама цветных гор лежала у нас под ногами. Розовые, багровые, желтые, белые шрамы, складки, промоины на теле разверзшейся земли.
Казалось, что машина времени перенесла нас на миллионы лет назад. Размытая дождями, кирпичного цвета почва напоминала излившиюся лаву, обнаженные недра земли, земную твердь на заре жизни, еще не покрытую растительностью, не заселенную живыми существами. На самом деле жизнь здесь была и не очень бедная. С грустными тихими вскриками вспархивали скромные, сероватой расцветки пустынные каменки, нарушая безмолвный покой пустыни, над обрывистыми утесами с приглушенным визгом кружились стрижи. По окаменевшей, высохшей почве меж безлистных кустиков солянок бегали крохотные, землистого цвета ящерки весьма неприглядного вида. Круглая голова, рот "до ушей" и бугристая кожа, напоминающая жабью. Прижавшись к земле, они замирают, судорожно дергая хвостом и скручивая его спиралью. Это такырные круглоголовки.
Обозревая окрестности необычной страны Киин-Кериш, мы молча стояли несколько минут.
- Да, это черте что, - не находя подходящих слов, наконец произнес, ошеломленный увиденным, Сладков. - Фантастика! Похоже на праздничный кремовый торт.
Облитые утренним светом и от этого посвежевшие, будто омытые дождем, глины и действительно были хороши и ярко расцвечены радостными красками. Вот впечатления Николая Ивановича от увиденного в книге "Дети радуги":
"Не может быть! - сказал я себе, когда увидел эти оранжевые останцы. - Такого не может быть!
Но все было. Закатное солнце четко высвечивало углы и выступы яркого оранжевого чуда. Пирамиды, башни, бугры. Колонны, стены, провалы и глыбы.  Глаза разбегались от причудливых форм, щурились от блеска красок.
Оранжевое видение на краю серой унылой степи. Зачарованная земля, смесь красоты и фантазии. Декорация к волшебной восточной сказке. А на самом деле цветная глина, обработанная солнцем, дождями и ветром. Творение великого художника - Природы. Все настоящее - не мираж.
Трогаю жесткие корявые грани. От нагретых глыб  пышет жаром. Пухлая пыль глушит шаги.
Тороплюсь все увидеть, запомнить, запечатлеть. Но как запомнишь, если все меняется на глазах!
Тысячу лет создавала природа это чудо из золотистой глины. Лепила, гранила, крошила, пилила. И вот оно перед вами. Смотрите теперь хоть тысячу лет".
Мы разбили лагерь в лощине между гигантскими останцами, напоминающими походные шатры воинственного Чингиз-Хана. Нашими соседями здесь были меланхоличные пустынные каменки да суслики, бегающие между чахлых кустиков терескена и редких солянок.
- Хоть сейчас снимай здесь фильм из времен древних гуннов или монгольских завоевателей, - признался я. - Я все жду, когда вон оттуда, из-за поворота лога с гиканьем и копьями наперевес вынесется лавина всадников в лохмотьях и звериных шкурах.
- А мне все кажется, что вон из-за той гряды выглянет бугристая морда какого-нибудь динозавра, - в тон мне отвечал Сладков.
Нигде поблизости не видно было и следа воды, но обитателей пустыни привлекало здесь обилие укрытий и убежищ. Соколы-балобаны, курганники, орлы-могильники, утки огари, лисы, филины - все находили себе ниши, норы, пещеры, чтобы устроить гнездо или логово. Жили тут и голуби, и рябки и саджи, зайцы-толаи и ушастые ежи. Несколько дней мы бродили по лабиринтам логов и расщелин, лазали и ползали, обследуя утесы, расщелины, гроты и пещеры, и все смотрели, любовались, восхищались и удивлялись.
Наше пребывание в Зайсанской котловине заканчивалось. Никакие красоты Алтая, ни дремучая тайга, ни синие горы, ни хрустальные реки не поразили Сладкова так, как эти пустынные, можно сказать мертвые останцы разноцветных глин. Чары Зайсана оказались сильнее, и глубоко запали в его душу. Спустя пятнадцать лет он писал мне:
"Как хотелось бы мне снова побывать на Зайсанских глинах, еще раз полюбоваться сказочным, фантастическим зрелищем!"
Через несколько дней мы подъезжали к знакомым зеленым воротам на Грушовой. Как гора с плеч, с меня свалилась огромная ответственность за жизнь и здоровье писателя и его дочери.
- Сдаю вам с рук на руки живого и здорового классика, - сказал я вышедшему встречать нас дорогому Максиму Дмитриевичу.
- Слава богу, доехали! - порадовался старый писатель. - А мы-то уж заждались. Что-то долго вы добирались.
- Долго, не долго, а все же добрались, - довольный не меньше Зверева, рассмеялся Николай  Иванович. - Так что все отлично, и мы в вашем распоряжении.
- Хорошо, - подытожил Максим Дмитриевич, - сейчас отдохнете, а завтра приезжайте на кордон в Глубокой Щели. Обсудим план наших дальнейших действий. У меня есть большая программа поездок.
И это говорил человек, доживший до 80 лет. Максим Дмитриевич был жаден и ненасытен жизнью, общением с близкими по духу людьми, с природой. Он никак не мог надышаться, насмотреться, наудивляться и спешил вобрать в себя всю красоту Земли, жизни и поделиться своим восхищением со всем миром.

Красный каньон.

Об удивительном каньоне на Чарыне какого-то необыкновенного багрового цвета я слышал давно, но все как-то не приходилось там побывать. Однажды (это было в 69 году) уже договорились ехать туда с Зверевым и Сладковым, но в Бартагое случилось наводнение, и мои спутники, которые как раз там были (я выехал на пару дней раньше в Карагайлы), оказались отрезанными от «Большой земли». Не зная этого, я просидел чуть ли не весь день в Сюгатинке, где мы должны были встретиться и, не дождавшись, уехал домой ни с чем.
Прошло еще несколько лет, прежде чем мне удалось попасть в этот заветный уголок, о котором тогда знали лишь единицы алмаатинцев. Чаще всего это были люди, неравнодушные к природе, такие как Зверев, Мариковский, Степанов.
- Старушку «Победу» оставляйте у нас во дворе, поедем на моем «козле», - сказал мне Максим Дмитриевич, - я уже стар (это было в 75 году), вы сядете за баранку, будете нашим водилой. Возьмем прицеп, лодку, палатки и все остальное сложим туда и поедем с ветерком и комфортом. Вот уж вспомним былое, под сводом мирозданья поговорим по душам.
На «Газике» я никогда не ездил и чувствовал страшную ответственность. Как никак, а за моей спиной сразу три писателя (Зверев, Сладков, Кустанович) и дочка Николая Ивановича Женя.
Загрузили прицеп и узкими улочками стали выбираться из тесного города. Выскочили на Кульджинское шоссе, и тут уже можно было свободно вздохнуть. Языки развязались, радостное возбуждение по поводу большого путешествия царило в нашей тесной кабине. Тогда еще Кустанович и Сладков уживались мирно и даже находили общие темы для бесед. Кстати сказать, по эрудиции оба превосходили нас со Зверевым, но по некоторым вопросам мне хотелось поспорить с обоими. За год разлуки у всех накопились впечатления, и каждому хотелось ими поделиться. Семен Давыдович деловито торговался на придорожных базарчиках, закупая продукты. Сладков рассказывал о поездке в Индию, Максим Дмитриевич, с каждым годом все больше чувствовал приближение неизбежного, светился счастьем от встречи с близкими ему людьми, а я больше молчал, занятый вождением автомобиля.
За Байсеитом кончились поселки, над серой долиной призрачными лилово-сиреневыми контурами повисли силуэты далеких пустынных гор: Сюгатов, Богутов, Турайгыра и Кунгея. 20 километров поперек Сюгатинской  долины, еще 10 километров на восток вдоль южных отрогов Турайгыра, и перед нами несколько устрашающая панорама багрово-красных каменных круч. Едва заметная дорога по щебнистой пустыне уперлась в глубокую расщелину, уходящую куда-то вниз, в глубину жаркого каменного хаоса.
- Вот вам и Чарынский каньон, - сказал Максим Дмитриевич, - вернее, это его боковой отщелок. А чтобы  увидеть его во всей красе, надо пройтись немного пешком.
Нас окружило безлюдье жаркой горной пустыни. Посвистывал ветерок, юркие полосатые ящерицы сновали по щебню среди колючих подушек, усыпанных нежно-розовыми цветами – точной копией наших обычных вьюнков. Где-то за палево-серыми буграми, похожими на закопченные казаны древних кочевников, тревожно кричали песчанки, нудно и натужно звенели цикады, перекликаясь с горьким стрекотом огромных, чуть ли не в пол ладони, бескрылых кузнечиков.
Обрывистые борта отщелка были похожи на крепостные стены, украшенные сторожевыми башнями неправильных и вычурных форм. Одни из них напоминали огромные кегли, другие - изваяния окаменевших фигур. А еще приходило сравнение с игрушечными пирамидками, которые дети складывают из кружков, причем не обязательно большие внизу, маленькие вверху, а вперемешку. Такие сцементированные из гальки и глины породы геологи  называют конгломератом, а еще пудингом за сходство со слоеным пирогом.
- Здесь есть что-то циклопическое, - философски заметил Кустанович. - Это же Гранд Каньон в миниатюре. Такая же гигантская трещина среди пустыни, как в Америке.
- В общем, мертвый город Хара-Хото, - несколько иронически мысль  Кустановича продолжил Николай Иванович. - Помпеи после извержения Везувия. Смотрите, крепостные стены раскалились докрасна.
Во всей этой грандиозной картине было очень много геологии и слишком мало ботаники. Обнаженные земные слои, образовавшиеся за миллионы лет и промытые на большую глубину водой. Лишь кое-где в трещинах скал, вцепившись в камни, росли колючие кустики.
- Дикое место, - вспомнив о чем-то своем, в задумчивости произнес Максим Дмитриевич. - А представляете, какая здесь была глухомань, когда мы впервые попали сюда со Степановым еще до войны. Ни дорог, ни мостов, все на лошадях. Каменные козлы и архары паслись вот на тех горках. Как сейчас помню, а ведь столько лет прошло…
Видно, что старый писатель вспоминает свое сокровенное, и мы тоже молчим, понимая его состояние.
- Ущелье злых духов, - не совсем впопад заявил вдруг Семен Давыдович, а я подумал, что Кустанович вспомнил известный рассказ писателя-фантаста Ефремова.
Все дружно с ним  не согласились.
- Ну, как бы там ни было, а это самый красивый уголок во всей Алматинской области, - исправил свою ошибку Кустанович. - Однако, где мы остановимся?
- План будет такой, - сказал, очнувшись от своих дум, Максим Дмитриевич. - До реки дойдем пешком, а машину и все барахло оставим здесь. Ей ничего не сделается, а люди здесь бывают 2-3 раза за год. Пустыня. Даже чабанов не встретишь, им тут нечего делать. Дороги дальше нет, видите, никто не проезжал.
Действительно, дно лога чистенькое, ни одного следа. Путь просматривался почти до конца и не казался мне особенно страшным, поэтому я сказал:
- Без прицепа можно было бы попробовать проехать, но жалко портить колесами этот первозданный мир.
- Это верно, - поддержал меня Сладков. - Человек и природа несовместимы. Где начинают ездить на машинах, там пропадает красота. Впрочем, - добавил он, - это дело вкуса, и кто-то, наверное, считает по-другому.
- А как же мы с вами?
Максим Дмитриевич, как всегда, говорил мягким негромким голосом в доброжелательном тоне.
- Куда же деваться людям?
Странно, я был согласен с обоими взаимоисключающими мнениями. Природа без человека мертва. Не обязательно его присутствие, обязательно осознание ее человеком. Человек одухотворяет природу, он дает ей жизнь тем, что с его помощью о ней узнает весь мир.
Чуть спустившись с вершины, мы разбили лагерь на дне небольшой ложбины, причем умудрились застрять, прорезав колесами рыхлый грунт, и потом долго вызволяли свой поезд, толкая его руками.
Вниз к реке Зверев и Кустанович поплелись по тропинке, извивающейся по дну лога, я же с Николаем Ивановичем и Женей предпочел спуститься напрямик по скалам, с левой стороны огибая изрезанный острыми гранями гребень.
Начали спуск, и я почти сразу же пожалел о выбранном пути, хотя отступать не захотел. Откос здесь гигантскими ступенями  очень круто спускался вниз. Держась за пучки эфедры, а кое-где и за колючие ветки дикой вишни, мы осторожно сползали вниз. Вызывая легкую тревогу, из-под наших ног с сухим шорохом  катились камешки и дресва. Более устрашающе выглядели рваные полосы - раны на глинистых откосах от упавших сверху крупных обломков. Пронзительно звонко кричал скалистый поползень, кудахча, на скалу выскочил задорный петушок-кеклик, а в синем небе, делая круг за кругом, парили сипы.
«Неужели забурились?», - подумал я, чувствуя ответственность за городских жителей, не привыкших к лазанью по скалам.
- Николай Иванович, будьте осторожны, здесь камни живые. Можно загреметь.
- Да, свалишься, фоторужье угробишь.
Несмотря на шутливый тон, голос писателя дрожал от напряжения, и я, чтобы разрядить обстановку, в тон ему продолжил:
- Зато сразу на месте будем, рюкзаки не надо тащить.
- Ну, нет, слишком большую шишку можно набить на голове. Лучше потихоньку на карачках.
Далеко внизу шумел грозный Чарын, кирпично-желтые буруны его мутных волн напоминали кипящее кофе. Резко контрастируя с цветом окружающих багровых скал, извилистая лента реки была окаймлена полосой яркой зелени. Ива, туранга, джида - набор обычный, хотя, как ни удивительно, самыми зелеными среди всей растительности, были кусты саксаула, похожие на ветви плакучей ивы.
Когда мы подошли к лагерю, устроенному нашими спутниками, Максим Дмитриевич и Кустанович, сидя под развесистыми кустами саксаула, ловили рыбу. Несколько небольших османчиков лежали на берегу. Они открывали рты и шевелили жабрами.
- Клев на уду! - приветствовал их Николай Иванович любимым зверевским пожеланием, а я посетовал:
- Как жаль, что у нас нет посуды. Ни пожарить, ни сварить, все осталось в машине.
- Это не страшно, - улыбнулся Семен Давыдович, выдергивая очередную рыбку, - что-нибудь сообразим. Главное есть спички, соль и даже лавровый лист.
Он показал на древнюю турангу, из дупла которой торчал пакет.
- Заботливые туристы оставили специально для нас.
- Семен Давыдович умеет приготовить, - подтвердил его напарник с удочкой. - Выйдет из любого положения.
Мы оба с Николаем Ивановичем были совершенно равнодушны к рыбалке, однако Сладков все же поинтересовался:
- На что же вы здесь ловите? Червей нет, может быть, на цикаду?
- Можно и на цикаду, - отозвался заядлый рыбак. - Чего-чего, а наживки здесь хватает.
С этими словами Максим Дмитриевич схватил проползающего мимо гигантского, раздувшегося, как жаба, кузнечика.
- Это кузнечик зичия. Правда похож на паукообразного марсианина? Видите, на спине коробочка? Кузнечик раздувает ее, как меха, она и трещит.
Прежде чем насадить на крючок,  Зверев оторвал у зичии ноги, но она, хоть бы что, продолжала громко скрипеть.
- Зип-пм, зи-и-ип, зи-пм! - надрывались толстобрюхие кузнечики. Первый куплет звонко, а второй гундосо, будто зажали нос. Сухим звоном из зарослей саксаула им вторили цикады. Большеглазые существа с прозрачными крыльями довольно осторожны. Стоит только подойти ближе, как они срываются и летят, натыкаясь на кусты. А чуть зацепился за ветку, тут же снова принимается за пение.
Здесь все было странно и полно контрастов. Река и пустыня, ивы и саксаул, трясогузки и буланые вьюрки. Влажная прохлада воды, бегущей со снеговых гор и сухой жар раскаленного камня.
Маки здесь такие же яркие, как весной в степи, но желтые. Солянки, похожие на кактусы, с мясистыми листьями-лепешками и стручками плодов, как у фасоли. Усыпанные ярко-оранжевыми шариками плодов, кусты эфедры. Будто зеленой кисеей, увитый спаржой, тамариск.
Сверкнув голубой искрой, над буро-желтой водой пронесся зимородок. Необычно выглядел он для меня, привыкшего видеть эту яркую птичку на берегах лесистой Бухтармы.
Нестерпимый зной ощущался, стоило только отойти от реки и очутиться среди скал.
- У меня был случай в Репетеке, - начал рассказывать Николай Иванович. - Вы же знаете, это песчаная пустыня в Узбекистане. Я постирал рубашку и стал смотреть по сторонам: куда бы повесить сушиться. Пока искал, смотрю, а рубашка уже сухая. Высохла в несколько минут.
- Да, жара страшная вещь, - подтвердил Максим Дмитриевич. - Мне Шнитников рассказывал, как он спасался от жары под палящими лучами солнца, где не было ни одного дерева. Он смачивал шерстяные одеяла и накрывал ими свою палатку, и так делал несколько раз за день. Испаряясь, вода остужала температуру под пологом до сносных пределов, и там вполне можно было находиться и даже работать.
- Вот видите, а Павел Иустинович, наоборот, с помощью жары научился добывать в пустыне воду, - напомнил я.
- Да, да, - подтвердил Зверев. - У Мариковского много изобретений, но главными я считаю два. Одно - способ обеззараживания укусов паука каракурта с помощью подожженной спички, а второе - то, что вы говорите. Под укрытой полиэтиленовым тентом раскаленной почвой  за ночь из воздуха конденсируется и набирается вода, вполне достаточная, чтобы напиться.
Ближе к вечеру мы развели костер, а потом, посолив очищенную рыбу и завернув ее в травяные листья, закопали в горячую золу. Через полчаса блюдо, приготовленное по рецепту Кустановича, было готово.
Жара спадала, солнце спряталось за гряды нависающих над каньоном гор. Выглядывая из-за земляных валов, на нас поглядывали, похожие на домашних крыс, песчанки. Удовлетворив свое любопытство, одни зверьки стремглав исчезали, но на их месте появлялись другие. Нехотя, смолкал хор кузнечиков зичий и цикад.                                                    

Наводнение в пустыне.

Лето 1976 года выдалось очень дождливым. Как-то мы втроем - Зверев, Кустанович и я задержались в Бартагое. Собирались ехать утром, но Семен Давыдович проводил наблюдения за гнездом очередной птицы и попросил отложить выезд на послеобеденное время.
Бартагой расположен в глубокой котловине, и чтобы выбраться из нее, надо преодолеть крутой подъем. И надо же было так случиться, что только мы собрались трогаться, как грянул страшный ливень да еще с градом. Струи воды низвергались с небес водопадом. Лило минут 40. Когда стало стихать, сунулись по основной дороге, да не тут-то было: по колее шел настоящий поток. Пришлось возвращаться, искать другой путь. По случайному проселку объехали опасный участок, оставалось подняться на самый верх и пересечь Сюгатинку. Сюгатинская долина – сухое, совершенно безводное плоскогорье без единого ручейка и родника, можно сказать, пустыня. «Уж там-то наверху нам ничего не угрожает и не страшен никакой самый сильный дождь». Так думал каждый из нас, хотя и настораживал необычный тревожный рокот, шум, шедший, откуда-то сверху из-за горы, на которую выбирались. А когда выехали на перевал, то тревога еще усилилась. Перед нами простиралась долина, наполовину затянутая клочьями тумана, сырости и дождя. Все вокруг - небо, земля, редкие кусты - было пропитано влагой. Промокшая, размытая, будто разгромленная прошедшим ливнем равнина. На западе проглядывали громады гор, все в темной пелене туч. Разбухшая от сырости пустыня напоминала кочковатое болото. Но это еще не главное: по низине, поперек нашего пути мчалась грязная река. С шумом она несла какие-то кусты, сор, волочила целые деревья, а по дну, слышно было, как стучат, перекатываясь, камни.
Хорошо, что вся Сюгатинка исполосована бесчисленной паутиной дорог, а Максим Дмитриевич все их знает (вот  память в 80 лет!). Обогнули лог, объехав его стороной, снова выехали на дорогу, но вскоре опять уперлись в поток, пересекающий наш путь по глубокой промоине. Грозно ревущая мутная вода внушала почтение и даже страх. Черные волны хищно бугрились, взметаясь выше берегов, стремительное течение на глазах рушило глиняные борта канавы. Даже шедший за нами трехосный вездеход «ЗИЛ» не решился переехать напрямик, а предпочел искать переправу ниже по течению.
Мы остановились, чтобы осмотреться, разведать путь и полюбоваться необычным явлением.
- Надо же! - ахал Максим Дмитриевич. - С 38 года сюда езжу, а такого не видывал. Наводнение в пустыне!
- Максим Дмитриевич, вам просто не приходилось попадать в такой сильный ливень, - возразил Кустанович. - Такие вещи раз в два-три года бывают и здесь. Тем более, что вокруг горы, и сток обязательно должен быть. Промоины-то откуда взялись!
- Выходит, что так, - согласился старый писатель. - Теперь и я вижу, что и по Сюгатинке иногда бегут реки. А я вам не рассказывал, как мы со Сладковыми в 69 году в Бартагое попали под наводнение? Так же вот шли дожди, и Чилик разбушевался. Смыл заградительную дамбу и пошел по новому руслу. Вернее, по старому, по которому бежал лет 20 назад. И все это случилось на глазах и так быстро, что мы не успели собраться, чтобы эвакуироваться. Отрезал дорогу, и мы на кордоне оказались как бы на острове. Вот страху-то было, там ведь настоящая река да еще в половодье! Боялись, что и кордон смоет. Мартын тогда столетние тополя валил через реку, чтобы организовать переправу, а река уносила огромные деревья как спички. Одно срубит, его унесет, другое, третье. Кое-как удалось закрепить макушку тополя на другой стороне. Стали перебираться по нему, а Евгения Александровна, жена Сладкова, ни в какую. Боится по нему идти, хоть плач. Да и то правда, всю жизнь в городской квартире в Ленинграде прожила. Мартын уже перила наладил, веревки с обеих сторон пришлось натянуть. В общем, были дела!
- Да и мы теперь почти в ловушке. Как-то надо отсюда выбираться!
Чувствуя свою ответственность, я хотел было ехать вброд, но Кустанович запротестовал, считая, что нужно переждать. Зверев его поддержал, сказав, что соваться в воду здесь не стоит, а лучше поискать объездной вариант. И он оказался прав. Километров через пять мы совершенно спокойно пересекли  поток выше по течению, где он разбился на ряд рукавов. Конечно, нам повезло еще и в том, что почва в Сюгатинке не чисто глинистая, а еще и щебнистая. Иначе завязли бы, влипли в красноцветную почву, прорезав размокший слой узкими победовскими шинами. Повеселевшие, ехали мы по пробуждающейся равнине; тучи клубились, поднимаясь все выше, все говорило о том, что погода налаживается. Кое-где в воздух уже поднимались птицы.
Мокрый, растрепанный, как чучело, жаворонок, сидя на придорожном камне, судорожно пытался стряхнуть с себя воду. Когда мы проезжали мимо, он все-таки нашел в себе силы взлететь, но какой в этот миг он был жалкий!
Мы еще не раз переезжали через потоки, бегущие по промоинам и низинам. И каждый раз я вылезал, брал лопату и щупал глубину брода и надежность почвы. Слава богу, щебень, гравий и сцементировавшая их крепчайшая глина, позволяли пересекать броды без происшествий. Проехав еще километров 7, мы выехали на сухую землю. Только что грязь летела из-под колес, а тут позади машины заклубилась пыль. Удивительно, но здесь не только не было дождя, но и не упало ни капли.          

Семь цветов радуги

В начале 1977 года Николай Иванович предложил мне сделать совместно цветную книгу-альбом "Семь цветов радуги". Сладков всегда был большой мастер на оригинальные задумки, и в данном случае он хотел показать богатство и красоту природы, всю цветовую гамму растительного и животного мира на фоне разнообразных природных ландшафтов. Солнечный луч, дробясь в каплях дождя, раскладывается на спектр составных частей. Получается радуга из семи цветов, отображающая многоликость земли. Красоту ее обитателей. Такова была идея, показавшаяся мне замечательной.
"Нужно будет не менее 300 очень хороших слайдов с яркими птицами, цветами, бабочками, пейзажами. Весь мир - это игра красок и цветов. Бросайте свою черно-белую графику, она уходит в прошлое. Без цвета нет жизни. Без красок природа мертва".
Примерно так  не раз говорил и писал мне Сладков. И, конечно, я без раздумий согласился. Как можно отказаться от возможности напечататься в хорошей книжке! У любого художника конечная цель опубликование своих работ, возможность выставиться на свет.
Я понимал, почему Николай Иванович делает мне это предложение. Во-первых, одному человеку, тем более занятому писателю, не профессионалу фотографу, трудно набрать нужный объем материала. Во-вторых, у него нет фотоаппаратуры, чтобы делать качественные снимки. Его "Фотоснайпер" с "Зенитом" рассчитан на узкую фотопленку, а издательства в то время брали только широкие слайды, с которых можно было изготавливать более качественные иллюстрации. Именно поэтому я уже давно приобрел сначала "Салют", потом "Киев-6", а затем и "Пентаконсикс" со всеми принадлежностями для фотоохоты. Как-то я спросил Николая Ивановича, не думает ли он приобрести широкоформатную камеру. "Ну, вот еще, - недовольно ответил тот, - тратить бешеные деньги, чтобы потом таскать громоздкую и тяжелую аппаратуру! В редакциях мои слайды переснимают на широкую пленку, для чего специально нанимают фотолаборанта и платят ему большие деньги". Верно, фотографировать диких животных громоздким фотоаппаратом чрезвычайно трудно, а из-за того, что нужно снимать с еще более близкого расстояния, зачастую бывает и просто невозможно.
Со всем жаром души отдавался я увлечению фотоохотой. Ради нее, ради тайной мечты издаться когда-нибудь в хорошем фотоальбоме, таком, какие я видел в зарубежных изданиях, я пожертвовал многим: отрывал от семьи деньги, стал аскетом, не жалеющим ни времени, ни труда. На этом фоне мы бросились в работу. По крайней мере, я этой идеей горел.
На два года было забыто все остальное. Моя голова была теперь занята поисками объектов для каждой из 7 составляющих цветовой гаммы радуги. Каждое лето я гонял свою "Победу" из Зыряновска в Алма-Ату,  но предварительно нужно было где-то раздобывать цветную пленку, которая продавалась лишь в больших городах, да и то изредка. Где-то в платных лабораториях, опять-таки центральных городов ее проявлять, а потом с сожалением констатировать, сколько катушек испорчено чужим дядей-лаборантом из шарашкиной конторы (испорченных было от 70 до 90 процентов).
Выискивая объекты разнообразных диковинок природы, теперь приходилось не только охотиться за зверушками и птицами, но и гоняться вообще за яркими цветными кадрами. Мысленно я видел огненный сполох радуги, как разноцветный мостик, перекинувшийся с одного края в другой, а под ней многоцветная земля: красные, бурые и оранжевые пустынные сухие горы, желтые барханы песков, зеленые луга и леса, голубые и синие моря, озера и реки, лилово-фиолетовые скалы и серокаменные утесы.
Задача была не только показать цветовое разнообразие мира, а на каждый из семи цветов найти подходящий пейзаж, растение и животное. Но если, например, для красного цвета сколько угодно цветов, то какая из наших птиц или зверушек имеет такую окраску? Впрочем, если не оперение, то отдельные детали могут иметь самый яркий пурпурный цвет. Например, клюв и ноги кулика-сороки и черного аиста, грудка и голова у самца чечевицы. Для зеленого цвета идеальным было бы дать зимородка и зеленую щурку. Легко сказать, но как сделать? Но так или иначе, мы составили предварительный план действий, своего рода сценарий, расписав знакомые нам объекты для съемок.
Красный цвет - глины Зайсана, степные маки, жуки  нарывники (они бывают очень яркими).
Оранжевый - Чарынский каньон, золотистые щурки, пестрый каменный дрозд, алтайские купальницы (жарки).
Желтый - Поющий бархан, фазаны, цветы коровяка.
Зеленый - Бартагой, еловые леса Тянь-Шаня, зеленая щурка.
Синий - горы Алтая, высокогорье Тянь-Шаня, акониты, зимородок.
Фиолетовый - горы Калкан, скалы в горах Чулака, сизоворонка, синяя птица, шиповатый цветок синяк.
После поездки на Зайсан Сладков стал неравнодушным к разного рода цветным обрывам, земляным горам, лессовым стенам и скалам. Все это и на самом деле выглядело необычно, особенно для жителя лесной России, казалось экзотическим и будило фантазию.
- Мариковский расхваливал какие-то лессовые горы, - вспоминал Николай Иванович. - Будто бы есть на Чарыне цветные  глины, наподобие Зайсанских. По словам Павла Иустиновича, прямо-таки восьмое чудо света. Что-то вроде глиняного леса или лёссовых кружев.
Приходилось только удивляться, сколько интересных диковинок, памятников природы сконцентрировано в этом небольшом уголке, в 150 км к востоку от  Алма-Аты: реликтовая ясеневая роща, горы Богуты, Актогай, Чарынские каньоны и вот, оказывается, и еще новые "лунные" горы. Конечно же, мы не откладывая, выехали туда.
По автотрассе перевалили хребет Турайгыр, короткий спуск по извилистому каменному ущелью, и перед нами река Чарын с капитальным мостом через нее.  Зажатая в каньоне, стремительно неслась кофейного цвета вода. Красный цвет скал оттенялся узкой полоской яркой зелени по берегам.
В неизведанную страну лессовых гор мы въезжали под аккомпанемент басовитых раскатов грома. Лилово-черные тучи, сползающие с вершин снеговых гор, все больше затягивали небо, и Николай Иванович с тревогой поглядывал в окно:
- Вот так пустыня, того и гляди, развезет, завязнем не хуже, чем у меня в болоте на Новгородчине, - мрачно иронизировал он.
- Как развезет, так моментально и высохнет, - успокоил я его. - Это же пустыня!
Однако в тот раз пустыня была слишком неласковой и встретила нас не только сыростью, но и холодом. Впечатление было такое, что мы из июня перенеслись в конец октября. Солнце скрылось окончательно, подул холодный ветер.
Километров через пять узкая дорожка привела нас к краю обрыва. За ним открывался необычный пейзаж. Целая сеть оврагов и промоин создала миниатюрные холмистые горы с хребтами, вершинами и ущельями. Голые, почти без растительности, наверное, в обычную сухую и жаркую погоду они были желтыми, но после дождей приобрели ржаво-грязный,  марсианский вид. От покрывающих их лишайников северные склоны стали сизовато-зелеными, а вершины белыми, будто присыпанные снегом.
- Застывшие волны штормового моря, - оглядывая холмы, произнес Николай Иванович. - С зайсанскими глинами не сравнить, хотя и здесь все очень своеобразно.
- А мне кажется, что взяли зеленовато-коричневый ковер, встряхнули его, да так скомканный и бросили лежать. Впечатление такое, что здесь никакая не пустыня, а заполярная тундра.
По узенькой тропинке мы спустились на дно лощины. Из-за пасмурной погоды птицы примолкли, и стояло полное безмолвие. Вдруг шедший впереди Николай Иванович обернулся ко мне:
- Слышите?
- Да, какой-то странный, непонятный звук.
- Не только странный, тревожный. Похоже на предупреждающее рычание.
- Вы хотите сказать, что это хищник?
- Во всяком случае, не птица, а кто это может быть, ума не приложу.
Мы прошли еще немного и увидели молодого черного быка. Он стоял, понуро опустив голову и кашлял.
- Чертова скотина, - беззлобно ругнулся Сладков, - умудрился простудиться в жаркой пустыне. Хоть бы волк его задрал, а нам бы ляжку  тогда сварить.
- А еще лучше испечь в костре, как это делают ковбои в пампасах Америки. Кстати, отпечатки лап какого-то хищника я только что видел.
На дне долинки бежал ручеек чистой воды, берега его густо поросли цветущим шиповником вперемешку с чингилем, тамариском, ивой и тростником. На макушке барбарисового куста сидел чернолобый сорокопут и, зловеще размахивая хвостом-качалкой, гнусаво и зловеще чакал. Этот одинокий тревожный голос еще более усиливал чувство одиночества и заброшенности.
Дождь все-таки собрался, ленивый, моросящий, холодный, будто где-то на далеком севере. Все стало мокро и сыро, и было очень неуютно ставить палатку. Николай Иванович натянул на себя мой зимний ватник и ходил, похожий на местного чабана.
Вечером мы жгли костер из сучьев, что с трудом собрали на этих голых глинах. Пламя, раздуваемое ветром, металось из стороны в сторону, дым ел глаза, а тепло уносилось в сторону. Наверное, странное зрелище представляли мы со стороны. В черной тьме на краю пропасти мечутся две фигуры, размахивая руками.
- Ну и холодрыга, - говорил Николай Иванович, грея руки над костром. - Кто бы поверил, что в середине лета мерзнем в пустыне!
И следующий день с утра и почти до вечера моросил по-осеннему холодный и мелкий дождик. Временами он переставал, но сырые тучи, не кончаясь, ползли и ползли, задевая макушки ближайших гор. Из-под тяжелого, набухшего влагой покрывала, у самого горизонта проглядывали клочки голубого неба; в них просматривались контуры далеких гор Кунгея, даже леса на склонах и строения совхозных ферм.
Мы бродили по отсыревшим макушкам лесовых холмов, ожидая улучшения погоды, но оно не наступало. Склоны голых вершин, иссеченные струйками воды и будто изъеденные оспинками, напоминали мне витиеватые арабские письмена, у моего спутника они вызывали несколько иные ассоциации, но тоже связанные с восточным колоритом.
- Плакаты, исписанные цитатами Мао-Цзе-Дуна, - сказал он, имея в виду сходство с китайскими иероглифами. - Здесь все напоминает о том, что ты в Азии.
К  ногам липла раскисшая корочка глины, зато дремлющие большую часть года лишайники, сейчас ожили, приобретя яркую раскраску. Здесь кое-где в ложбинках приютились кустики саксаула, и уж вовсе необычно выглядели торчащие прямо из суглинка цветы желтого мака.
К концу дня пелена туч стала редеть, но на западе все еще висела темная полоса. И вдруг из-за нее брызнули ослепительные лучи, осветив мрачную картину черных промокших гор. Солнце, но совсем не горячее, а скорее холодное, желтое, как начищенное бронзовое блюдо, плавало на горизонте среди тающих остатков облаков. И в этом закатном свете алым флажком на краю темной пропасти светилась наша палатка.
Ночь была очень свежа, даже холодна, зато утро встало чистое и ясное, как детская слеза. Поднимаясь, солнце постепенно согревало воздух, а краски окружающих нас гор менялись на глазах, все больше наливаясь теплым светом. Вчера в непогоду черные холмы, казавшиеся нам черными, мрачными, будто кучи шлака, сегодня напротив светились желтым, солнечным светом.
Соскучившись по ясной погоде, мы ходили, беспрерывно щелкая затворами фотоаппаратов, а Николай Иванович все повторял: "Ну, дорвался, теперь не остановлюсь. Горела моя пленка синим пламенем. Как хотите, но один из цветов радуги у нас в кармане".
Все-таки Мариковский был лучшим знатоком края. По его же совету прямо отсюда мы отправились в Большое Алматинское ущелье рядом с городом, где, по его  словам, находится известный среди туристов "Каменный цветок". В прошлом веке во время землетрясения сползла гора", обнажив розовый обрыв, известный под упомянутым названием.
Мы долго лезли по крутому косогору, пробираясь сквозь травяные дебри. Возвышаясь над зелеными зарослями, горящими белыми цветами торчали свечки эремурусов, а чуть в стороне от тропы обнаружилась уборная барсука. Там, поблескивая крылышками и панцирями переваренных жуков, стояла полуметровая пирамида, похожая на муравейник. Как видно, полосатый зверь пользовался ею все лето, изо дня в день, наращивая высоту.
Вылезли на вершину, а за ней, будто обрезанный ножом обрыв. Гора сползла, обнажив земляное нутро, где рыжие глины перемешались с выветрелой скалой. Все было, как нам рассказывали, и в то же время оползень нас разочаровал. Он показался нам вовсе не ярко-розовым, а скорее грязно-желтым, тускловатым, почти таким же, как множество других  лессовых обнажений по всему югу Казахстана. Если лессовые горы на Чарыне выглядели невыигрышно из-за сырости, то здесь, наоборот, плохую шутку сыграла сухость воздуха, дымка, обесцветившая оползень, сделавшая его поблекшим и неярким.
Потом было еще много поисков, находок, удач и разочарований. В конце концов я понял, что дело вовсе не в красках радуги, а в самом богатстве мира, и не нужно специально выискивать тот или иной цвет. Надо снимать все, что есть красочное на земле, в этом и заключается ее красота. Единственный цвет, который следовало избегать - черный. Но все же были птицы, которых особенно хотелось бы заснять. К таковым я относил щурок, зимородка, каменных дроздов, сизоворонку, удода, чечевицу. Николай Иванович тоже произносил названия этих птиц с восторгом и даже с какой-то дрожью в голосе. Между тем, большинство из них обычны, и мы их видели в своих путешествиях постоянно. Но найти далеко не значит получить качественный снимок. Особенно помучался я с пестрым и синим каменными дроздами. Больше двух сезонов выслеживал их с биноклем в горах Чулаках и Турайгыр. Искал гнезда, потом карабкался до них по скалам, строил скрадки, часами и днями терпеливо дожидался удачного момента для съемок. В результате получал единичные кадры, зачастую далеко не лучшего качества или испорченные плохим проявлением.
Мечтой обоих было сфотографировать зеленую щурку. Я долго ее искал и, наконец, нашел на кордоне близ дельты Или. Правда, снять ее все равно не удалось.
Наконец все позади. Материал для книги собран, причем не только за те два года, прошедшие после ее задумки, но и за все время моей фотоохоты. Осталось только ждать, когда ее напечатают, и я уже знал, что называться она будет "Дети радуги".
Перед самым выходом книги Николай Иванович предупредил меня, но вовсе не оправдываясь: "Знаете, я долго бился в редакции, чтобы оставить вашу фамилию, как автора фотографий. Они ни в какую не хотели этого делать, но я все же настоял. Сейчас столько развелось фотографов, и все хотят публиковаться, согласны даже без авторства, лишь бы напечататься».
Мне это казалось абсурдным, не говоря уже о том, что явно несправедливым, но я промолчал, скрыв свою обиду. Конечно, я старался, горел ради идеи, но ведь я вовсе не хотел, чтобы под моими фотографиями стояла чужая фамилия, и даже претендовал на соавторство. А Николай Иванович продолжал: "Вот Митрофанов, вы же знаете его, чуть ли не первый фотограф-анималист в Советском Союзе. Наснимал столько, что фотографиями завалил всю свою квартиру. Закопал в землю, никому их не давая, хотя просили. Просидел над ними, как скупой рыцарь, а теперь умер, и все пошло прахом".
И опять я ничего не сказал, хорошо понимая этого неудачника. Кому хочется работать на чужого дядю!
Потом эта книжка переиздавалась много раз на разных языках и уже без указания моей фамилии, как автора фотографий. Что поделаешь, мы жили в бесправной стране, где все решали бездушные, невежественные, но очень амбициозные чиновники.


На катере по Капчагаю

Гвоздем программы 1977 года Максим Дмитриевич считал намеченную им поездку на катере по новому Илийскому "морю". Сделать это было несложно, так как директором недавно организованного Капчагайского воспроизводственного охотничьего хозяйства был хороший знакомый Зверева Александр Тарасов. Я тоже его знал еще по поездке на водометном катере по Или в 1966 году. Нас со Сладковым это очень устраивало, так как намечались высадки на берег и в том числе поездка в Тайгак.
"Там есть фиолетовый отщелок, - вспоминал Николай Иванович, - я запомнил его еще по поездкам 60-хгодов. Совершенно удивительное место: лилово-глянцевые скалы с древними рисунками козлов, верблюдов и архаров. Обязательно нужно попасть туда".
Лилово-фиолетовый цвет стал у нас проблемным в работе над книгой "Семь цветов радуги".
- Наконец-то соберемся вместе, - радовался Максим Дмитриевич, - на катере места много, не то, что в тесной кабине машины.
- Но есть одна проблема, - успел я шепнуть ему перед самым отъездом.
- Какая? - удивился он. - Напротив, все складывается как нельзя лучше.
-Семен Давыдович и Николай Иванович не переносят друг друга. Им тяжело быть вместе.
- Да, я тоже это заметил, - согласился Зверев. - Но ведь это мелочь. Главное, у обоих одна страсть - их манит неизведанная природа. Так что все образуется.
Загрузились в две машины и через час были в Капчагае. Здесь, в заливе у огромного, похожего на теплоход здания гостиницы и управления охотхозяйством, нас уже ждал катер. Катер большой, не чета тому водометному, на котором плавали в 66 году, почти теплоход с командой из 3 человек. Есть даже каюта, но мы предпочли палубу, разместившись на удобных скамьях.
- По пустыням и степям ездили, по горам и лесам бродили, теперь по морю плывем, - у Максима Дмитриевича было прекрасное настроение. - Смотрите, чайки парят, как на настоящем море, берегов почти не видно.
- Максим Дмитриевич, вы еще недавно ратовали против строительства ГЭС.
- Я и сейчас против, считаю, что это была большая ошибка, но теперь что об этом говорить. Надо радоваться тому, что есть. Смотрите, любуйтесь, успевайте жить! Ах, какая свежесть! Чувствуете, морской ветерок, а ведь вокруг нас пустыни. Может быть, как-то увлажнится климат?
Легким контуром на горизонте прорисовывался зубчатый контур Чулакских гор. Часа через четыре наш катер стал приближаться к пустынному северному берегу, сложенному песчано-глинистым конгломератом и почти без единого деревца. Вдали виднелся белый домик егеря, одна-единственная постройка среди серой плоской равнины.
Только доплелись до новенького, с иголочки кордона, а егерь с хозяйкой уже усаживают  за стол прямо во дворе. Там у них молоденькие топольки посажены, скамейки стоят, столы. Тащат тарелки с ухой и огромными кусками рыбы. Сазаны, что кабаны, здоровенные, жирные, с белым мясом и икрой.
Принимают нас как самых высокопоставленных гостей. Мне даже как-то совестно, думаю, и Сладкову так же. Весь стол заставлен яствами, да мы еще вывалили из рюкзаков свои припасы: булочки, печенье, конфеты. Я таких сазанов не видывал и не знал, что они могут вырастать до таких размеров.
Звереву, как аксакалу, поставили блюдо с рыбьей головой. Максим Дмитриевич здесь в своей стихии, любой кордон его родной дом, а мы с Николаем Ивановичем ерзаем на скамейке, нам нужно бродить по пустыне. Вокруг кордона видны соблазнительные ложки, заросшие колючими кустарниками. Но, по правде говоря, рыба была настолько роскошной, что и мы сами не смогли бы от нее оторваться.
- А как у вас тут со светом? - поинтересовался Семен Давыдович у хозяина.
- Да никак, - отвечал егерь. - Не будут же из-за одного кордона тянуть линию в 50 км.
- А знаете, делают ведь где-то солнечные генераторы. Не помню точно, кажется, называется "ГС".
- Может быть "ГВ", - съехидничал Сладков.
- Ну да, вы же специалист по навозу, - в свою очередь парировал Семен Давыдович, имея в виду книжку Сладкова "Осиновый невидимка" о белке летяге, где есть глава "Ода помету".
Кажется, перепалка между двумя корифеями началась, однако тут же и закончилась боевой ничьей.
После обеда Максим Дмитриевич прикорнул отдохнуть, а мы тут же разбрелись по окрестностям. В овражках, промытых весенними водами,  пряталось немало живности. С гулом взлетали салатно-зеленые, в золотистых пятнах, златки. На веточках  саксаула сидели загадочные, похожие на соломенные былинки, желтые богомолы. Где-то за глинистыми буграми кричали невидимые песчанки, а над берегом, заваленном белыми стволами, жалобно скуля, кружили красноносые кулики-сороки.
Но меня привлекло нечто более интересное. В кустике верблюжьей колючки я разглядел змею-стрелку. Она так забилась в сухих, безлистных ветвях, что была совершенно невидима и выдала себя лишь движением головы.
В детстве я слышал легенды об этой змейке. Рассказывали небылицы, будто эту змею невозможно догнать даже на коне, так она быстра. И уж если ее разозлить, то может пронзить человека, почему и называется стрелой. На самом деле трудно представить себе более безобидное и симпатичное существо, чем эта необычайно красивая и очень изящная змейка. Крохотная головка, украшенная выпуклой, блестящей бусинкой-глазом, очень тонкое, змеиное тело, похожее на узкую пеструю ленту.
Стрелка забилась внутрь куста, и я никак не мог ее оттуда выгнать.
- Она не кусается, можете смело брать ее в руки, - посоветовал Николай Иванович. - Только осторожно, чтобы не раздавить.
- Кто вам это сказал? - вмешался Кустанович. - Не ядовитая - это не значит, что не кусается. Вот сами возьмите, а я посмотрю, что будет.
- Ну, конечно, если прижмете хвост.
- Дело не в хвосте, а в том, что сказки рассказываете. Это ваша очередная выдумка, как и все в ваших книгах.
- В рассказах для детей и должна быть сказка. Красота и тайна - вот что больше всего затрагивает душу ребенка.
Николай Иванович все больше сердился, и лицо его побагровело.
- Выдумка и ложь только развращают, - парировал Семен Давыдович. - К тому же в ваших книгах я не вижу никакой красоты, один смрад.
- А вы сухарь, имея кучу кирпичей, не можете сложить даже сортир.
- Это вы сами пишете о помете. Ваше вранье и сюсюканье отобьет желание читать книги у любого толкового натуралиста. Детям ваши словесные упражнения непонятны и сложны, а взрослым и тем более скучны и неинтересны.
Оба вошли в раж, и их невозможно было остановить.
- Вы говорите о разных вещах, один как литератор, другой как исследователь. Это же разные жанры: художественная литература и научно-популярная, - тщетно пытался я их примирить.
Оба обладали сильным характером, и никто не хотел уступать и понять позицию другого. Если же говорить обо мне, то я был согласен и с тем, и с другим. Позиция Сладкова была мне ближе, но я сожалел, что свой большой талант он растрачивает на сомнительное экспериментирование. Я вспомнил разговоры о творчестве Сладкова со Зверевым, который возвращался к ним не один раз.
- Прямо беда, - как-то робко впервые сказал мне еще году в 63 Максим Дмитриевич, - Николай Иванович совсем измельчал. Вместо рассказов пишет какие-то телеграммы. А недавно выдал такое! Я как-то его спросил, как он реагирует на критику? И знаете, что он мне ответил? "Я пишу для себя, как хочу, и мне дела нет, что  это кому-то не понравится и кто что обо мне думает". Каково? Просто поразительно!
Для меня все это не было новостью, я слишком много времени провел с Николаем Ивановичем наедине и хорошо знал, как он относится к творчеству и своему и других.
- Это что! Он ведь не признает писателями ни Дарелла, ни Лесника, ни Никольского. Ни во что ставит Формозова, Скребицкого, Спангенберга, отзывается о них уничтожающе. Кое-как с трудом да и то только в последнее время оценил Пришвина...
- Да, да. А сам пишет рассказы из трех предложений.
На следующий день Тарасов повез нас со Сладковым в Тайгак. По дороге он хвалился: "У нас теперь как в каком-нибудь национальном парке Африки. Привезли куланов, джейраны развелись, дичи не перечесть. Дрофа-джек появилась, журавли-красавки, толстоклювые зуйки. Да вы это сами увидите. Теков в Чулаках развелось уйма. На кордон приходят, будто домашние козы".
Сашка Тарасов (как называет его Зверев) мужик очень толковый, деловой и хозяйственный. Врать не будет, вскоре мы и действительно увидели многое из того, о чем он говорил. Из ложков сигали, высоко подпрыгивая, чернохвостые джейраны. Парами бродили журавли-красавки, в небе парили стервятники и грифы. Горячий воздух дрожал, и в мареве расплывались контуры отдельных туранговых деревьев, больших кустов чингила и пустынной акации.
- И верно, почти как в Серенгети,- согласился Сладков. - Очень похоже на Африку. Вот и газели скачут, совсем как  импала или газель Гранта.
Прошло 9 лет с тех пор, как мы были здесь в последний раз. Все напоминало о прошлом. Вот тут снимали розовых скворцов, там на камне встретили филина. Но дорога стала почти торной, и мы знали, что построен кордон. Вот он красуется на том самом месте, где у нас стояла палатка. И не только большой дом, но и хозяйственные постройки и даже яблоневый сад. Когда-то воздух тут звенел от птичьих криков, а все небо между стенами каньона пестрело от стремительно снующих стрижей. Теперь же на большом протяжении участок ущелья был перегорожен проволочным забором, а внутри загона бегали... свиньи.
Перед глазами стоял прежний Тайгак, полный таинственного очарования и тайны. Теперь все это исчезло, и я видел, как мрачнело лицо Николая Ивановича.
- Была сказка, теперь скотный двор, - ворчал он,- раньше бегали дикие кабаны, теперь - домашние хавроньи. Вместо кекликов петухи и куры, а там, где росли железное дерево и эфедра - яблони и сливы.
И опять нас кормили обильным обедом, теперь мясным.
- А что, правда, будто на кордон к вам приходят теки? - спросил я хозяйку.
- Ходят, ходят, - отвечала она, - одна козлуха постоянно пасется в саду вместе со своим козленком. Бывают и рогачи, совсем бояться перестали.
- Это что, - вспомнила вдруг она, - у нас вот козочка совсем отбилась, ушла в горы.
- Как в горы? - заинтересовался Сладков, - так она что, к диким прибилась?
- А кто ее знает, бродит по горам, - вмешался хозяин. - Она белая, ее издалека видно. А от людей, как увидит, убегает.
Утром Сладков повел нас в лиловое ущелье. Мы долго шли по гулким каменным коридорам, пока не очутились в каменном мешке. Со всех сторон теснились мрачные скальные утесы темного, почти черного цвета. Цельные, монолитные, казалось, они не были тронуты временем. Их гладкие, будто полированные ветром откосы, блестели на солнце, отливая лиловой чернотой загара. Наверное, прошла не одна тысяча лет, пока солнце не обуглило верхний слой камня.
- Вон там, смотрите, - показал Сладков, - настоящая каменная галерея. В основном, конечно, козлы, но есть архары, волки и много лучников. Глядите, какой верблюд... Лиловое ущелье с каменным верблюдом.
Цвет скал зависел от освещения. В тени они были угрюмыми, темными, почти черными, освещенные солнцем - лилово-фиолетовыми, даже с голубым оттенком, а сверкая в отблесках солнечных лучей, - серебристо-белыми.
Между скальных утесов каменные потоки  осыпей, а по ним, прижавшись к скалам, курчавая ползучая эфедра и  дикая вишня.
Синий дрозд судорожно взлетает и снова садится на макушку утеса. Поползень суетится, покрикивая и ерзая по обомшелому камню. Кружит острокрылый сокол, высматривая добычу. А на плоскую вершину горы вышла облезлая барануха грязного, желтовато-серого цвета с небольшими, скошенными набок рожками. К ногам ее жался маленький ягненок такого же невзрачного вида, что и мать.
- Николай Иванович, а ведь это архарка. В первый раз встречаем.
- Пожалуй, вы правы. Но очень уж непрезентабельный у нее вид. Шерсть клочьями свисает. Такую сфотографируешь, скажут домашняя.
Барануха внимательно посмотрела на нас и незаметно скрылась. Не сговариваясь, мы полезли вслед за ней на гребень.
Кругом пологие увалы плоскогорий, меж ними угадываются провалы ущелий, а по контуру всюду горы, горы... Серые тучи ползут, едва  не задевая каменные вершины. На соседнем плато показалось несколько теков. Своей расцветкой они сливались с общим серовато-желтым фоном скал и выгоревшей травы.
- Смотрите, а там еще козлы! - заметил я на  дальнем увале табунок. - И там, и там. Всюду козы.
- И слава богу,- отозвался Николай Иванович. - Козлы, если они настоящие, лишними никогда не будут. Это вам не люди.
Мы прошли в верховья дикого ущелья, где уже не было видно никаких следов человека. На дне заросшего густыми травами и кустарниками, заваленного обломками камней в глубокой промоине глухо бухтел ручей.
Сели, перекусив вкуснейшей алматинской тушенкой из конины и запивая холодной водой из ручья.
- Райское местечко, век бы отсюда не уходил, - сказал мой товарищ. - А вы не захотели устраиваться сюда егерем. Вон наш хозяин живет себе здесь, как бог.
Я молчал, не зная, что сказать. Может, он был прав?
Через три дня мы уезжали обратно.
Балансируя тяжелыми рюкзаками, кое-как взобрались по крутому трапу на катер.  Максим Дмитриевич, как всегда, с подарком: громадным сазаном и кульком в руках. Ровно постукивая мотором, наш корабль взял курс на Капчагай.
Только уселись, а команда уже приглашает пить чай. Прямо на палубе поставили стол с корейским блюдом: сазан в уксусе.
Казалось, погода нам благоприятствовала: солнце спряталось за облака, от воды повеяло свежестью. И вдруг в какие-то минуты все переменилось: на западе потемнело небо, над горизонтом побежали зловещие язычки завихрений. Все время стоящие на юге, горы Заилийского Ала-Тау исчезли в сине-черной мгле.
"Теперь держитесь, - предупредил нас матрос,- идет "Балхаш", сейчас будет шторм. Уберите с палубы все вещи и сами не зевайте. Разгуливать по палубе нельзя".
"Море" еще больше потемнело, а навстречу нашему катеру уже бегут белые барашки волн. Они все крупнее и крупнее, они бьют о борт нашего корабля, и катер плывет, переваливаясь с боку на бок. Редкие чайки, будто наслаждаясь полетом, то парят над волнами, то падают, едва не задевая воду. Наш рулевой, то и дело меняет курс так, чтобы не быть боком к волне, но все равно нас качает и по палубе уже не пройти. Цвет "моря" из желтоватого давно стал иссиня-зеленым; обнажив свое нутро, морские волны набрасываются на наше суденышко со злобным остервенением. От недавней жары давно не осталось и следа. Порывы прохладного влажного ветра вперемежку с брызгами овевают наши прожаренные тела.
Дремавшие до того Николай Иванович и Максим Дмитриевич живо обсуждают происходящее, а Семен Давыдович, чтобы снова не вступать в перепалку со своим оппонентом, отвернулся и, сидя на скамейке, прикорнул после тяжких трудов в пустыне.
- Надо же, попали в шторм, - говорит Зверев. - Только что бродили по пустыне, а теперь испытываем настоящую морскую качку.
- Вот такие пироги, - в тон ему повторяет свою излюбленную поговорку Сладков - Скоро ли приплывем?
На горизонте показалось белое, как трехпалубный корабль, здание гостиницы и моя "Победа"? прикорнувшая на желтом берегу.

Каменный сель

В 1976 году Максим Дмитриевич удивлялся, увидев водяные потоки в Сюгатинской долине. Но прошло два года, и мы с Николаем Ивановичем стали свидетелями еще более удивительного явления, нежели наводнение в пустыне. Мы наблюдали... каменный сель. И, можно сказать, даже попали в него.
Тот, 1978 год выдался не менее сырым и дождливым. В июне почти не бывало и дня без дождя или хотя бы затянутого мокрыми тучами неба. Горы стояли влажные, свежие, затянутые изумрудной сеткой зелени.
Уже несколько дней мы жили в Карагайлинском ущелье близ Бартагоя. Бывало, уходя в горы, не раз возвращались промокшие и продрогшие. Вот и в тот день 16 июня, когда над главным хребтом заклубились темные тучи и упало несколько капель, мы оба, Николай Иванович и я, заспешили в лагерь. Мокнуть здесь под дождем надоело, да и чутье подсказывало, что отсюда надо убираться. И не только потому, что в Бартагое нас ждал Зверев, а так, на всякий случай. Все-таки горы есть горы, а впереди овраги, бездорожье, возможные потоки воды. Но здесь, на месте особой опасности я не видел, мы стояли на каменистом склоне, даже если ринется вода, то по дну лога, а это далеко внизу.
- Ну что, с богом! - уже дважды сказал Николай Иванович, но дождь,  как бы раздумывая, барабанил лениво и вяло, я  что-то копался со сборами, не считая нужным спешить. И, наверное, зря. Стал заводить мотор, а он забарахлил и ни в какую. И в этот момент хлынул ливень. Разом, залпом, будто кто окатил из огромного бочонка. И тут я понял, что совершил ошибку, не выехав хотя бы за несколько минут до этого. Такой дождь вмиг превратит в болото  унавоженный чернозем у кошары, через который нам предстояло проехать внизу, тем более что там поперечный уклон, да еще с крутым подъемом.
 Мотор продолжал не заводиться, а дождь хлестал так, что не было возможности выйти из машины и  подкачать бензонасос. Наконец, завелся. Рывком я резко сдал назад, чтобы развернуться, и тут же услышал скрежет. Автомобиль налетел на невидимый в траве камень и сел на него задним мостом. Теперь я не мог стронуться, и нам оставалось лишь пассивно наблюдать за происходящим снаружи.
- Что-то случилось? - тревожно спросил ничего не понявший Николай Иванович. - Почему не едем?
- Будем куковать пока не кончится дождь, - отвечал я. - Задние колеса крутятся в воздухе.
Дождь не ослабевал и, наоборот, к ливню прибавились град и ветер. Белые крупинки барабанили о стекло, вместе с водой стекая с капота. Шум водяной стихии не стихал, но даже сквозь него стали прорываться другие, еще более грозные звуки, напоминающие скрежет камней. Сквозь залитое водой лобовое стекло было видно, как на противоположном склоне растут, все увеличиваясь, потоки грязной воды. С бешеной скоростью они мчатся, прорывая земляные канавы и увлекая за собой обломки каменных осыпей, и вот уже целые валы грязи, камней и всякого сора ринулись вниз, сметая все на своем пути.
Николай Иванович напряженно смотрел перед собой на противоположную сторону ущелья, я же вижу, что такой же грозный грязекаменный вал надвигается с нашей стороны. Напитанный влагой, но еще не набравший скорости, он шевелится, двигается на нас и... останавливается под машиной. Нас не снесло, но автомобиль окончательно закупорило грязекаменной жижей, крепко схватив за колеса. "Кажется, влипли окончательно" - успел подумать я, но в этот момент в бок автомобиля устремляется второй вал еще сильнее первого. Мы отчетливо слышали, даже ощутили, как вздрогнула наша «Победа», оседая на месте. Вторая каменная лавина, проскочив под днищем, вытолкнула первую, а вместе с ней и камень, на котором мы сидели! Неужели свободны? С трепетом завел мотор: можно ехать! Стронувшись и став колесами на грунт, машина вырвалась из каменного плена.
Я осторожно съехал с косогора, но внизу нас ждал еще один неприятный сюрприз. Земляная дорога, идущая вдоль склона, совершенно раскисла, и нас могло снести на дно лога, где уже бушевал мощный поток.  Но как хорошо, что на пути высится какая-то куча земли! Мы врезались в нее боком, тут же завязли, но зато и остановили опасное скольжение. Ничего не поделаешь, приходится вылезать. Под дождем делаю несколько копков лопатой и совершенно вымокший вырываюсь теперь уже из глиняных объятий. Ехать можно, но впереди крутой подъем по скользкой дороге, и нас опять тянет вбок, в сторону лога. И опять выручает куча камней на обочине дороги.
- Может, остановимся, переждем дождь, - говорит Николай Иванович, напуганный тем, что машину таскает из стороны в сторону. - Сейчас опасно.
Но я в азарте продолжаю ехать, а моя "Победа", словно понимая всю опасность, потихоньку ползет, хотя и с пробуксовкой.
Наконец преодолели последний подъем, можно бы уже и спокойно вздохнуть, тем более, что и дождь явно на исходе. Но что это за непонятный и неясный шум? Размеренный, мощный, непрерывный.
- Как гул тяжелогруженного состава, - говорю я, вслушиваясь в непонятный грохот, хотя и догадываюсь, откуда он идет.
- Может, построили железную дорогу? - сострил Николай Иванович. - За то время, что мы здесь жили, взяли да и соорудили.
Внизу под нами Сюгатинская долина, будто дымом окутанная черными облаками, и всюду по низинам из гор  Турайгыра с ревом идет вода. Вот откуда грохот! Он слагается из шума множества водяных потоков.
Без всяких дорог, почти крадучись пробирались мы вдоль ревущего потока. Правда, катились под горку, и в этом было наше спасение. Сила земного притяжения помогала нам без особого труда преодолевать ямы, заполненные водой, сырые, размокшие места, рытвины и ручьи. Лежащая внизу долина курилась дымками испарений. Нехотя тучи поднимались к вершинам гор, постепенно превращаясь в белые облака. Погода выправлялась.

Последняя сказка Бартагоя.

Любимым местом Кустановича был Чарынский каньон, Сладков особое пристрастие питал к Тайгаку, Зверев же более всего был предан Бартагою. Я разделял страсти всех троих, но все же наибольшее предпочтение, как и Максим Дмитриевич, отдавал сказочному Бартагойскому урочищу.
Дремучий реликтовый лес, чудом сохранившийся еще с доледниковой эпохи. Жемчужина природы Семиречья. Изумруд, затерянный среди пустынь и гор юга Казахстана. Каких только восторженных эпитетов не заслужил этот действительно райский уголок в устах ученых, писателей и художников, посетивших Бартагой!
Особую, какую-то таинственную прелесть урочищу в горах придавали древние лавролистные тополя. Именно дряхлые, с толстыми стволами и уже отставшей корой, с дуплами, щелями и целыми норами, напоминающими то ли терем-теремок, то ли избушку на курьих ножках. Идешь мимо этого древесного великана и гадаешь, кто оттуда покажется: куница, удод, филин-сова или сама Баба Яга.
Бартагой напоминал Ноев ковчег, битком набитый зверем и птицей. Все годы, что я ездил сюда, я помнил рассказ Зверева: «В 38 году, когда я впервые попал сюда, стоя на одном месте можно было наблюдать одновременно сразу несколько стад пасущихся на склонах Алабайтала (горы напротив) и Сюгатов архаров и теков. В небе над долиной кружились не менее полутора десятка крупных хищников. Барсы и рыси были обычны, а об остальном вы и сами знаете. Кабанов, зайцев, фазанов тьма, есть олени, а уж о других более мелких зверях и птицах и говорить нечего, так их много.
Слухи о том, что Бартагой обречен, шли еще в 60-е годы. Слишком велик был соблазн превратить созданный природой межгорный котлован в водохранилище. Алма-Ата стремительно росла, вскоре превратившись в миллионный город. Огромный мегаполис задыхался от безводья, воды стало не хватать даже для питья, а ведь чтобы прокормить население, вода нужна еще и для орошения полей в засушливой подгорной долине.
Как-то бродя со Зверевым по лесным тропам Бартагоя, я услышал от него слова, сказанные с горечью: «А вы знаете, ведь над всей этой красотой занесен топор».
С начала семидесятых эти слухи превратились в вполне конкретные разговоры. Битва за Бартагой шла с переменным успехом. То казалось, что защитники природы одерживают верх, и разговоры о плотине затухали, то возобновлялись с новой силой. Максим Дмитриевич то оживал, радуясь как ребенок, убеждал всех, что верхи вняли разуму, прислушались к доводам ученых, и как хорошо, что общественность отстояла уникальный памятник природы, то потухал, понимая, что силы слишком неравны, и дело неуклонно идет к трагической развязке.
Очевидно, решение о строительстве гидроузла и канала было принято давно, но под давлением ученых и писателей обнародовать планы не решались до самого последнего времени, предпочитая оттягивать этот момент, как бы выпуская пары постепенно. Максим Дмитриевич как-то упомянул, что  Бартагой - любимое место самого Кунаева, и можно понять сомнения незаурядного человека, возможно, неравнодушного к природе, облаченного неограниченной властью, в руках которого находилась судьба уникального урочища. Отсюда и те колебания и шарахания то в одну сторону, то в другую. В один из таких моментов в июле 73 года, когда показалось, что топор окончательно отведен от Бартагоя, Максим Дмитриевич радостно писал мне: «Только что вернулся из спасенного Бартагоя. Сделал 400 км за полдня и был руган домашними за это крепко! Но ведь надо было объявить эту радостную весть егерям и гнать в шею оттуда всех строителей! Они еще не успели срубить ни одного кустика, и Бартугай во всем своем великолепии».
Но это было едва ли не последнее счастливое озарение. В последующие годы все покатилось под откос. Начались изыскательские работы. Инженеры рыскали по окрестным горам, рабочие бурили разведочные скважины под тело плотины. Уже само их появление в заповедном сказочном лесу казалось нелепым, неестественным, кощунственным и воспринималось очень тяжело. Но преданный Бартагою самый ярый его почитатель и защитник Максим Дмитриевич не хотел сдаваться, надеясь на какое-то чудо. Он писал в газеты большие статьи, поднимал на защиту заповедного урочища известных ученых. Однажды он сказал мне: «Мы узнали, что у гидростроителей ничего не получается. Они здорово просчитались. Бурили скважины и на глубине встретили ил. Наверное, с затеей о плотине ничего не выйдет. В их лагерь под видом ничего ни понимающего почти тайно ездил наш человек и разузнал об этом. Теперь они сидят, не работают и не знают, как им быть дальше. Вот мы и едем  с корреспондентом «Литературной газеты» Самойленко разузнать, что и как».
Как ни тяжело мне было говорить, но я вынужден был его огорчить и развеять сомнительные надежды:
- Максим Дмитриевич, дорогой, как горный инженер и производственник скажу вам, что  не остановит это строителей. То, что они задумали и заложили в план, обязательно выполнят. А что касается возникших трудностей и проблем, то на то они и горные инженеры, чтобы решать подобные вопросы. Выберут слабые породы, забетонируют. В конце-концов закачают бетон в скважины. А скорее всего нет там никакого ила. Посмотрите, какими крепкими кристаллическими породами сложено устье гор. Там же не какие-нибудь осадочные или галечники, а граниты! И не остановит их кучка энтузиастов, от которых они отмахиваются, как от назойливых комаров.
- Да, пожалуй, вы правы, - сразу сник писатель. - Я как-то не подумал. Действительно, могут закачать цемент.
В производственных вопросах Максим Дмитриевич был не очень сведущ. Его наивность подкупала, а чаще удивляла. Иногда он и действительно смотрелся как человек из прошлого века.
Николай Иванович был еще более резок и не питал никаких иллюзий в этом отношении. В разговоре со мной он сказал примерно так:
«Итальянцы, как вы знаете, на соловьев охотятся. Из птичьих языков рагу готовят. Ради живота своего на все готовы. А тут блюдо послаще. Перегороди узенькую горловину и воды -  залейся! Всю зиму накапливай, собирай, а летом вот она, хоть пей, хоть огород поливай. Лежи на боку, вода сама по арыку придет. Слишком заманчива идея! Вы заметьте, против чего бы ни бился Максим Дмитриевич, нигде ничего не смог отстоять. Плотина в Медео, Капчагайская ГЭС, ельники Тянь-Шаня, которые продолжают вырубать. Это, конечно, не слабость Зверева, а воля сильных мира сего. «Против лома нет приема» Всем сейчас управляет брюхо, а для души место только на том свете».
Так все и вышло. Не могу без слез читать строчки самого Максима Дмитриевича о кончине своего любимого детища.
«Началась вырубка леса в Бартагойском оазисе, отлов оленей, кабанов для переселения в другие места. С грустью пришлось покидать место, десятилетиями служившее естественной лабараторией для ученых, писателей,  художников.
Рано утром мы навсегда уезжали с Мартыном Павловичем из Бартагоя…. Невидимые жаворонки журчали в небе. Сюгатинская долина напоминала о многом.
- А где бинокль? - спохватился Петренко. - Вы взяли его со шкафа?
- Нет.
Пришлось вернуться обратно. Бартагой решительно не хотел расставаться с нами!»
Но то было в 80-м, а в 75-79 годы мы ежегодно посещали Бартагой, собираясь компанией в 2-4 человека.
Шуршала высохшая трава, гремел на перекатах Чилик, с отмерших верхушек тополей галдели галки, стонали вяхири и клинтухи, ворковали горлинки.
Мрачными красноватыми громадами из-за макушек тополей выглядывал массив гор Алабайтал, из дупел выглядывали сплюшки, в черные отверстия древесных дыр и щелей нырял пестрый удод.
Николай Иванович и я с фотоаппаратами на шее бродили в поисках  зайцев, фазанов, оленей и косуль и, втайне надеясь на встречу с колдунами, лешими и Бабой-Ягой. Максим Дмитриевич и Семен Давыдович, с фиберглассовыми гэдээровскими удочками часами простаивали на Чилике и ловили  османов, а не менее ловкий Симка, пробравшись на тихий затон лесной протоки вытаскивал одну за другой серебристых форелей. Однажды он прибежал взволнованный:
- Дядя Саша, берите фоторужье, там змея заглотила наживку. Я и сапоги деда вам прихватил, протоку перебрести.
Бежим что есть мочи, прыгая через коряги и пробираясь под нависью отмерших сучьев.
И верно, здоровенный водяной уж сидит на крючке. Пыжится, заглатывая несчастную кобылку все глубже. Сам землисто-серый, в чешуе, как у рыбы, и глаз блестит.
- У-у, живоглот! - замахнулся на него Симка.
Змей зашевелился, тело и голова задергались. Уж выплюнул крючок и нырнул под воду.
Любознательный и непосредственный девятилетний Симка - копия своего деда - не переставал нас забавлять и умилять.
- Николай Иванович, а что это одни кузнечики ездят верхом на других?
- Ну, как тебе сказать, ездят же люди верхом на лошадях и ишаках. Так и кузнечики эксплуатируют одни других
- Это нечестно. Несправедливо.
- А где ты видел справедливость? Жизнь так и устроена, что одни сидят на шее у других.
К вечеру все собирались к вагончику - лесной гостинице, поставленному вместо кордона, снесенного бурным паводком Чилика в 1969 году. Коллективно готовили ужин. Но более всех над рыбой, картошкой и луком колдовал признанный кулинар Кустанович.
Когда на вечернем небе зажигались звезды,  начиналось представление с длинноносыми лесными куликами вальдшнепами.
- Цы-цы, - на пронзительно высоких тонах слышался странный звук, похожий на цыканье летучей мыши
И сам кулик с широкими крыльями был похож на огромного перепончатокрылого ночного летуна. Он стремительно проносился на фоне все более темнеющего неба и скрывался за лесом, чтобы сделав круг, возвратиться снова, теперь уже с не менее удивительным хорканьем.
- Последняя загадка Бартагоя, - в который раз повторяет Максим Дмитриевич. - Сколько лет слушаем тягу, а гнезда найти не можем. Кто только не искал: Гвоздев, Мариковский, Петренко, Степанов. Скоро уже и Бартагоя не будет, а мы так и не можем доказать, что вальдшнеп здесь постоянная птица, а не пролетная.
- Найдем, не может такого быть, чтобы не нашли, - говорит Николай Иванович. - Раз тянут, значит гнездятся. Плохо искали, в том числе и я сам.
В прошлом 77 году поиски Сладкова не увенчались успехом, но он не сомневался, что найдет в этот раз.
- Максим Дмитриевич, а ведь Ефимыч уверяет, что видел бурундука,- говорю я. - Это что, тоже загадка?
- Бурундука? - Максим Дмитриевич даже засмеялся. – Конечно, это глупости. Наш Ефимыч приехал с Алтая и ему всюду мерещатся полосатые зверьки. Скорее всего, за бурундука он принял соню.
- А я думаю, что он видел полчка, - вступил в разговор Семен Давыдович. - Я предполагаю, что он здесь должен быть.
Кустанович немного фантазер, он начитался ученых книг, а недостаток практики заменяет домыслом.
- Вот опять летят, - встрепенулся Зверев, - смотрите, уже три птицы тянут.
Все трое остались на лесной поляне слушать тягу, а я отправился на ночную съемку. Днем я приглядел причудливый пень-теремок, усеянный уютными дуплами, в одном из которых поселилась сова-сплюшка.
Самое трудное в ночных съемках наводка на резкость. Но на этот раз я привез с собой шахтовый аккумуляторный фонарь, который может светить много часов подряд.
Взобрался на дерево, установил вспышку, фонарь и, усевшись поудобнее в широкой развилке, приготовился ждать.
Блаженные часы теплой южной ночи! Будто разлитые чернила, вокруг непроницаемая тьма, силуэты древесных крон, мурлыканье козодоев, сонная перекличка сплюшек.
- Цоп! Легкий,  едва заметный порыв воздуха и шорох крохотных коготков о тополевую кору. Включаю фонарь, и желтое пятно лампы вырывает из темноты спящего леса лупоглазое существо, похожее  то ли на гномика, то ли на чертика. С прижатыми к голове «ушами» сплюшка уставила на меня напряженный взгляд. Широко раскрытые огромные глаза с золотым ободком, размашистые «брови» на лбу, а в спрятанном в перьях клюве толстая ночная бабочка. Такой сплюшка и вышла на фотографии.
Глубокой ночью вернулся я в лагерь, потихоньку пробравшись на свою постель в вагончике, а утром был разбужен возбужденными  разговорами. Говорил Сладков: «Вставайте, я нашел вальдшнепенка!» и голос Зверева: «Николай Иванович, вы кудесник. Как вам это удалось?»
- Ничего особенного, нашел, как обычно ищут гнезда птиц, - отвечал Сладков. - Нужно запомнить место, где вальдшнеп снижается во время полета. Его обычно приглашает самка, поднимаясь с гнезда, а он, как увидит, стремглав бросается к ней.
- Так  и мы поступали так же со Степановым! Наблюдали, где садятся, потом утром ползали вдвоем на четвереньках, шарились в траве и никакого толку.
- Ну, что тут скажешь, - развел руками Николай Иванович, - значит, не повезло. Это ведь тоже, как лотерея: нашел -  не нашел.
Николай Иванович, конечно,  скромничал. Дело тут вовсе не в игре случая, а в знании птиц. Сладков был очень опытным натуралистом, за много лет наблюдений хорошо изучившим повадки пернатых. Тем более, что дело касалось вальдшнепов, птиц, очень обычных для новгородчины, где у писателя в глухой деревушке была дача и где он ежегодно проводил по нескольку месяцев.
- Последняя разгаданная сказка Бартагоя, в задумчивости произнес Зверев. – Наверняка, осталось еще много неразгаданных.
- В этом и прелесть леса, - отозвался Сладков. - Есть тайна, есть и сказка. Лес и привлекает нас своими сказками, своим волшебством и чарами.
В феврале следующего 79 года Максим Дмитриевич прислал мне открытку очень грустного содержания:
«Приезжайте пожить последний раз в Бартагое. Его все же хотят топить. Да и я, вероятно, одно из последних лет могу побыть с вами. Возраст все же сказывается».
А через месяц он опять писал:
«В Бартагое идет отлов сетями пятнистых оленей для отправки в другое хозяйство. Это лето будет последним для жизни в вагончике.
Приезжайте прощаться с Бартагоем».
Конечно, тем летом мы все были там.
Прощай,  Бартагой, сказочный, волшебный лес!


Ущелье уховерток

«Люблю засушливые горы, - не раз повторял Сладков, - такие вот, как Чулаки, лежащие среди полупустыни. В молодости мне много пришлось бывать в подобных горах в Иране и Армении. Удивительные места, скажу я вам».
Я был полностью с ним согласен. В Богутах, Чулаках, Архарлах совсем иной мир, нежели в горах влажных. Здесь не так живописно, зато какие обитатели: каменные дрозды, вьюрки, козодои! Птицы необычные и редкостные. И мы вновь и вновь ехали в Чулаки, со временем посетив все ущелья этих гор. Особенно понравилось последнее, самое восточное под названием Чалбыр/
Впервые мы попали туда в 78 году, когда возвращались с Поющего бархана берегом Или. Тогда внимание привлекли древние курганы, стоящие у подножья гор. Гигантские холмы из почерневшего щебня с торчащими вокруг их неотесанными сланцевыми глыбами, образующими своего рода ограду. Напротив виднелось широкое ущелье, рассекающее горы на две части.
- Давайте заедем, - почти случайно предложил мой спутник. - Раз уж есть дорожка...
Мы завернули за рыжие холмы и спугнули табунок джейранов. Подпрыгивая будто зайцы, они бросились врассыпную, тут же скрывшись в боковых отщелках.
Ущелье как ущелье. Кустики караганы и таволги по дну, подушки эфедры, дикая вишня и ползучая арча среди розовых осыпей и серых скал на склонах. В белесом мареве неба парил одинокий гриф, а с макушек цветущей ферулы выдавал свои напористые трели самец желчной овсянки. Ущелье извивалось змеей, с каждым поворотом все больше превращаясь в теснину.
- Симпатичное местечко, - сказал Николай Иванович, когда мы остановились.
- Хорошее-то хорошее, - подтвердил я, но, кажется, здесь нет воды.
- Это верно, пожалуй, искупаться  не удастся, согласился Сладков. - Хотя бы родничок найти.
Расчищая под палатку площадку, я отвалил один из камней на поляне и обнаружил под ним целое скопище противных уховерток, мигом разбежавшихся по сторонам.
- Хорошо, что не скорпионы, - констатировал любитель засушливых гор, - хотя, конечно, и они здесь есть.
Сизо-лиловые скалы толпились по обеим сторонам ущелья. Сидя на их макушках, распевали синие и пестрые каменные дрозды. Временами они вспархивали со своих насестов, мелькая то лазоревой, то оранжевой искоркой. В отличие от Тайгака, где утесы нависали почти гладкими стенами, здесь они громоздились разрозненными массивами, рассеченными глубокими расщелинами. Немного мрачноватые, все они отличались одна от другой, и каждая хранила свою тайну.
Бросались в глаза характерные для гранитов округлые гроты и раковины выветривания, будто высверленные каменными шарами. Глядя на них, Николай Иванович тут же изложил собственную теорию их происхождения.
- Тысячи лет кто-то лазал на животе, обтирая пупком вход. Ерзал, елозил, да еще с песочком, вот и получилось гладко.
Где-то в отдаленном скалистом каньоне куковала кукушка, а эхо каменных гор разносило ее крики странными, отрывистыми звуками, которые показались мне похожими на лай собаки, а Сладкову - на удары гонга.
По негласному уговору я - водитель, проводник, следопыт, отыскивающий гнезда птиц, и строитель скрадков, а Николай Иванович взял на себя роль кашевара. На этот раз он приготовил пшенную кашу из пакета и "бумажный" суп. Наевшись и напившись чаю, мы блаженно отвалились на спины. Воздух над головами звенел нежными голосами комаров-толкунцов. Со всех сторон  мурлыкали козодои, а у нас в животах бурлила плохо сваренная еда.
- Ну, вот мы уже урчим, как козодои, - заметил Николай Иванович. - Еще поживем, начнем бегать, как козы или кеклики. Ох, суп-рататуй!
Ночью незадачливый повар долго ворочался, вставал и, сидя на постели, охал и стонал. Мучила изжога. Я предложил ему таблетки, но он отказался, говоря: "Человеку с возрастом вредно многое: и соль, и сахар, и даже хлеб. И так все больше, пока и сама жизнь не станет вредной". Под утро он все же достал кулечек с содой и запил водой. Вторую ночь он спал хорошо, зато так храпел, что теперь уже не спал я. Лежал в полутьме, ругая его на чем свет и дал зарок впредь спать отдельно на сиденье машины.
На рассвете разбудили козы. Еще сквозь сон я услышал камнепад. Протирая глаза, выглянул в оконце, но в первые минуты ничего не увидел, а потом среди пестроты каменных обломков и кустов кое-как различил небольшое стадо теков. Замерев, они стояли изваяниями и напряженно глядели в нашу сторону.
Николай Иванович зашелестел молнией палатки. Высунулся, одетый в толстенный цветной свитер и защитного цвета костюм. Наверное, коз он услышал еще раньше меня, так как они стояли совсем рядом с ним, на склоне горы, обращенной к палатке. Две козлиных семьи, одна коза с двумя козлятами, а чуть поодаль - с тремя. Ушастые, серые, под цвет скал, погруженных сейчас в глубокую тень.
Было раннее утро, и солнце только-только осветило макушки скал на вершинах гор. Стояла тишина, нарушаемая лишь отдаленным пением дрозда где-то в глубине скалистой расселины. Все это продолжалось какие-то мгновения. Раздался резкий и тревожный свист, и все стадо вымахнуло на гребень. Встали там, замерев и четко рисуясь, так же, как острые зубья скал и черные силуэты кустарников.
- Видали? Во дают! - воскликнул обитатель палатки, выбираясь наружу. - Это хорошо, когда будят дикие козы, а не фабричный гудок.
  Ах, как звонко, как задорно кричали в то сияющее утро кеклики! Кудахтали, как куры, торжествующие по поводу благополучно снесенного яйца. Так громогласно, что даже щебень катился с горы. Сухо, звонко, как монетки по жестяному листу.
- Обсуждают утренние известия, - прокомментировал Сладков. - Кто что видел, кто что слышал. В общем, местное радио.
Все выше поднималось солнце, золотистым светом заливая склоны. А навстречу солнечным лучам один за другим взмывали в воздух дрозды. Мельтеша крылышками, они поднимаются все выше, а потом плавно, будто плывут, планирующим полетом спускаются вниз, чтобы снова присесть на макушку скалы.
И как успевают птицы петь в эти утренние, самые хлопотные часы! В то напряженное время, когда проголодавшиеся после ночи, они усиленно кормятся сами да еще и кормят своих детей. В поисках букашек торопливо бегают по поляне, догоняют стрекозок, кузнечиков и бабочек в воздухе. Когда еще так бурно проявляется жизнь, как не в это ликующее время суток! Все в движении, суете, пении и криках радости.
А на земле, в траве и под кустами тоже шла жизнь тайная и скрытная. Шуршали, лазая по ветвям барбариса и в сухой траве, хищные жуки-красотелы. Выбираясь откуда-то из-под опавшей хвои эфедры или из-под пластов слежавшихся листьев, они деловито и сноровисто бегали, на ходу, словно кусачками, перекусывая пополам попадающихся на пути гусениц. Тут же торопливо закусывали и спешили дальше.
Родник я все-таки нашел. Он был очень кстати, так как без воды мы не прожили бы здесь и двух дней.
Вода сочилась прямо из трещин в серо-лиловой скале. Она капала с карниза, растекаясь по скользким покатым ржаво-коричневым плитам, а потом стекала в небольшой бассейн - плоское каменное блюдце. Оранжевые лишайники на скалах, изумрудный ворс мха, обильно смоченного влагой, обрамляли источник. Этакий лазоревый родник с малахитовым ожерельем.
Над источником реяли мухи, стрекозы, мотыльки. Оски разного цвета, розовые, полосатые, как тигры, и тонкие, как балерины, жадно припав, пили воду, а потом, распластав ноги, плавали тут же. Пестрые бабочки, пьяно прильнув к луже, облепили ее и не хотели взлетать.
Каменное блюдце, полное головастиков и бокоплавов, но мы были рады и этой воде. Дело не только в том, что мы могли утолять жажду: в условиях абсолютного безводья пустынных гор родничок мог служить водопоем для любых обитающих здесь животных: зверей, птиц и даже насекомых. Перед нами открывались перспективы съемок невесть каких экзотических здешних обитателей, и глупо было этим не воспользоваться.
Однажды я засиделся у родника до самого вечера и, как оказалось, не зря. Я увидел такие сцены, о каких нигде не слышал и не читал.
Набрав в канистру воды, я уже собирался уходить, но тут совершенно неожиданно появилась стайка стрижей. Они закружились вокруг источника и, кажется, не замечали меня, а один даже присел на мою голову, вцепившись в кепку. Я стоял, замерев, а стриж сорвался и, скользнув над лужей, чиркнул клювом по воде. Вслед за ним то же самое проделали и остальные птицы и тут же умчались.
Уже почти стемнело, но я все стоял, словно чего-то ожидая. И дождался. Из сгущающихся сумерек невесть откуда возникло сразу три козодоя. Впервые я видел эту ночную птицу в полете так близко. Сверху она была похожа на черный крест с белыми отметинами на крыльях. Сделав пируэт над каменным бассейном, один из козодоев резко затормозил и скользнул над водой, едва задев ее поверхность.
Удивленный, я смотрел, как одна за другой птицы черпали клювом воду и улетали. В общем, смысл мне был понятен: и козодой и стриж имеют настолько слабые лапки, что почти не ходят. Вся жизнь у них проходит на лету, и вот, оказывается, они и пьют в полете, не спускаясь на землю.
Пока я размышлял, не заметил, что вокруг в воздухе бесшумно снуют летучие мыши. Выкручивая немыслимые зигзаги, они все ниже опускались к водоему, но, несмотря на свое летное мастерство, почему-то никак не решались коснуться воды, а снова и снова поднимались и делали новые круги. Потом вдруг одна из летуний с плеском шлепнулась об воду и тут же растворилась во мраке.
Вечер давно уже перешел в глухую, безлунную ночь. Ничего не различая в темноте, я стоял у родника и продолжал слушать чмоканье шлепающихся в воду таинственных ночных летуний и все остальные звуки. Когда все смолкло, я постоял еще немного и заторопился в лагерь, чтобы рассказать об увиденном своему товарищу.
Следующим вечером у родника мы были уже вдвоем, однако, составить мне компанию и остаться здесь на ночь Сладков отказался, сказав:
- Нет уж, оставайтесь сами. А я свое отсидел еще на Кавказе. Было, несколько дней прожил в медвежьей берлоге. Может, вам и посчастливиться увидеть  адам-киика (снежного человека).
В половине десятого опустились сумерки. Затурлыкал козодой. Слаженно и мелодично пели сверчки. Более грубо звенела скрипучая песня зеленого кузнечика.
Потянул ветерок, и вместе с его порывами то, усиливаясь, то стихая, волнами разносилось ночное пение насекомых. Надо мной зубчатой каймой протянулась цепь гор, а над ним черно-серебристое небо и все более проступающая золотистая россыпь звезд.
Но что за неведомое существо время от времени подает голос то со стороны скалы, то с ближайшего дерева? В первую поездку со Сладковым в 66 году мы долго гадали, пытаясь разрешить эту загадку, пока не догадались, что кричит (чакает) здешний геккончик - крохотная древесная ящерица серого цвета с выпуклыми и стеклянными глазами.
Стало прохладно. Я натянул на себя свитер и, согревшись, незаметно задремал. Проснулся от громкого стука. Это упал камень, оглушительно прогромыхав по скалам.
Присмотрелся и различил черный рогатый силуэт. Совершенно беззвучно к первому зверю присоединился второй, а затем и третий. Но тщетно я ждал, когда они спустятся к воде и, не дождавшись, снова уснул.
Всю ночь я то спал, то просыпался. Слышалась какая-то возня, странные шорохи и свисты. Козы ходили рядом, я чувствовал их, просыпаясь, иногда различал их призрачные силуэты. Я ждал рассвета, но с первыми проблесками зари все утихло, и уже ничто не напоминало о недавнем присутствии теков.
В ущелье Чалбыр мы прожили пять дней. Объектов для съемки было более чем предостаточно. Не говоря о теках, не давали покоя птицы, особенно яркие цветастые дрозды: лазоревый синий дрозд, то с оттенком серебра, то почти индиговый и просто пестрый - оранжево-красный, мелькающий среди скал ярко пылающим огоньком. Птицы тропически красивые, но и чрезвычайно осторожные, которых просто так, наскоком не возьмешь. И я  мотался в поисках их гнезд. Но если соломенные лоточки певчей славки и желчной овсянки нашлись в кустах, то дрозды, как и поползни и скалистые ласточки, гнездились в неприступных кручах, в недоступных каменных расщелинах, куда можно было добраться только с риском для жизни. Страстное желание получить вожделенный кадр заставляло меня карабкаться по опасным скалам и часами выслеживать чутких и недоверчивых птиц. Но даже и находка птичьего жилья вовсе не означает удачу, и зачастую многодневные сидения оканчивались безрезультатно.
Николай Иванович никогда не придавал особого значения качеству съемок, не было у него и моего азарта и охотничьей страсти. Его вполне устраивала возможность "щелкнуть" издалека, любой его снимок попадал в книгу. Он сам был хозяином своих книг, а издавали его без задержек, и знал, что все его фотографии отретуширует художник.
На этот раз он приехал со съезда писателей, где были  поездки по разным областям с приемами и сабантуями. «Я был у "комиков" (республика Коми), а потом пил шербет на Мангышлаке", - рассказывал он. Возможно, поэтому на этот раз он был вял и несколько раз жаловался на нездоровье. Однако, услышав об очередном найденном мной гнезде, шел к нему, кряхтя и охая, и приговаривая что-нибудь вроде "Ох, загремишь под фанфары", лез во все мои скрадки, зачастую устроенные в самых неудобных местах, а иногда и в опасных скалах.
Этот уголок Чулакских гор был еще более уединенным, чем Тайгак. Если там на каждом шагу попадались стреляные гильзы, то здесь не видно было и этого. Живя в ущелье Чалбыр, я понял, что птицы могут подавать сигналы не только голосом, но и свистом своих крыльев. Узкое, скалистое ущелье было очень удобно для таких наблюдений, а звук, отраженный от скал и усиленный эхом, не только обращал на себя внимание, но и резал слух.
Выскакивая из-за поворота всегда неожиданно и на огромной скорости, птицы пугали нас, заставляя едва ли не приседать, а их крылья при этом вибрировали упругими резкими звуками, напоминающими удары по туго натянутой резине. Похоже, это была своеобразная игра, кураж первоклассных летунов, в экстазе и радостном возбуждении демонстрирующих свое мастерство. Особенно отличались такими "шалостями" голуби и розовые скворцы, птицы достаточно крупные, чтобы заставить вздрогнуть или чертыхнуться. Как видно, у них тут проходила налетанная трасса, где они знали каждый поворот, каждый выступ скалы, а тут мы неожиданно объявились как раз на их пути. Вот они и лавировали, стремительно увертываясь и делая пируэты. После одного из таких "нападений", когда со свистом,  пулями и снарядами в полуметре от нас промчалась стайка скворцов, Николай Иванович обронил:
- Черте что,  врежется один такой ухарь в голову, ударит, не хуже кирпича. Потом напишут, что погиб от розового скворца.
Только он это произнес, как откуда-то с высоты со свистом пролетел камень, с глухим устрашающим звуком вонзившись в рядом растущий куст.
- Вот черт, стоило мне его вспомнить, а он тут как тут, - отреагировал на это Сладков.
Здесь было такое множество двоехвосток, иначе называемых уховертками, что Николаю Ивановичу, спящему отдельно от меня в палатке, приходилось вытряхивать их ворохами и кучами. Именно с этой процедуры и начиналось у него каждое утро. Просыпаясь в машине, вначале я слышал негромкую воркотню и шорох по стенам и днищу тента - обитатель ненадежного убежища сгонял несносных насекомых в кучу и уже потом высовывался из палатки, чтобы вышвырнуть их наружу.
- Затыкайте на всякий случай уши, - дал я как-то совет.
- Поможет ли? - уныло и с недоверием произнес Сладков. - Тогда надо закупорить и все другие отверстия, например нос. В ноздри-то им еще удобнее залезать. Я думаю о том, кто давал название этому ущелью, здорово ошибся. Надо было назвать его ущельем двоехвосток. Кстати, опять забыл, как оно называется. То ли Тенгиз, то ли Тандыр...
- Чалбыр! А тандыр - это печка, где пекут узбекские лепешки.
- Ну, и бог с ним, с названием. Чалбыр, долина уховерсток, или ущелье теков, главное не в этом, а в том, что пройдут годы, а я буду вспоминать его с замиранием сердца. Знаете, о чем я мечтаю? Удалиться куда-нибудь в "пещеру", как это делали древние пустынники. В этакую бочку Диогена, где приходят мудрые мысли. Например, в этот самый Чалбыр. В мирской суете доброго ведь ничего не сочинишь, голова пустая. Забрать с собой все свои дневники, записные книжки, машинку и пачку бумаги. А там уж унестись в мир иллюзий под свист пурги и завывание ветра. Как вы на это смотрите?
- С величайшей завистью. Еще бы иметь здесь хижину, чтобы вечером посидеть у хорошего огня с кружкой горячего чая. Эх, жаль, что жизнь у нас только одна!


Змей Горыныч с песчаного бархана

Рассвет 31 мая 1978 года застал нас в степи севернее Или. Эта ночь прошла совершенно без сна. Вчера вечером вернулись из очередной поездки, а в 12 ночи вместе со Сладковым, приехавшим неделю назад, отправились в алматинский аэропорт встречать его дочь Женю.
Самолет прилетел в 2 часа, и мы тут же, еще в сиреневой тьме помчались на Бархан. С того памятного восхождения, когда в 1966 году штурмовали Поющую гору вместе с Гвоздевым и Зверевым, прошло 9 лет. За это время я побывал на макушке песчаной горы вместе со своими сыновьями дважды, а Николай Иванович ни разу, и вот мы едем туда снова.
Еще не занялась бледно-оранжевая заря, а невидимые в темно-сиреневом небе птицы уже встречали утро. Поднимаясь с еще черной земли, тысячи жаворонков и полевых коньков заливались взахлеб, и, казалось, звенела вся пустыня.
Первая остановка в Сары-Озеке.  Тот же базарчик с шашлычным дымом, запахами лагмана и дунганской лапши, пряного перца и зеленого лука. Здесь все так же, но уже не кружат, как тогда над поселком, десятки стервятников, не видно и коршунов и вообще никаких хищных птиц.
 - Вымерли, как птеродактили", - прокомментировал Сладков. - Вот они, издержки цивилизации.
За Алтын-Эмельским перевалом последний населенный пункт аул Басши, издали видный по зеленой роще, хорошо выделяющейся на фоне желтой степи. Моя старая "Победа" прожорлива, и опасно отправляться в дальнее путешествие без полного бака да еще и запасной канистры. На заправке бензина нет, но чуть в стороне от дороги стоит грузовой "ЗИЛ". Чумазые парни в драной одежде копаются, разбирая железное нутро машины.
- Ребята, как бы насчет бензинчика?
- Что бензин, нам бы эту колымагу собрать, - с досадой отвечал шофер. - Сидим третий день, а тут еще штаны расползлись, - парень показал на свои грязные брюки, распоровшиеся по шву.
- Так можно ведь зашить!
- Чем, когда у нас и иголки нет.
- Вот беда, я вам дам и иголку, и нитки.
Я вытащил из своего запаса эту мелочь, а взамен мне дали 15 литров бензина. Горючее тогда ничего не стоило!
Знакомая степная дорога на этот раз размыта весенними потоками, а во многих местах превратилась в пересохшие русла, усеянные камнями и канавами. Ехать по ним было одно мучение.
По сторонам, сидя на макушках чахлых кустов, на нас взирали агамы. Вдали у кромки горизонта замаячило белое пятнышко. Даже не одно, а два. Это джейраны! Они убегают стремительным галопом, делая вертикальные прыжки высоко вверх. Они как будто забавлялись с нами, играя в догонялки. Пересекли дорогу перед самым носом машины и умчались, растворившись в знойном мареве пустыни.
За саксаульниками показалась знакомая роща. Еще немного, и мы остановились под "своими" турангами у родника.
- Уф-ф! - отдуваясь, из машины вылез Николай Иванович. - Наконец-то приехали туда, где поет Гора! Привет тебе, “пустынный уголок! Приют спокойствия, трудов и вдохновенья”. Знаете, у себя в Ерзовке я вхожу в лес, как из будней в праздник. А здесь и тем более, праздник  вдвойне, редкостный праздник для души.
- А все же где лучше?
- Что за вопрос! Хорошо везде, где незаплеванная природа. Хоть пески в пустыне, хоть северный лес, хоть даже голая тундра. У природы нет не только плохой погоды, но и плохих мест. Они везде хороши, не надо только ее преобразовывать и улучшать. А местный патриотизм - это от узости мысли.
- А у меня пока еще есть места любимые и не очень.
- Согласен, есть разные уголки на земле. Есть, где лес рубят, где руду копают. А есть такие, что надо только смотреть и радоваться. Они и есть самое ценное, их трогать нельзя. Их надо заповедать и беречь.
После полудня не менее трех часов мы лежали, отдыхая в тени туранг. Выйти в это время из-под их сени, значило подвергнуть себя риску изжариться заживо. Занимались тем, что кипятили чай и тут же чайник за чайником выпивали.
- Сидим, пьем чай. Стучат, - говорит Николай Иванович со свойственной ему иронической интонацией голоса.
- Николай Иванович, это вы о чем? - не понимаю я.
- Это же из фильма, - подсказывает Женя, а писатель, не отвлекаясь, продолжает цитировать известный диалог:
- Белые приходят - грабят, красные приходят - грабят. Куда бедному крестьянину податься...
- Ну, нас-то никто не грабит.
- Как не грабит! А охотники, браконьеры разве не ограбили природу и нас! Вот геологи свинорой устроили, чиновники, что отправили их сюда. Сейчас бы архары вокруг бродили, а так одни фаланги.
Кажется, не только мы, все живое попряталось кто где. Змеи и ящерицы зарылись на глубину, в прохладный песок, жабы, фаланги и скорпионы - в щели под камнями, птицы в тень кустарников и даже трав. И лишь жукам-златкам жара нипочем: с сердитым гулом перелетают с дерева на дерево, с саксаулины на саксаулину. Да еще мухи одолевают. Хотя и не кусачие, но очень уж липучие и надоедливые - не прогонишь.
И вот еще клещи. Очень необычные - пустынные, на длиннющих ногах. Чтобы не обжечься, бегают по раскаленной земле, как гончие псы.
С вечера поднялся довольно сильный ветер, он беспокойно рвал и трепал палатки, то надувая тент парусом, то сжимая бока. Сердито и глухо вдали ревела Гора. Прислушиваясь к ее гулу, я пытался понять, на что больше похож этот шум: на звук, издаваемый при дутье в пустой металлический сосуд или на далекий гул реактивного самолета. Из палатки Сладковых слышалось, как Николай Иванович ворчит, ругая фаланг и скорпионов, по его словам так и норовящих забраться к нему в постель. Утром он вместе с Женей отправился исследовать горы Малый Калкан, а я поехал к Бархану.
Пока ехал, во все стороны прыгали джейраны. Высоконогие, стройные газели с высоко поднятыми ушами и черным хвостом были сама стремительность и грациозность. Казалось бы, излишняя трата энергии и сил, на самом деле, подпрыгивая, быстроходные антилопы вели за моей  машиной наблюдение, решая важную для себя задачу: насколько велика опасность и стоит ли прибавить в скорости или, наоборот,  поумерить свой пыл.
Наш родничок продолжается в виде ручейка, бегущего среди зарослей тростника, тамариска и джиды, и джейраны под покровом ночи пробираются сюда на водопой. Но не только поэтому они встречаются нам каждый день, ясно, что их здесь стало больше, и это нас очень радует.
А рядом с дорогой зыбучая, неровная земля, усеянная ямами, норами и кучами глины и песка: то ли взрыхленная пашня, то ли военный полигон после артобстрела. Эти участки с мягкой, податливой и засолонцованной почвой облюбовали под свое общежитие песчанки - светло-рыжие зверьки, похожие на крыс, а еще на маленьких, очень любопытных человечков. Привстав на задних лапках и молитвенно сложив передние на груди, они провожали меня тревожными взглядами больших черных глаз, издавая при этом отрывистые, тревожные звуки, будто кто нажимал на резиновую игрушку-свистульку.
Ночной ветер кончился еще до рассвета, и сейчас ничто не  напоминало о нем. Тишина и полный покой.
Изящные тонкие ящурки с длинными розовыми хвостами "стреляя" из стороны в сторону, сновали по белому, растрескавшемуся от жары такыру. По мелкому, будто просеянному песку  бегали жуки-чернотелки, ползла одинокая мохнатая гусеничка черного цвета.
Мое внимание привлек валяющийся на песке необычный предмет, показавшийся мне то ли свертком тряпок, то ли скомканным и выцветшим старым чулком.  Подошел ближе и обомлел: змея заглатывает зайчонка! По тому, как она кольцами обвила жертву, я сразу догадался, что это удавчик, почти настоящий удав толщиной с детскую ручонку. Трижды обернулся вокруг тушки, кончик хвоста от напряжения судорожно вибрирует. Кое-как разобрался что к чему, в центре клубка безобразно толстый мешок, это раздувшиеся голова и грудь, как чулок, натягивается на тушку зверька.
Вот так Змей Горыныч, дракончик с Поющего бархана!
Зайчонок совсем крохотный, возможно, новорожденный, но добыча явно не по зубам: задавил,  проглотить не может, а бросить жадность не позволяет.
Хвост, как сосиска, тупая башка, с пустыми, ничего не выражающими глазками. Удавчик шевелился, переворачивался, силясь пытаясь глотать, дергал кончиком хвоста. Голова зайчонка ушла, а ноги встали поперек и ни в какую.  Меня удав явно не замечал, но стоило мне до него дотронуться, как он сразу же забеспокоился и стал отрыгивать свою добычу. Задвигал нижней челюстью, будто пережевывая жвачку, и зайчонок стал быстро высовываться наружу. Через несколько секунд Змей Горыныч освободился, выплюнув свою жертву и уполз в куст саксаула.
Восточный удавчик здесь обычен. Это одна из немногих змей, которая не вызывает ни отвращения, ни страха, а наоборот, также как и стрелка, даже умиляет. Например, я, брезгуя жабами, удавчика с удовольствием беру в руки. Это кроткое, на вид малоподвижное существо, напоминающее небольшой резиновый шланг серого цвета с розоватыми пятнами на спине и с тупыми закругленными концами с обеих сторон. С какой стороны голова, бывает не просто отличить, и выдают ее лишь крохотные глазки, маковками прилепленные с одного конца "шланга".
Погода портилась. С востока надвигались тучи, и даже погромыхивало. Рванул порыв ветра и, будто живые, по песку побежали соринки, сухие плоды джузгуна, сучки, обломки веток и прочий мусор. Заметая следы, по склонам промчалась песчаная поземка, и склоны Бархана вмиг стали чисты, как белый лист бумаги. Будто зимой, загудела, завыла барханная вьюга. Торчащие из песка кустики и стебельки трав тряслись и колыхались, чертя вокруг себя  круги и полукружья. Гора натужно гудела, маленькие лавинки песка, срываясь со склонов, струились мелкой рябью, извиваясь змейкой, бежали по гребням. А по склонам, оголяясь, проявились темно-коричневые полосы. Это обнажились влажные слои песка. Помутнел чистый и прозрачный до этого  воздух, как занавеской, дали задернулись непроницаемой мглой, вершина Бархана расплылась, потеряв четкие очертания.
Ветер дул то в одну, то в другую сторону, а то и кружил, вращаясь вихрем. Может быть, потому и Бархан живет, не исчезая и не увеличиваясь в размерах, а как бы топчется на одном месте.
 Тучи придвинулись к самому Бархану, даже упало несколько капель, но на этом непогода и закончилась. Пустыня осталась пустыней.
Когда я вернулся в лагерь, Сладковы были уже на месте.
- Бродили с Женей по горам, где живет Кощей Бессмертный, - рассказывал Николай Иванович. - Шли по мертвому отщелку, заросшему редкими кустиками засохшего саксаула, чахлой караганой и верблюжьей колючкой. Всюду один камень и песок.  Ноздреватые, рассыпающиеся скалы грязного цвета с норами и щелями. В одной из таких расщелин нашли столовую сыча. Там лежала масса  погадок и помета, а также следы трапез: хвост тушканчика и лапки песчанок. Прямо-таки, ухоронка Кощея Бессмертного.
Всюду следы архаров, есть даже тропы, выбитые в скалах, но самих зверей не видели.
Нашли жилую нору барсука и много гнезд скалистых поползней, слепленных из глины, погадок сычей, филина и помета лис. Вспугнули выводок кекликов и одного птенца даже поймали, чтобы сфотографировать.
- А как ветер, не донимал?
- Встречный ветер был такой, что не давал идти. Шли, как репинские бурлаки, ущелье, что труба, по ней гонит и и свищет. Все нервы вымотал.
Услышав мой рассказ об удавчике, Николай Иванович   удивился:
- Такое и в Африке не каждый день увидишь. Вам повезло. Просто уму непостижимо, это ж надо, злодей, на кого покусился.
Николай Иванович говорит, а у самого теплота в голосе. Даже тогда, когда про сыча-кощея и про удавчика.

Рекордная рыбалка.

Зимой 79 года Максим Дмитриевич писал мне:
«У нас теперь живет знаменитый егерь Жинкин, приехавший с Сыр-Дарьи. Он там насолил начальству: слишком хорошо ловил браконьеров и его перевели сюда, на Или. Кордон его у самого Балхаша, в дельте реки. Вот где рыбалка! Сомы плещутся, как киты! А птиц! Приезжайте, наснимаете и пеликанов, и колпиц, и цапель».
В тот год я ездил с Володей Нетисовым. Свозил его в Бартагой, в Чарынский каньон, в Карагайлы и вот теперь вместе с Максимом Дмитриевичем едем к Жинкину, в дельту Или, в Прибалхашский заказник.
Максим Дмитриевич, как всегда, одет в зеленую офицерскую рубашку, в кирзовых сапогах, но вот новинка: вместо неизменной форменной фуражки лесника (реже тюбетейки) на этот раз на голове белая парусиновая кепка. И что совсем для него не характерно - большие зеленые очки.
- Максим Дмитриевич, вы стали совсем цивильным человеком, да еще и модным.
- Что поделаешь, привыкаю. От молодых не хочу отставать. Я и приемничек взял, а что  у меня в сумке, там на месте узнаете. Вот удивитесь!
Все остальное то же, неизменное за 20 лет (а может и за 75): старый деревянный ящичек для рыболовных снастей, проволочный садок для рыбы, очень удобная немецкая удочка, спиннинг. Разумный консерватизм сочетается у него с интересом к новинкам. Максим Дмитриевич удивительно бережлив,  вещи хранятся у него всю долгую жизнь, а есть и такие, что остались от отца с XIX века. Черные очки - отцовские, десятикратный бинокль еще со времен первой мировой войны, саперная лопата аж с 14-года времен первой мировой войны! Запасливый писатель возит с собой целую конторку. В чемодане с канцпринадлежностями у него ножички, ножницы, скрепки, копирки, карандаши, ручки, пачки пожелтевшей писчей бумаги. И конечно, неизменная портативная пишущая машинка, подаренная ему к какому-то юбилею и знаменитая тем, что через нее проехал ГАЗик. «И ничего, работает!» - в который раз, сам удивляясь, говорит об этом Максим Дмитриевич.
С нами и Симка, не отстающий от деда  в любых случаях и особенно, когда дело касается рыбалки.
Кажется,  чуть ли не впервые мы едем не на восток от Алма-Аты, а на запад по дороге на Караганду. За станцией Чемолган началась степь, еще не выгоревшая, то изумрудная, то седовато-сизая от низкорослой полынки. Дальше пошли пески, заросшие ковылем вперемешку с маками, эремурусами и кустами цветущего джузгуна.
Чуть в стороне от дороги паслось стадо верблюдов. Огромные животные, повернув головы и пережевывая жвачку, с надменным видом провожали нас равнодушным взглядом. Зато мы вовсе не были к ним равнодушны.
- Сколько ни смотрю на верблюдов, а все никак не могу поверить, что это домашние животные, - говорит Макисм Дмитриевич. - Сколько в них гордости и величия!
- Очень причудливые звери, - горячо соглашаюсь я. - При их виде мне почему-то вспоминается сказочный Тянитолкай.
Лохматые горбы верблюдов торчали над барханами, как войлочные казахские юрты. Мы остановились, чтобы сфотографировать диковинных животных, и были атакованы… жуками скарабеями. Их тут была целая стая. С басовитым гулом одни облетывали нас, другие занимались дележкой верблюжьего помета, причем делали это удивительно быстро, так, что от только что произведенной кучи в течение нескольких минут не оставалось и следа. Между пирующими жуками то и дело возникали потасовки: рыцари в черных латах отталкивали друг друга, кувыркались и падали на спину. Барахтаясь, вскакивали на ноги и снова устремлялись в бой. Урвав свою порцию, пары жуков тут же спешно, будто на соревнованиях, откатывали навозные шары в сторону, быстренько закапывая их в песок.
- Это что, - понаблюдав за баталиями жуков, лукаво сказал Зверев, - бывает, навозники по пятам преследуют человека. Идешь, а они за тобой. Ждут, когда человек преподнесет им угощение.
- Какое угощение? - не понял Володя, как видно отвлекшийся фотографировать надменных животных.
- Самое естественное, какое только может быть. Так в природе все рационально устроено.
Пошли барханы, поросшие редким саксауловым мелколесьем, стали еще гуще заросли джузгуна с цветами самыз разных оттенков от зеленого и желтого, до розового и красного. Большие, ярко-красные жуки нарывники, яркие, как грибы-мухоморы, вились над кустами эремурусов.
Справа от дороги показался аншлаг, пробитый дробью и вещавший, что здесь находится Прибалхашский заказник. Мы свернули на проселок и долго плутали по бесчисленным пересечениям степных дорог. Наконец сквозь кусты замелькала водная гладь. «Протока Бельтургана, - сказал Максим Дмитриевич, - теперь скоро». И верно, на том берегу забелели жилые постройки. Как в тугайном лесу, все заросло деревьями джиды и ивы. Видно, как там бегают, играют два полуголых чумазых пацана лет по 5, а с ними вместе… полосатый поросенок.
- А машину придется оставить здесь, - предупредил молодой парень, причаливший к берегу, чтобы переправить нас на лодке.
Вышедший из избы высокий,  подтянутый мужчина приветствовал нас, представившись Жинкиным.
- Михаил Иванович, а мы к вам на рыбалку, - в свою очередь пояснил Зверев. - Говорят не вы рыбу, а рыба  вас ловит.
- Рыбалка что надо, - толково отвечал худощавый, жилистый егерь. - Ловится хорошо. Мой сынишка пяти лет таскает сомов в пять килограммов  веса.
- А не боитесь,  что мальца утянет?
- Он смышленый, догадается что делать.
- А этот дикий подсвинок откуда? Ишь, резвый какой кабанчик, совсем ручной!
- Это Машка, - пояснил егерь, - два месяца ей всего. Ее мать и двух братьев собаки загрызли. Она почти домашняя, вы в этом сами можете убедиться. «Машка, Машка! - позвал он, и поросенок, довольно хрюкая, резво подскочил к своему хозяину. - Ну, поворачивайся, где твое пузо? - продолжал он в то время как кабанчик повалился на бок, подставив голое брюхо с уже грубеющей щетиной и черными точками сосков. - Вот видите, ничем не отличается от обычной хрюшки. Она и в глаза заглядывает, как собака, а пуще всего любит, когда за ухом щекочут.
На следующий день Жинкин усадил нас в кузов грузовика и по барханам, заросшим чингилем и джидой, повез показывать свои владения.
Сигали по сторонам песочного цвета зайцы-толаи. Вспугнутая на обочине дороги, косуля  бросила на нас быстрый взгляд и пошла скакать, прыгая над кустами и куртинами высокой травы. С засохшей туранги нехотя и неторопливо поднялся коршун и, с трудом взмахивая крыльями, лениво «поплыл» в сторону.
Давно слышал от Сладкова о красоте зеленых щурок и вот здесь впервые их увидел. Необычайно яркого изумрудного цвета длиннохвостые птицы сидели на телеграфных проводах. Порывисто  срываясь, они взлетали, обнажая золотисто-оранжевый испод крыльев, и с журчащим щебетом уносились в белесое небо.
Самый сильный и запоминающийся запах пустыни - аромат цветущей джиды. Ни с чем не сравнимый,  пряный, даже немного тошнотворный. Но джида отцвела еще полмесяца назад, а над барханами висел аромат духов.
- Цветет чингил, - пояснил Жинкин, - самый лучший медонос в пустыне. У меня пчелы весь свой мед с него берут.
И верно, обычно невзрачный, колючий кустарник расцвел малиновым цветом, будто над песками вспыхнуло неугасимое жаркое пламя.
Доехали до широкого рукава Или, а потом на лодке переправились до острова, длинной косой разделяющего широкие протоки реки. По словам Жинкина здесь очень хорошо ловятся сомы. Но прежде чем уехать, Михаил Иванович достал скамеечку, взятую специально для почетного гостя. Максим Дмитриевич послушно  на нее сел и так же послушно дал внуку Симке снять с себя белую кепку, которую тот нахлобучил на себя, взамен напялив на голову деда тюбетейку.
Здесь Володя и оба Максима, старый и малый, должны остаться рыбачить, а я с Жинкиным продолжил путешествие по водным просторам дельты Или. Но прежде чем распрощаться, ставший к старости сентиментальным, Максим Дмитриевич наклонился к кусту цветущего чингиля, сладострастно втянул в себя воздух и сказал, явно наслаждаясь:
- Знаете чем пахнет? Розой! Ах, какой божественный  аромат!
Я же ловлю себя на мысли, что я, алматинец, преданный южной природе Казахстана, равнодушен к этой неприметной колючке, а  сибиряк  Зверев ею восторгается.
- Клев хороший, - наставлял Жинкин. - Сомы сейчас хватают все подряд: мясо, лягушек, воблу, леща, можно дохлую рыбу на крючок посадить, они это тоже любят. Окуня, судака насаживать не стоит. Они ершистые, сом их боится. Главное, чтобы леса выдержала, обрывает самые толстые.
Дельта - это целая сеть рукавов и проток, бесчисленное множество больших и малых островов, заросших непроходимыми тростниками едва ли не семиметровой высоты. Путь то и дело преграждают то сплавины - кучи гниющего растительного хлама, то крохотные островки, торчащие из воды, как поставленные «на попа» снопы из камыша. А на песчаных берегах виднеются лагуны с полузасохшими плесами и илистыми берегами,  на которых сидят белоснежные чайки, длинноногие кулики, утки, водяные и болотные курочки
Михаил Иванович - крепкий, в расцвете сил мужик лет 40. Хозяйственный, деловой кулачок и к тому же себе на уме. Здесь он настоящий хозяин края, можно сказать местный царек, который держит в руках едва ли не все население. И люди, даже коренные жители, судя по всему, его уважают, а, может, и боятся.
Как сноровисто, ловко и быстро Жинкин делает все, за что бы ни взялся, так же заправски и мастерски водит и лодку «Казанку» с мотором. На большой скорости мы мчимся, лавируя меж островов по узким водным каналам. Лодка ложится с одного борта на другой, а из-под ее носа фонтанами брызжут водяные снопы.
Вот егерь отчаянно что-то закричал, показывая рукой на берег. Я сначала не понял, взглянул и увидел черного, лохматого зверя самого свирепого вида. Широко расставив короткие ноги, приземистый и страшный, он стоял, как широкий сундук с могучей мохнатой грудью. Черная грива вздыбилась на крутом загорбке, маленькие глазки сверкали огнем. «Вепрь», - сразу пришло на ум. Не кабан, а именно вепрь, как в старину называли этого очень опасного на охоте дикого зверя. Во всем его облике чувствовалась уверенная мощь и достоинство хозяина тростниковых джунглей. Он будто знал, что мы безоружны и потому для него не опасны, и стоял, как бы бросая нам вызов. Еще лет сорок назад в этих тростниках водились тигры, питающиеся вот этими самыми кабанами, теперь кабану некого бояться, кроме человека, если он вооружен.
Михаил Иванович резко повернул лодку, направив ее прямо на кабана. Тот развернулся и, затрещав тростником, показал нам черный зад и скрылся.
Мы повернули на прежний курс, но теперь путь нам преградило целое семейство диких свиней, плывущих через протоку. Забавное зрелище представляли в этот момент дикие свиньи с торчащими над водой черными рылами, растопыренными ушами и розовыми пятаками носов.
Наша лодка сделала крутой вираж и, едва не врезавшись в небольшого кабанчика, проскочила меж  двух свиней.
Река, разбитая на сеть водяных коридоров, то широко и спокойно разливалась безмятежной гладью, то бурно катила волны, стиснутая островами, вертелась среди озер, крутила вензеля и воронки, поднимая со дна сор и ил. В таких местах наша лодка скачет по упругим бурунам, прыгает по водяным кочкам, по бурлящим струям, очень похожими на водопады.
Наша видимость  почти все время  ограничена стенами тростника; белые, серые цапли с нелепо висящими ногами поднимаются оттуда, неторопливо пролетая над нашими головами. По небу одна за другой тянулись колпицы с черными клювами, похожими на детские лопаточки, стремительно проносились пары и целые косяки уток.
Мы видели пеликанов, сидящих на отмелях вместе с бакланами, и это было удивительное зрелище: ярко-белые и угольно-черные птицы вместе. Как известно, и те и другие прекрасные рыболовы, рыбачат сообща, устраивая загоны и облавы.
Пеликан - огромная птица, на вид тяжелая и массивная. Плывущая, она напоминает белый островок: из кучи  дыбом  торчащих перьев выглядывает почти голая голова с несуразным клювом. Летящая, похожа на короткую и широкую ладью. Как медленно и тяжело она летит! Она лишь изредка машет крыльями, предпочитая больше парить. На вид неуклюжая и медлительная, но в то же время величавая и царственная.
По-казахски пеликан -  барказан, что в переводе означает один котел. Имеется в виду большой казан мяса, ведь вес пеликана достигает 13 кг.
- С каждым годом все меньше и меньше, - махнул рукой в сторону пролетающих птиц Жинкин. - Скудеет дельта. Это сейчас не видно дыма, а как  весна, так жгут тростники. Гибнут деревья, сокращаются тугаи, птицы перестают гнездиться. И не помогают ни уговоры, ни штрафы, и так идет из года в год.
- Кто жжет? Зачем?
- Как кто! Свои, местные жители. Нужны пастбища для скота. Это только кажется,  что здесь нет поселков, мало людей. На самом деле все очень обжито.
Уже к вечеру, прихватив рыбу, подаренную нам рыбацкой артелью, мы возвращались назад. Оставленные  на острове рыбаки ожидали нас, отмахиваясь от комаров. Рядом в траве лежало несколько здоровенных рыбин, похожих на колоды. Плоские морды с толстыми губами и усами в детский палец толщиной и огромной головой. Настоящие головастики размером чуть ли не с акулу  !
- Привет робинзонам! - приветствовал я оставленных рыбаков. – Кажется,  вы неплохо порыбачили?
- Да вот, поймали чебаков, с присущей ему иронией сказал Володя, показывая на трех сомов, один из которых был ростом едва ли не с него самого.
- Это что, килограммов на 20?
- Если не больше, - вмешался Максим Дмитриевич. - Настоящий боров! Вымахал на балхашских хлебах.
- Ну да, отъелся на всякой нечисти, вплоть до падали, - вспомнил я. – Сома еще называют свиньей подводного мира.
- Это что! - поделился Жинкин. -  Вы бы послушали, как ночью эти звери плещутся. Днем им жарко, они в ямах отлеживаются. А ночью наступает игривое настроение. Хвостами хлещут не хуже русалок или чудищ морских. Бултыхаются, что тюлени.
- Ну,  уважили, Михаил Иванович, - опять вступил Зверев. - Прямо-таки царская рыбалка, я и не припомню, когда еще таких ловил. До конца года буду вспоминать, как вытаскивал двадцатикилограммовых сомов.
           Ужинали жареным сомом. Мясо нежное, жирное, белого цвета, но не очень вкусное. Нынче я не узнаю Зверева. Он стал весел, отказался от диеты (в прошлые годы все  носил с собой сырки и от остального отказывался), ест все подряд и, что совсем не укладывается в голове, привез с собой бутылку ликера и даже выпил рюмку. Это тот самый сюрприз, о котором он таинственно намекал. Нам с Володей сказал: «С этого времени отменяется всякое нытье и жалобы на плохое настроение. Чтобы я больше не слышал унылых фраз вроде: «зря приехали», «не повезло», «все надоело». За нарушение штраф один рубль».
 Сам он был в приподнятом настроении, весело шутил, много рассказывал, вовсе не ограничиваясь темой природы, частенько переходя на политику. С помощью своего портативного радиоприемника по ночам он умудрялся слушать радио «Свобода», утром ошарашивая нас очередной новостью:
- Вот вы тут дрыхли без задних ног, - говорил он весело, - и ничего не знаете. А вчера Брежнев с Рейганом заключили договор об ограничении вооружений. Так что теперь можно жить спокойно, войны не будет.
Писатель, по возрасту в два раза старше нас с Володей, во всем задавал тон, и надо было как-то показывать, что и мы не лыком шиты.
- Максим Дмитриевич, почему до сих пор здесь не организован заповедник? – подкинул я в общем–то банальную, но и злободневную тему для диспута. – Во всем мире дельты больших рек служат естественными заповедными  питомниками для водоплавающих птиц.
- Это, конечно, так, но знаете, что значит организовать заповедник?
Максим Дмитриевич оживился, переходя на тему, наиболее для него близкую.
- Это значит  надо вывести из хозяйственного оборота большие площади земли. А здесь сельхозугодья, пастбища, ондатра, рыбное хозяйство. На этом живут люди, куда их деть? Вот,  например, с Поющим Барханом какая битва была! ЦК, обком, райком, Госплан кое-как дали согласие, но заупрямился директор совхоза. У него там паслись две отары овец. Кое-как уговорили, сняв план. Но ведь там пустыня, не то что здесь, где сидят несколько совхозов и другие хозяйства. Хотя я вполне с вами согласен, и большинство наших ученых так же думает.
Максим Дмитриевич задумался.
- А что если и на самом деле взяться за это? Под занавес провернуть еще одно доброе дело.
- Максим Дмитриевич, надо. И не только здесь, есть еще места, например, в Джунгарском Ала-Тау.
Как всегда, у меня много вопросов к Звереву. Для меня он настоящая энциклопедия и по зоологии, природе и краеведению. Мне хочется заглянуть в прошлое, и пораспрашивать о его современниках, известных писателях, которых он знал лично: Пришвине, Скребицком, Бианки, Леснике и о многом, многом другом.
- Максим Дмитриевич, вот я вырос в Алма-Ате и хорошо помню, что тогда в сороковых годах совсем другие птицы жили в городе, даже травы были не те, что сейчас. Откуда взялись черные дрозды, майны, горлицы?
Максим Дмитриевич оживился, лицо его приобрело лукавое выражение:
- Вы правы, изменилось многое. Могу добавить, что кое к чему причастен и ваш покорный слуга. Да, да, сейчас объясню.
Все навострили уши, приготовившись прослушать интересное сообщение из «глубины веков».
- Горлинок и майн по моему совету привез из Ташкента В.Степанов еще до войны. Я тогда был доцентом КазГУ, вел курс по акклиматизации животных и на практике проверял теорию. Кольчатых горлинок выпустили в саду зоопарка, и они быстро размножились, но в голодовку в годы Отечественной войны их почти полностью съели. Поэтому их и не было видно вплоть до 60-х годов. Похоже получилось и с майнами. 30 штук привезенных из Узбекистана птиц первую зиму перезимовали около зверокухни, зимников с подкормкой, а с весны они позанимали скворечники, размножились и сейчас их тысячи по всей области, от  Узун-Агача до Джаланаша и дальше.
- А воробьи? Я же помню, на каждом пирамидальном тополе было штук по 10 гнезд. Всюду солома торчала в пазухах ветвей. Воробышата вываливались, падая на тротуары.
- Так то были другие воробьи. Скорее всего, индийские. А они, как известно, живут колониями, причем кочуют. Один год здесь, другой - совсем в другом месте. А в городе сейчас остались обычные, домовые.
- Да, верно. Вдоль дорог, когда едешь по югу Казахстана и сейчас еще кое-где можно увидеть колонии, хотя их стало мало. Зато развелись черные  дрозды. Даже зимой распевают. И сибирские синицы хорошо в Алма-Ате акклиматизировались. И белки-телеутки, привезенные из ленточных боров с севера Казахстана, приспособились к нашим еловым лесам. Теперь их полно в горах Заилийского Ала-Тау, живут даже в Киргизии.
Максим Дмитриевич помнил все до мельчайших подробностей и готов был рассказывать как угодно долго.
- Вот еще интересный пример продвижения на север синей птицы. Все это произошло на моих глазах и без всякого вмешательства человека. Ее не было в Казахстане ни в прошлом веке, ни во времена Шнитникова. Она сама начала расселяться, прилетая из Индии, и сейчас это обычная птица в горах по всему югу Казахстана.
 В течение нескольких последующих дней мы то мотались по барханам на грузовике Жинкина, то гоняли на его моторной лодке по бесчисленным протокам до самого Балхаша, то рыбачили, вытаскивая сомов-великанов.
Михаил Иванович бесстрашно бросал свой грузовичок в самые зыбучие пески. Застревал, и мы часами вызволяли тяжелую машину из песчаной трясины. Сам Жинкин в этом деле был ассом и мог выйти из любой ловушки, для чего в кузове лежало несколько длинных и тонких бревен, которые он в случае необходимости подбрасывал между скатами задних колес.
В урочище Кашкарбай ползали на четвереньках, ползком, по-пластунски подбираясь к пеликанам и колпицам, кормящимся на мелководье высыхающего озера. Но все наши попытки оказались безуспешными, осторожные птицы улетали, не подпуская к себе близко.
Максим Дмитриевич чередовал свое время между рыбалкой и работой над рукописями в тени развесистой джиды. На пятый день, когда мы готовились к отъезду, он спросил:
- Ну, наверное, наснимались, пленки-то хватило?
Володя усмехнулся:
- Фотоаппараты раскалились, а на пальце мозоль набили, нажимая на спусковую кнопку.
Я же пояснил для ясности, слегка разочаровав:
- Да разве так снимают! Все бегом, все на ходу.
Максим Дмитриевич удивился, по-молодецки прихвастнув:
- Зато я свой план выполнил. До конца года буду вспоминать, как вытаскивал двадцатикилограммовых сомов.
Дней через двадцать, когда я  уже возвратился в Зыряновск, из Алма-Аты пришла открытка от Зверева:
«Доели последний кусок сома из холодильника».
А еще через месяц:
«У Жинкина вода сбыла, и сомы ушли. Мы были вовремя! Может быть, повторим в следующем году?»
У меня из всех отснятых кадров хорошо получился лишь один слайд: плывущий кабан. В 1992 году собирались делать альбом о природе Казахстана и уговорили меня дать туда цветные позитивы. Фотоальбом не вышел и слайды (около сотни штук!) я, как водится, из Москвы не получил.
             

Туранговые рощи и розовые тамариски

 Тот тяжелый путь по правому берегу Или (теперь водохранилища) от Тайгака до Поющей горы мы все-таки проехали и даже дважды. В первый раз в 1978 году, возвращаясь с Бархана, и в 1981 году в обратном направлении. Тогда, двигаясь с запада на восток вдоль подножья Чулакских гор, мы заглядывали во все ущелья, куда только можно было заехать: Кызыл-Аус (красный рот), Талды-сай (тальниковое ущелье), Чалбыр.
Единой дороги там нет, есть множество проселков, пересекающихся между собой и идущих зигзагами то к берегу водохранилища, то к виднеющимся на севере горам Чулакам. Самый плохой участок именно в предгорной части с холмистым, изрезанным оврагами и лощинами рельефом. Дорога на вид гладкая, раскатанная, на самом деле сплошная рябь поперечных волн, так называемая гребенка. Подпрыгивая на кочках и придерживая то и дело сваливающийся на голову походный скарб, Николай Иванович ворчливо бурчал:
- Трясемся, будто нас катают по стиральной доске. Теперь понятно, почему Максим Дмитриевич назвал эту дорогу танковой. Да здесь не на танке надо ехать, а на судне на воздушной подушке. Все бы не так зад отбило.
- О-оп-ля! – подпрыгнул он в очередной раз. – Вот видите, как тряхнуло. И что это рюкзаки так и набрасываются на мою бедную голову!
Едем все время на первой и второй передачах. А тут еще на беду ветер дул в спину, мотор грелся, и приходилось то и дело останавливаться, чтобы его остудить.
Въехали в саксаульный сухой солонец. Очень подозрительный пухляк. Вышли, осмотрелись.
- Проедем, - сказал Николай Иванович, за время совместных поездок уже набравшийся опыта, - под слоем рыхлой почвы твердый грунт.
И верно, проехали без осложнений, а на выезде из саксаульника заметили двух пестрых птенцов, по виду куличиных. Размером крупнее перепелки, с раскраской под цвет окружающей степи, где преобладало белое и желтое, они выскочили из-под кустиков колючей караганы и без оглядки помчались от нас.
Резко остановившись, я погнался вдогонку, и машина запрыгала по поросшей жесткими солянками почве.
- Вот шпарит! – восхитился Сладков, пытаясь выставить свой «Фотоснайпер» в окно. – Однако, это птенец джека. Нет, не догнать. Давайте-ка лучше оставим его в покое.
Мы вернулись на дорогу, если только можно было назвать так еле различимую в редкой траве колею и вскоре поняли, что она все более забирает на юг и ведет в сторону Капчагайского водохранилища. На горизонте показалась узкая и прерывистая полоска зелени вдоль берега.
- Вот и хорошо, увидим, как образуется берег повоиспеченного моря, - удовлетворенно заметил Сладков.
- И заодно поищем клад, выброшенный морской волной, - добавил я. – Вдоль берега много курганов, и теперь их размывает водой.
Было ветрено и хмуро. «Море» штормило, а машина вязла в песке и гальке. Тяжелые волны грязно-желтого цвета натужно били в обрывистый берег, сложенный из сцементированной глины с галькой.
- Плавник, разный древесный сор усеяли прибрежную полосу. Николай Иванович подобрал свилеватый древесный шар, древесный обломок, окатанный водой.
- Пожалуй, возьму на память о Капчагае.
Похож на мозг питекантропа, - заметил я, - Видите, извилины только-только наметились.
- А я думаю, современного человека, - не согласился мой спутник, поглаживая рукой поверхность деревянного шара. – Рука не ощущает ни одной извилины. Древнему человеку, чтобы выжить, приходилось думать, теперь это не нужно, потому и мозг сгладился.
Отъехав в сторону зеленой рощицы, мы остановились, чтобы перекусить.
- Посолонцеваться, - сказал Николай Иванович, имея в виду сушеную сарожку, которую я привез из Зыряновска.
Встали в тень под большой турангой с зияющим в стволе черным отверстием дупла.
- Однако, там может кто-то быть, - сказал Николай Иванович и сухим сучком стал щупать внутри. – Упирается во что-то мягкое, - сообщил он несколько взволнованным голосом и тут же заговорил торопливой скороговоркой:
- Шевелится, шевелится, сейчас вылетит, быстрее подставляйте что-нибудь!
Не раздумывая, я схватил сачок для ловли бабочек и подставил его к дуплу. Внутри что-то зашуршало, заскребло, и из отверстия показалась большая голубая голова в разводьях. Сизоворонка! Я быстро прижал обод сачка к дереву, и глупая птица забилась, запутавшись в марле.
- Как будем снимать? – спросил я у смелого фотоохотника, держащего в руках «Фотоснайпер». – Сейчас она вылетит, и поминай, как звали!
- Давайте сделаем так: посадим снова в дупло и на вылете ее щелкнем. Я сунул руку в сачок и едва не выпустил птицу. Сизоворонка пребольно, почти до крови, ущипнула своим черным и очень сильным клювом. В конце концов птицу снова затолкали в ее деревянный дом, но вылетать оттуда она уже больше не захотела, и мы, не солоно хлебавши, под этой же турангой уселись обедать.
И опять мы движемся на северо-восток, постепенно приближаясь к горам. Снова сушь, белая почва, галька и серые кусты караганы.
Прямо перед носом машины из куста верблюжьей колючки вдруг выполз большущий толстый полоз.
- Успел кого-то слопать, - заметил Николай Иванович, когда мы остановились рядом, – брюхо-то вон как расперло.
- Шипи, не шипи, - обратился он вдруг к змее, - знаем, что не ядовитый!
- А помните, как мы в Чулаках гадали о таком же: ядовитая, неядовитая?
- Еще бы! Счастливое было время.
- Так и сейчас не хуже! – удивился я грусти Сладкова.
- А все равно, что было раньше, почему-то всегда лучше. То ли от того, что моложе были.  Где-то здесь же искали тех гигантских навозников, что первой нашла Женя?
- Здесь, здесь. Где-то в этих местах. А жуки те были шикарные. Настоящие голиафы!
В 78 году, возвращаясь из ущелья Талды-Сай, мы сломались на особенно большой кочке, и я три с лишним часа ремонтировал коробку передач. Бывший с нами мой Володя, тогда студент университета, держал в кармане билет на самолет на завтрашний день и очень волновался, что мы не починимся, и он опоздает.
Однако все обошлось, и мы еще с час с азартом искали гигантских скарабеев, разрывая в песчаном грунте отчетливо заметные норки. А до этого мы стояли в Талды-Сае и в течение трех суток мерзли (в июне!), так как шли беспрерывные дожди.
На этот раз погода была самая обычная для пустыни – жара. Едва ли не самые характерные и заметные птицы пустыни -  саджи и бульдуруки. Очень часто слышишь их негромкие, булькающие крики, раздающиеся откуда-то из-под небес, а затем видишь самих  птиц, стайкой стремительно пролетающих над головой.
Гораздо реже встретишь их на земле, обычно сидящими на берегу степного озерка или любой лужи. Массивные, на очень коротких ножках, они семенят, будто прикрытые балахоном из свисающих перьев. Эти птицы не похожи ни на каких других, и единственное, что  приходит на ум, так то, что это помесь голубя с куропаткой.
На этот раз парочку саджей мы заприметили почти одновременно. Прижимаясь к земле, они торопливо бежали, лавируя меж кустиков солянок и полынки. Издали саджей не назовешь красивыми, расцветка их кажется блеклой и даже какой-то пыльной, но это впечатление обманчиво, на самом деле птицы довольно ярко и пестро раскрашены, а продольные полоски на спине напоминают причудливый орнамент или какую-то древнюю грамоту,
- Египетские письмена, - сказал Николай Иванович.
- Вавилонская клинопись, - добавил я.
Мы бросились вдогонку с фотоаппаратами наперевес, но тут я заметил птенца. Он сидел, вжавшись в почву, рыжевато-пестрый в желтом пуху и очень симпатичный. И тут же, сорвавшись с места, откуда-то появились еще два. Взрослая птица подлетела к нам и, волоча крылья и припадая на одну сторону, поползла по земле, делая короткие пробежки. Мы сгоряча бросились за ней, а самоотверженная мать вдруг вспорхнула и улетела. Но самое главное, куда-то бесследно исчезли и малыши.
- Вы что-нибудь успели снять? – спросил я Сладкова, с сосредоточенным видом перематывающего пленку.
Думаю, что один-два кадра должны получиться.
Ложки, лощины, балки – сколько их на пути! Водные потоки, что скатываются с гор весной и во время   ливней, все стремятся в одну сторону к Или, за миллионы лет прорыв себе стоки, и теперь все эти овраги и промоины нам надо пересечь. Дорога, то едва заметная, то хорошо накатанная, извиваясь и виляя, то ныряет в лощины, то взбегает на холмы.
В низинах, где повлажнее и близко к поверхности подходят почвенные воды, по солончакам, по плоским берегам водоемов и рек любит расти тамариск (правильнее «тамарикс»), часто образуя настоящие заросли. Это один из немногих неколючих кустарников пустыни с мягкими и гибкими ветвями-прутьями, весной и летом, будто розовыми облаками, усыпанными мелкими, нежно пахнущими цветами.
Поодиночке, а иногда и небольшими рощами растет едва ли не единственное дерево пустыни туранга. (саксаул не в счет, это даже и не кустарник, а всего-навсего солянка, что-то вроде жесткой, одеревеневшей травы).
Ствол у туранги в продольных глубоких морщинах, весь лохматый, в струпьях отшелушившегося луба, с трещинами, щелями и ранками, из которых сочатся белые, будто известковые, потеки. Это соль. Туранга растет на солонцах.
Жара, сушь, горячий ветер, земля – один песок, суглинок да еще и с солью. Смотришь на злосчастное дерево и думаешь: «Бедолага, как оно растет!» А ведь ничего, зеленеет, посверкивая на ветерке серебром жестких листьев и давая приют птицам, насекомым и даже кое-каким пресмыкающимся.
«А что вы хотите, - сказал мне на этот счет Сладков, - туранге именно все это и нужно: жара, песок, соль. Она приспособилась именно к этим условиям, как и все растения и животные, каждое к своему биотопу».
Растет туранга, выбирая ложбинку, в крайнем случае северный, более влажный склон барханов. Часто бывает, в ложках, под защитой высоких берегов складывается своеобразный микрооазис со своим микроклиматом и довольно богатым растительным и животным миром. Именно такой балок попался нам на пути, и даже дорога не отвернула, чтобы обойти его стороной, а смело нырнула, наискось пересекая крутые берега.
Пересохшее русло, белые, почти без травы, прокаленные солнцем откосы. Сухо шелестела листва на турангах, жалкие кустарники, пучки полузасохших трав да шуршащая прошлогодняя листва лишь кое-где прикрывали голую глину.
-  Хоть и без воды, а здесь хорошо, - сказал я, останавливаясь, чтобы передохнуть самим и дать остыть машине.
- Смотрите, а там, по-моему, гнездо, - показал рукой Николай Иванович.
- Да, похоже, курганника или какого-то орла.
- Надо обязательно проверить.
Я хотел ответить, но тут заметил другое гнездо, наверняка жилое, так как снизу лепились соломенные воробьиные шары, а сами птички очень заинтересованно перекликались между собой, явно обеспокоенные нашим визитом.
Забыта жара и усталость. Я быстро вскарабкался на дерево. Нешуточный ветер раскачивал и гнул турангу.
- Ну, что? – нетерпеливо спрашивал Николай Иванович.
 - Есть, есть, один птенец размером с курицу. Записывайте, я буду диктовать.
- Николай Иванович достал записную книжку и ручку.
- Весь в белом пуху и только на крыльях две черные строчки вылезающих перьев. Клюв светло-синий, кончик черный.
- Стоп, стоп! – прервал меня Сладков. – Давайте начнем с гнезда.
- Гнездо шестьдесят на восемьдесят из сухих сучьев саксаула и туранги. Лоток плоский, с навалом из свежих веточек туранги и стеблей зеленого саксаула. Снизу гнезда воробьев с яйцами и птенцами. Странно, - вслух задумался Николай Иванович, - а для чего же там ветки туранги?
- Николай Иванович, я догадался. Это укрытие от солнца.
- Вполне возможно, - согласился мой ученый спутник, - хотя о таком я слышу впервые. Что там еще?
- Самое главное. В гнезде лежит удавчик, с виду целый, но с дырками в голове и шее.
- Это существенно. Кажется, я знаю чье это гнездо. Я думаю, это змееяд.
Упитанный увалень змееяда, по-барски развалившись, наблюдал за мной равнодушным взглядом.
- Родителей не видно?
- Нигде никаких признаков, - отвечал я, продолжая: - Ноги птенца сизовато-белые, почти черные.
Мой репортаж закончился съемкой гнезда его и моим фотоаппаратами, которые я подтянул с помощью заброшенной веревки.
Хотя и не слишком зеленая, но здесь в овраге приютилась настоящая рощица, довольно густо заселенная птицами.
Пищали синицы, где-то стучал дятел.
Птицы, вроде бы, обычные, да не совсем. Дятел – белоспинный, пустынный, синица – илийская.
Идеально крупные, будто по циркулю, дятловы дупла виднелись на многих турангах, и часть из них была заселена. То и дело слышалось бодрое покрикивание родителей, а из дупел высовывались их красноголовые отпрыски.
В общем, жизнь била ключом, и это подвигнуло нас на мысль остановиться здесь на ночлег.
Ночью я проснулся от странного шороха. Прислушался: кто-то громко грыз сухой хлеб. Вылез с фонариком, светил и долго ничего не видел. Потом между палаткой и тентом заметил небольшого большеглазого зверька светло-песочного цвета, похожего на большую мышь, но с толстым хвостом. Не обращая внимания на свет фонаря, зверек продолжал заниматься своим делом, но когда я протянул к нему руку, стремительно убежал.
- Тамарисковая песчанка, - сразу определил Николай Иванович, когда утром я рассказал ему о ночном визите. – Или полуденная. Обе ведут ночной образ жизни.
Днем мы уже забыли об этом, и вдруг точно такой же зверек попался прямо на дороге. То ли очень доверчивый, то ли больной, он почему-то не убегал, даже когда мы, разглядывая незнакомца, подошли вплотную.
- Чокнутый! – удивился Николай Иванович. – Надо драпать во все лопатки, а он чего-то чешется. Может ждет, когда его с рук покормят?
Однако от предложенного хлеба доверчивый зверек отказался, а мы, сделав его портрет, отправились дальше.


Посетители малахитового родника

Прошло три года, но ни я, ни Николай Иванович не забывали то заветное ущелье с родником в зеленых, моховых берегах. В письмах друг к другу оба мечтали снова побывать там, не торопясь, посидеть у родника, покараулить новых, невиданных еще птиц.
И вот в начале июня 1981 года мы снова у подножья Чулакских гор. Здесь ничего не изменилось. Пустынное плоскогорье, изрезанное оврагами и промоинами, с одной стороны плавно спускается в сторону Или, с другой упирается в каменный массив мрачноватых со стороны гор.  Те же курганы, стерегущие въезд в ущелье, пустынные каменки, с тревожным чаканьем взлетающие с чахлых кустиков солянок, сыч, сидящий на макушке кургана. А из ямы на месте раскопанного погребения выскочила облезлая лиса. Из норы несло тяжелым звериным духом.
- Хорошо бы туда слазить, - помечтал я, - возможно, там есть лисята.
- Так в чем же дело, - предложил свои услуги Сладков, - я могу подержать вас за ноги.
- Нет, слишком узко. Вымажешься как черт да еще блох наберешься. Надо раскапывать, а это долго, да и лисята все равно разбегутся. Раз уж решили фотографировать на водопое, надо ехать на родник.
Мы встали на прежнем месте. Те же древние корявые скалы, покрытые седым светло-зеленым налетом лишайников, кое-где с побежалостью оранжевых пятен. Мощные кусты эфедры с кривыми стволами, похожими на витые канаты. Заросли ползучей арчи, будто колючий ковер, наброшенный на осыпистые склоны.
Вечером я набрал сушняка, и мы долго сидели у костра, с наслаждением вслушиваясь в негромкие звуки вечерних гор.
Только легли спать, еще не заснули, как вдруг что-то стукнуло, будто вдалеке кто выстрелил. Я оглянулся, вопросительно поглядев на своего товарища. Он тоже вслушивался, привстав на постели и повернув голову в сторону стука.
Что это?
- Камень упал. Наверное, козел.
- Может, ветром снесло, - добавил я. – А кажется, что крадется кто, увидев, что мы легли спать. Костер-то ведь издалека виден.
- Не иначе, снежный человек. Адам-киик. Разбойникам здесь делать нечего, а для него самое подходящее место.
На рассвете, точно как когда-то, разбудили козы. Из-под вершины осыпались камни. Стояла предрассветная темень, и я с трудом разглядел небольшое стадо. Прямиком в наш лагерь бредут штук пять молодых козочек. Испуганно озираются, замирая при каждом шорохе и стуке. Спустились в лог и на ходу обрывают листья с кустарников и деревьев. Стройные, поджарые козлухи. Хвостиками подергивают, отгоняя мух. Нас заметили и, резко взвизгнув, перебежали на другой склон. Мы явно стоим на пути их перехода.
Стал звать Николая Ивановича, а он что-то замешкался, никак не показываясь из палатки.
- Чего возитесь, козы заждались вас!
Все еще стоят, тревожно кашляя и пристально вглядываясь в нашу сторону.
- Сейчас, сейчас, - прохрипел Сладков, - запутался в спальнике, как рыба в сети.
Козы вдруг рванули, чего-то испугавшись, и помчались вверх, прыгая, как зайцы.
Николай Иванович встал невыспавшийся и пожаловался:
- Спал, как под парусами на семи ветрах.
Ночью и действительно дул ветер, надувая пузырем палатку и хлопая тентом и оттяжками.
- Зато ваша оранжевая палатка хороша тем, что встаешь пораньше. Так и кажется, что уже вовсю светит солнце.
День пробуждался, и птицы уже вовсю щебетали. Перечеркивая небо черными стрелами, в пространстве между утесами зигзагами и дугами носились белобрюхие стрижи, чуть ниже реяли скальные ласточки.
Фр-р, фр-рр! – напугав, пронесся кеклик.  С натугой, с шумом и свистом крыльев. После невесомых, воздушных пичуг как неуклюжий тяжеловес, не умеющий летать.
Полет кеклика увидишь не так часто. Он больше полагается на свои ноги. На самую крутую гору бежит, быстро прыгая с камня на камень. Но если нужно спуститься или перебраться на противоположную сторону ущелья, почему бы и не полететь! Вот еще один сорвался со скалы и полетел, полетел, быстро-быстро махая крыльями, с криками ужаса и страха. Видно, не так просто ему решиться на столь отчаянное предприятие.
Скрадки мы соорудили прямо на скале из веток арчи, жимолости и кустов зеленого тента.
Себе я сделал логово, в которое надо было вползать, протискиваясь под нависшими кустами таволги и барбариса. Николай Иванович устроился гораздо удобнее в просторной нише под раскидистой кроной железного дерева, но зато и дальше от родника.
Забравшись в засаду, я подстелил под себя куртку и блаженно растянулся во всю длину. Кому-то не нравится вот такое долгое сидение и кажется скучным и нудным, а я люблю вот так отдохнуть, о чем-нибудь помечтать, собраться с мыслями или обдумать планы на дальнейшее. Рядом ворочался, мурлыча себе под нос и чем-то постукивая, Николай Иванович.
- Самое по стариковски вот так сидеть в тени и прохладе, держа в руках ручку и записную книжку.
Я с готовностью поддержал:
-Сюда бы еще шланг от родника провести, воду пить.
- Да еще, чтобы с квасом или пивом.
Голубь, со свистом рассекая воздух, пронесся мимо. Напряженно нарастающий звук вдруг разом оборвался.
- Что, умчался? – спросил я, оглядываясь и не видя ожидаемой птицы.
- Здесь, здесь, - отвечал мой сосед. – Сидит, оглядывается, недоверчивый, как кэгэбешник.
Голубь сорвался и улетел. Наступила тишина, прерываемая лишь криком скалистого поползня со склонов соседней скалы.
- Голосок-то звонкий, только вот пить, скотина, не хочет. Нам бы на его место, - недовольно проворчал Сладков. – Уж я бы и попил и поплескался.
- Если очень хочется пить, надо жевать листья барбариса – вспомнил я опыт своего детства. – У вас же над головой висят.
- До этого еще не дошло. Вот кончится чай в бутылке, тогда будем объедать вокруг себя кусты, как козы. Хорошо, если язык не наколешь на колючку. И будешь потом висеть, как заготовка у сорокопута.
Жуки красотела выползли на веточки эфедры обсушиться на ветерке, погреться на утреннем солнышке. Вчера я их находил в хвое и мусоре у корней растений, где они бегали в поисках поживы – лохматых жирных гусениц. Ах, как красив этот прожорливый хищник! Зеленая спинка с бронзовым отливом, повернешь в одну сторону – он медно-красный, в другую – фиолетово-синий.
- Николай Иванович, вам не кажется, что можно открыть Америку, если на цвет хорошо снять всяких букашек крупным планом. Такое откроется, чего никто никогда не видел и не ожидал. Мы еще очень плохо разглядели вот так вблизи даже наших обычных птиц, не говоря уже о насекомых.
- Еще бы! На цвет пока еще мало чего снимали.
- Смотрите, какая цветная оса! – вдруг окликнул меня мой собеседник. – Какая яркая, да крупная, будто шершень! Кстати, я вам не рассказывал про случай с начальником Михайлова (Михайлов наш общий знакомый охотовед из Череповца. Между прочим, заядлый фотоохотник). Так вот, к нему на лесной участок приехал его начальник и стал за что-то распекать. Читает мораль, а сам  палочкой ковыряет в дупле. И так Михайлову надоело слушать эти нудные наставления, что он стоит и думает: «Чтоб тебя, дурака, черти побрали!» И вдруг из дупла пулей вылетает здоровенный шершень и прямиком начальнику в нос. Так долбанул, что нос на глазах стал раздуваться и превратился в подобие резинового шарика, что надевают клоуны в цирке. Начальнику тут уже было не до наставлений, сел в машину и поскорей уехал. Вот так-то. Чего только не бывает!
Время шло, а птиц, вопреки ожиданиям, было мало. За несколько часов сидения прилетели лишь  нежная птичка копоплянка да самочка желчной овсянки. Некоторые посетители умудрялись напиться, не попадая в поле зрения  наших объективов. Слышно было, как одна птаха купалась, блаженно трепыхаясь в луже. Мало того, потом уселась прямо над нами и давай отряхиваться прямо нам на головы.
- Устроила душ,  будто знает, что нам жарко, - отреагировал Николай Иванович. – Но было бы лучше, если бы попозировала. Хоть пропеллер какой не ставь, чтобы подгонял куда надо. Или маятник, чтобы отпугивал.
Когда решили сделать перерыв на обед, я еле встал, так затекли ноги в тесном скрадке. Николай Иванович сразу полез на скалу смотреть, что можно изменить. Дело в том, что источник растекался по большой площади, и часть ее попадала в мертвую зону. Как могли, прикрыли ее камнями.
Когда подходили к лагерю, мой спутник, идущий впереди, вдруг остановился и обернулся, приложив палец к губам. Пересекая наш путь, через заросли таволги спокойно шла коза с двумя козлятами. Не торопясь, они прошли рядом с палаткой и стали подниматься на гору. Мы проводили их взглядом, а когда они скрылись за гребнем, Николай Иванович сказал:
- Нам повезло, что мы еще имеем возможность вот так пожить среди настоящей природы. Последние уголки… Скоро наступит время, когда для съемки какого-нибудь жука надо будет строить скрадок или гоняться за ним, как мы гоняемся сейчас за диковинными птицами.
На следующий день мы забрались в скрадок ранним утром, задолго до того, как солнце вышло из-за гребня горы. Установив на штатив фотоаппарат, я поглядывал в окуляр и видел там темный фон. Но вот экран чуть-чуть посветлел, в нем явно зарождалась жизнь. «Всходит солнце» - догадался я. Первые лучи скользнули, слегка коснувшись скалы. Они были цветными и высветили золотистый блеск капелек воды на зеленом ворсе мха. Мне казалось, что я вижу сияние радуги, будто свет разложился на свои составные части. Розовые, желтые, оранжевые, голубые – все оттенки теплые, нежные, какие бывают только на рассвете. Хвоинки эфедры, лишайники на камнях, бусинки ягод дикой вишни – все наполнялось жизнью, наливаясь лучезарным сиянием.
Включил индикатор экспонометра фотоаппарата,   стрелка заколебалась, задрожала, не зная на каком делении остановиться. Освещенность  росла, увеличиваясь с каждой секундой, еще немного и можно будет снимать без вспышки. Взглянул на часы, было без пяти минут семь.
«Пчхи… пчхи», - чихали и кашляли вокруг нас козы.
- Как бы не простудились, - шепотом сказал Николай Иванович, а я представил себе как они, стоя высоко на скалах, удивленно взирают на наш скрадок. Потом с сухим звоном глиняной черепицы посыпались камни, и все смолкло. Значит, ушли.
Полулежа, дремлю под сенью листвы. О погоде узнаю по экспонометру. Отклонилась стрелка влево, значит потемнело, туча набежала на солнце. Здесь хоть и пустыня, а может и дождь пойти. Тем более, что где-то в скалах сердито завывает ветер, и временами бывает даже холодно.
О прилете птиц узнаю по фырканью крыльев. Тогда припадаю к окуляру, оглядывая «поле битвы». Там блестит мокрая скала, приманивая жаждущих, а их все нет. Наверное, птицы заняты своими делами, не до питья.
- И чего им еще надо? – ворчит Николай Иванович. – выложили ванну малахитом, а толку мало. Сплошной саботаж. Не желают ни пить, ни купаться. И погода такая, что надо бы палкой отсюда гнать, а получается все наоборот.
Зато на горной овсянке  сполна отвели душу. Она долго и жадно пила, невзирая на щелчки затвора. Наклоняясь, припадала к воде, а потом глотала, косясь на нас маковкой глаза.
А самыми осторожными из птиц оказались… голуби и воробьи. Правда, не обычные, а местные – скалистые и каменные. Голубь прилетит, пристально рассмотрит нас,  замаскированных в ветвях, и тут же улетает. Взлетает тяжело, громко хлопая крыльями и издавая   шипящий звук, похожий на хохот: «Фа-фа-фа!»
Воробьи, те даже не подлетают близко. Издали разглядывают, оживленно обмениваясь мнениями: «Чи-чжи, чи-чжи? Кто здесь? Кто такой? Как попал?»
И ничего не разузнав и так и не напившись, улетают.
Индийская пеночка – крохотная желтовато-серая птичка с желтой бровкой - за день прилетает раза три-четыре. Сначала пьет, пробуя воду из разных струек, потом спускается пониже и купается в «ванночке», где и воды-то ей всего по колено. Она энергично бросается в воду, ложится на живот и  трепещет крылышками, набрызгивая на спинку воду. Потом взлетает на ветку и долго машет крыльями, стряхивая капельки влаги.
- Поймал самца каракурта, - вдруг объявляет Николай Иванович.
- Ну так давите его!
- Жалко. Очень уж красивый. Сам черный, с красными пятнышками.
За день сидения в скрадке мы уже имели представление о посетителях родника. Из «пьющих» почти все были птицы. Да какие необычные, редкостные! Вот королевские вьюрки. Сами коричнево-охристые с черной крапиной, а на голове рубиновая тюбетейка. Горит, как огонек! Прилетают всегда неразлучной парочкой. Переговариваясь, пьют стекающие с моха капельки воды, а потом целуются клюв в клюв.
Или краснокрылые чечевичники. Крупные, солидные, с толстым клювом дубоноса и воробьиной статью. А цветом малиново-розовые с охристыми  пестринами.
Прилетали и всевозможные овсянки, даже такие диковинные, как овсянка Янковского, не говоря уже о желчной, буланый вьюрок, пустынный монгольский снегирь. Были и такие, что ни я, ни Сладков не могли определить названия.
Сюда бы справочник-определитель, - помечтал писатель и тут же добавил: - Впрочем, я не уверен, что он бы нам особенно помог, очень уж необычны птицы. Тут могут быть и не известные науке формы.
-  Да, диковинок тут хоть отбавляй, - горячо согласился я.
- А я вот все смотрю и удивляюсь, как разумно, гармонично все устроено на земле. Вот и здешние птицы. Сколько красоты, где не вмешался человек. А мы-то считаем себя венцом природы, единственным существом, обладающим разумом, хотя на самом деле не столько созидаем, сколько губим и разрушаем. Все эти птицы живут, радуются, радуют нас и украшают нашу жизнь. А мы всю жизнь бьемся, губим природу и все ради того, чтобы угодить своему брюху.
- Николай Иванович, вы же помните, как Зверев рассказывал о том, что в этих горах находили логово снежного барса с барсятами. Здесь же идеальное место для  питомника!
- Вполне с вами согласен. Убрать отсюда чабанов, запретить всякую охоту. Конечно, жарковато, зато козлов сколько! И охранять горы удобно.
- Так ведь горы эти продолжаются, переходя в хребет Алтын-Эмель и дальше в Джунгарский Ала-Тау. Там, пожалуйста, и ледники, и прохлада.
- Тем лучше, барсы могут кочевать. Летом в высокогорье, зимой здесь. Может быть, когда-нибудь власти и сообразят, что заповедные уголки дороже сельхозугодий и шахтовых разработок.


Жаркие горы Богуты

Летом 1981 года, приехав в Алма-Ату, я поразился Максиму Дмитриевичу. Уже шла вырубка Бартагоя, вот-вот начнется его затопление, а для такого патриота края, как Зверев, это было равносильно смерти самого близкого друга. Бартагой был его любимейшим урочищем, можно даже сказать, его детищем. Между тем лицо старого писателя светилось радостью. Казалось, он забыл о своем горе и продолжал жить полноценной жизнью.
Примерно до 78 года, до самого последнего момента, пока еще оставалась хоть какая-то надежда сохранить уникальный уголок природы, эта тема не сходила с уст главного защитника алматинской природы. Когда же стало ясно, что ничего не поделаешь, Зверев вычеркнул всякое упоминание о нем. И я понимал его: раз уж все кончено и биться бесполезно, зачем попусту терзать и травить свою душу. Максим Дмитриевич следовал одной из тех заповедей, что висели на стенах его кабинета: «Жить да радоваться!» Стараясь продлить свой праздник жизни, он, как ребенок, находил  отраду во всем. А повод, кстати, был. На этот раз на его огонек съехались сразу четверо его друзей, почитателей и поклонников. Кроме нас со Сладковым, на этот раз прибыло пополнение  из Восточного Казахстана в лице Бориса Щербакова и Володи Нетисова.
Старый писатель был в ударе. «Наш клуб «У лесного костра» нынче почти в полном составе, - несколько торжественно говорил он. – Поедем в Актогай. Откроем новое охотничье хозяйство, которое ни в чем не уступает Бартагою и даже лучше. Там по всей пойме Чарына роскошные  тугаи протянулись на десятки километров. Заросли джиды, чингиля, облепихи, фазаны, кабаны, косули – все есть. В общем, Бартагой умер, да здравствует Актогай!»
Я промолчал, не желая расстраивать доброго старика. Дело в том, что Чарын там течет в глубоком каньоне, очень удобном для создания водохранилища. И уже существует проект затопления его и строительства ГЭС. На новых картах пунктиром даже показаны контуры нового водохранилища. Значит, следом за Бартагоем должен прийти конец  и Актогаю.
Молчал и Николай Иванович, но совсем по другой причине. Он не знал, как объявить, что у нас несколько другие планы. Дело в том, что мы наметили поездку в пустынные горы Богуты.
 А дело было вот в чем. На обложке одной из книг П.Мариковского Сладков увидел фотографию необычной горы красного цвета, как оказалось, из Богутов. «Как в Австралии! – воскликнул он. – Знаете, там среди пустыни стоит этакий столп, останец багрового цвета. Кажется, называется Айерс-Рок. Так вот, в Богутах такая же гора». И, конечно, он захотел ее посмотреть.
- А как же Актогай? – несколько обиженно протянул Максим Дмитриевич. - Что же вы отказываетесь к нам присоединиться?
- Что вы, Максим Дмитриевич, - попытался я его успокоить, - три, от силы пять дней, и мы будем у вас.
- Да, да, - подтвердил Николай Иванович, - долго там нечего делать. Только взглянем, что за красный яр, марсианская гора, что так эффектно сфотографировал Павел Иустинович, да и махнем к вам.
И мы бросились в загадочные Богуты, благо проезжали мимо много раз, и дорога в тот край постоянно стояла перед глазами. Эти горы мы не раз видели на горизонте, будучи в Чулаках и на Турайгыре, и в Сюгатинской долине. Они высились двумя каменными островками, плавая в безбрежном океане пустынных равнин. Даже издали было видно, что там жаркая пустыня, безводье и, вообще, дикое место.
С Нарынкольской дороги свернули влево в самом начале Кокпекского ущелья и поехали на восток, в сторону виднеющихся вдали загадочных гор. Долго плутали, бросаясь из стороны в сторону и перескакивая с одной колеи на другую. Спустились в глубокий овраг, вынырнули из него. С одного бока степь пошла в низину, где в далеком мареве угадывалась пойма Или, а впереди по ходу, выступая в буро-зеленую пустыню, выдвинулся обрывистый боковой отрог. Он был действительно розово-красного цвета, но вовсе не такого уж яркого, как предполагали увидеть.
- Похоже, приехали, - сказал я, притормаживая.
- Николай Иванович с сомнением всматривался в багровый обрыв.
- Где же тут гора? Это просто гряда, к тому же вовсе не красная.
- Смотря откуда смотреть. Если с торца, то как раз холм и будет.
- Ну, разве что отойти с километр да сфотографировать лежа.
- По крайней мере, где-то здесь надо останавливаться, -  решил наконец я. – Переночуем, а завтра разберемся.
Николай Иванович согласился, предварительно оговорив, что для ночлега надо выбрать место поукромнее.
Было еще не поздно, и еще вовсю звенели цикады, и этот пронзительный, нудный гул, казалось, сверлил уши. Похожие на огромных слепней, большеглазые существа музицировали, сидя на кончиках ветвей. Время от времени то одно, то другое насекомое вдруг приходило в экстаз и, будто подогревая себя пением, доводило жужжание до визга. Собираясь взлететь, они барахтались, путаясь в ветвях, падая на землю, вертелись волчком, а потом взлетали, да так стремительно, будто выпуленные из ружья.
Часов в 7 вечера начался лет ферульных усачей. Расставив усы и растопырив черные  надкрылья, они взлетали, не разбирая пути, натыкались на кусты, скалы, поднимались и снова летели, рея над травой и натужно гудя.
Я страшно устал от жары, от дороги и трех последних бессонных ночей и предложил  палатку не ставить, а переспать прямо на земле, под открытым небом.
- А как же ветер, пыль, - выразил сомнение Николай Иванович. – Утром встанешь, как трубочист, а тут и умыться негде. Или песком занесет, похоронит заживо. Да и ползучих гадов много: фаланги, скорпионы, каракурты.
Однако, делать нечего, согласился.
Выпив целый бидон чая, мы тут же упали спать. Я с трудом заставил себя взять постельное тряпье, спальник, и улегся прямо на щебне. Вопреки ожиданиям моего спутника, ни ветра, ни ядовитых тварей не было и спалось отлично. Утром я спросил его, как он провел ночь, он ответил довольный: «Да, чудесно. Вот только все думал: та ли это гора? Смотрите, нынче она еще более поблекла».
- Может быть, выцвела или пересохла?
- Не знаю, что с ней случилось, но вида у нее нет.
Откровенно говоря, меня это не очень волновало, но Николай Иванович, всю жизнь искавший необыкновенные диковины в природе, никак не мог успокоиться. Поэтому уже с утра мы разделились: Сладков отправился  искать красную гору, а я захотел подняться на верх гребня, где вчера заметил самку архара.
Сразу за нашим лагерем начиналась долинка, больше похожая на овраг, с обрывистыми глиняными берегами и сухим песчаным руслом, уводящим в сторону гор. Тут и там, всюду в живописном беспорядке были разбросаны огромные песчано-глинистые обломки, изъеденные бесчисленным множеством норок земляных ос, пышные, ярко-зеленые кусты саксаула, караганы, курчавки и дикой вишни резко контрастировали с желтым, оранжевым и розовым цветом окружающих гор и широкого русла, заполненного палево-желтым галечником и песком.
Точно деревья с круглой подстриженной кроной и красными стволами, стояли крупные ферулы, уже отцветшие и усыпанные плодами. По липким, будто обмазанным сахарным сиропом ветвям ползли муравьи и сидели черные ферульные жуки-усачи. Изредка с кустов саксаула взлетали зеленые, с золотистыми бляшками златки юлодис и летели, тяжело и натужно гудя и широко растопырив жесткие надкрылья.
«Самое подходящее место для джейранов», - подумал я и верно, из кустов выглянули две настороженные фигурки, секунду-другую постояли, а потом поскакали, словно на пружинках, подпрыгивая и выбивая острыми копытцами пыль из пересохшей почвы.
Едва заметная дорожка по песчаному руслу вдруг круто взбежала вверх, на гористое, изрезанное оврагами плоскогорье. Впереди вздымалась бурая громада Богутинского хребта, а сбоку от дороги, в узкой промоине приютился родник. Вода! Впервые встретился здесь источник, что было для нас очень важно, ведь весь наш запас заключался в 20-литровой канистре, и она уже была опорожнена наполовину. Но источник совсем небольшой, с крохотной  струйкой и зацветшей лужицей, сплошь усеянной погибшими насекомыми и затянутой зеленоватой тиной.
Пройдя еще немного, я оказался в странном месте: среди ржавого цвета холмов всюду виднелись белые, будто заснеженные, проплешины солончаков; большие кусты саксаула украшали этот миниатюрный уголок настоящей просоленной пустыни.
Юркие, стройные телом ящурки с розовым хвостом и выразительными глазами стремительно сновали по жесткой, как камень, почве. Порывистые и импульсивные, они бесстрашно бросались на больших черных муравьев: те делали угрожающую стойку, вставая «на дыбки», ящурки отскакивали и бежали дальше в поисках более легкой поживы.
После обеда мы снова сошлись в лагере. Николай Иванович обошел пресловутую гору, осмотрев ее с трех сторон.
- Место то самое, - признал он. - Но прохиндей, этот Мариковский так снял гору, что не узнать.
Из-за глинистого бугра по соседству с нами слышались частые удары и тревожные свисты.
- Слышите, колотят, - сказал Сладков, - барабанят сигнал тревоги. Я у этих песчанок торчал часа два.
- Да их тут полно, - согласился я. – Но осторожные, черти! Казалось бы, никчемные зверушки, а не подступишься.
- Никчемных зверушек не бывает, - поправил меня Николай Иванович, - никчемными бывают только люди.
- Я хотел сказать неказистые. То ли крысы, то ли суслики.
- А у меня впечатления прямо противоположные. Мне они показались симпатичными и даже умными. Я сейчас наблюдал такое, что не поверите. Четыре песчанки, стоя на задних лапках, играли в «ладошки», и чуть ли не целовались. А потом я так и ахнул: старшая, возможно, мать, стала обшаривать головы у остальных. Роется и зубами щелкает, видно, блохи заели.
- Получается, как высшие приматы.
- Как хотите, но я видел это своими глазами.
Я тоже немало времени провел в «городке» песчанок. Видимо, условия для них (рыхлая почва, растительность) оказались здесь очень подходящими, и они, расплодившись, заняли целую долинку. Всюду бугры выброшенной из штолен насыпной земли и норы, норы… Шагу сделать нельзя, ступил и провалился. А оглянешься, тут и там столбиками стоят зверьки: лапки сложенные на груди, круглые бусины – глаза, взгляд – само внимание. И вдруг одно молниеносное движение, и нет никаких песчанок. Замечаешь лишь, как мелькнул хвост с кисточкой. Одна за другой серые зверушки ныряют в норки, а из-под земли слышится дробный и гулкий рокот. Это песчанки бьют тревогу, колотя по земле лапками. Сосед слышит, тоже барабанит, и так они передают друг другу сигнал опасности.
Нигде поблизости не было ни одного большого дерева, и от палящих лучей пустынного солнца мы прятались, забравшись под нависающую глыбу глиняной скалы.
- После Калканов это, пожалуй, самые жаркие пустынные горы, - выразил я свое мнение.
- Может быть, - согласился Сладков, - но это одно из лучших мест, где мы побывали. Главное, нигде ни людей, ни следов.
- Стреляные гильзы я видел.
- Значит, охотятся. Архары и козлы здесь, безусловно, есть.
На третий день мы собрались уезжать.
- Максим Дмитриевич, поди уж, за это время сколько рассказов настрочил.
 - Да, он время зря не теряет. Знаете, что характерно для него?
Николай Иванович говорил откровенно, нисколько не таясь, несколько иронично, но в то же время без злобы, а даже с теплотой.
- Наш Максим-ага не знает мук творчества. В своем обычном благостном настроении настрочит рассказ, сидя где-нибудь на крылечке, и доволен.
- Или у елочки у себя в саду.
- Да, слушая черного дрозда или своего Решу. А как вышло – хорошо ли, плохо – ему без разницы.
- А я думаю, у него всегда одинаково получается, и тут была бы лишняя трата времени на переделку. Тут нужно либо признавать его творчество, либо нет. Человек выше себя не перепрыгнет.
- В общем-то, да, - согласился Сладков. – Но есть разница в тематике. Есть хорошие темы, а есть никчемные.
- Тем не менее, как ни говорите, а Зверев - основоположник детской литературы о природе в Казахстане. Здесь он пионер. И не только в Казахстане, во всей Средней Азии нет писателей-натуралистов. Шнитников не в счет, у него другой жанр, он ученый. У Мариковского тоже другое амплуа: он пишет путеводители и сухие очерки о насекомых.
- Вполне с вами согласен, - признал Николай Иванович. – Хотя надо сказать, что стиль его довольно примитивен
- А я бы сказал, что язык его очень прост. За это, кстати, его и любит народ: дети, охотники и особенно почему-то военные. Но его большие вещи хороши без всяких скидок: «Золотой сайгак», «Волчок из Бетпак-Далы». Без этих повестей трудно представить природу Центрального Казахстана, его степи, пустыни. Вот я алматинец, и для меня книги Зверева все равно что энциклопедия природы Семиречья да и всего Казахстана.
Пышно разросшиеся ивы с бьющим чуть ли не из-под корней ключом заставили нас остановиться, чтобы перевести дух от несносной жары. Удивительное зрелище представляли эти древние, вкривь и вкось разросшиеся великаны с морщинистыми и дуплистыми корягами-стволами толщиной в два-три метра, из тел которых пробивалась молодая свежая поросль. Полулежа, ивы облокотились ветвями о землю и, пустив корни, разрослись в какие-то причудливые экзотические растения, наподобие тропических мангровых зарослей.
Из кроны деревьев рассерженной кошкой на нас рявкнула невесть откуда-то взявшаяся иволга, говорливо чирикали воробьи.
Только тот, кто бывал в пустыне, знает, какое это блаженство, весь день прожарившись на жгучем солнце, вдруг очутиться в прохладной сени развесистых деревьев, да еще когда рядом журчит ручеек. Правда, родник был загажен скотом, а часть деревьев уже вырублена на дрова, но мы этого не замечали, с наслаждением бросившись умываться. Вдруг Николай Иванович взглянул на машину и тревожно произнес:
- Смотрите, ваша «Победа» вот-вот упадет! Колеса у самого края.
- Да ничего страшного, - успокоил я его.
- Как это ничего! Тронемся и перевернемся. И получится, что проехали горы и пустыни, а погибли на площадке отдыха!
Мы отъехали, и ничего не случилось.
- А что это белеет на скале?
Обратно мы ехали другой дорогой, вплотную прижавшись к горам, и я первым заметил  потеки, будто разлилась известь.
- Кажется, помет крупного хищника. Ну да, вон и гнездо.
Николай Иванович рассматривал скалу в бинокль.
Оставив машину, полезли на скалистый откос горы. Уже оперенный птенец выпрыгнул, полетев из гнезда, другой тревожно озирался и, встав на ноги, пускал жидкие струи помета.
–Э-э, отсюда надо сматываться да побыстрее, - отреагировал на это Николай Иванович.  - А то, глядишь, так и до инфаркта можно довести.
Дело уже к вечеру, надо где-то устраиваться на ночлег, чтобы поутру искать дорогу в неизвестный нам Актогай. Почти в полной темноте проскочили мимо кордона в Кокпеке. Он так уютно светился огоньком в окне! Я вспомнил, как бывало когда-то, ночевал вместе со Зверевым у Петренко. Я даже представил, как ароматно пахнут свиные шкварки на сковородке с яичницей-глазуньей.
- Может, заглянем? – предложил я, больше разыгрывая своего друга и заранее зная ответ. – Вдруг да там Максим Дмитриевич со своими спутниками…
- Боже упаси! – замахал руками Николай Иванович. – Зачем нам слушать небывальщину малограмотного мужика-егеря. Переночуем под звездным небом под пение козодоев и сверчков. Для чего же  тогда и путешествовать!
Там мягкая постель, вкусный ужин и комфорт, а мы помчались в темноту, в безлюдье, в пустыню.

У лесного костра Актогая.

Утром доехали до Чарынского моста, а дальше все неясно.
- Что за люди, не могли дать нормальные ориентиры,- ворчит Николай Иванович на Мариковского и Зверева.- говорили, что можно сворачивать сразу за мостом, а как сворачивать, когда всюду обрыв
Чарын течет здесь в глубокой пойме, заросшей тугайным лесом, тянущимся на много километров, а где именно приютился кордон, непонятно, так как карты у нас нет.
Отвернули в сторону, но по степи идет множество дорог, а по какой ехать, не знаем. «Езжайте беленой», - подсказал встречный конный казах, имея в виду дорогу по белому, пыльному лессу, и мы едем кружным путем, поднимаясь к горам Кулук-Тау, где прямо к еловым склонам приткнулись два казахских аула. Издали они так живописны, что я не удержался:
- Эх, пожить бы  в этой деревушке пару лет!
- Ну, что вы! - откликнулся мой ленинградский спутник, - Что там делать, сплошная зеленка! Вот Чулаки совсем другое дело.
- Николай Иванович, вас так и тянет в пустыню!
- Что поделаешь, в лесах я уже пожил, соловьев наслушался, а вот козодои,  сверчк  совсем иное дело
Дорога опять привела нас к пойме Чарына. Вот и кошары, о которых упоминал Зверев. Они пусты и безлюдны и не у кого спросить  дорогу.
- Какая же это база, - бурчит Николай Иванович, - кто же здесь захочет жить, разве что домовой сыч?
И будто подтверждая его слова, из-под шиферной крыши вылетает большеголовая пучеглазая птица. Она садится на макушку телеграфного столба и таращит на нас желтые глаза.
- Сыча нашли, осталась дорога, - уже более спокойно рассуждает Сладков. - По-моему, ее нигде нет.
И тут мы видим спуск. Уже без сомнений я еду по очень крутому галечнику вниз, где, приткнувшись к кромке леса, белеет домик, а Николай Иванович все еще не может поверить, что мы едем правильно.
Домик пуст, но на деревянной двери приклеена бумажка с надписью крупными буквами: «Привет писакам!»
- Ну вот! – торжествую я. - Теперь верите?
- Вижу, вижу, - соглашается Сладков, - это рука Макса. Его почерк. Тут уж никуда не денешься.
Дверь болтается на одной петле. Домик пуст, закопчен, давно не белен и грязен, но на глиняном полу лежат постели, и стоит одна кровать с запиской: «Н.И. Сладков».
- Вот так номер! - разочарованно протянул Николай Иванович. - Надо же, персональное ложе! А говорили, гостиница…
- А чем же это вам не гостиница! - вдруг слышим мы голос и видим идущего к нам из-за деревьев Максима Дмитриевича, а за ним Бориса Щербакова, Володю Нетисова и Симку, внука Зверева. - Нормальная гостиница. Правда, электричества нет и припахивает кочевьем, зато все остальное о-кей, -сверкая улыбкой, продолжал Зверев. - Располагайтесь, места всем хватит, главное, что все вместе будем. Поговорим всласть.
- Да, да, - поддержал его Борис, а сам лукаво улыбается, - здесь замечательно. Прохладно по ночам, и жабы так и лезут в постели, так и лезут. Не успеваем отбиваться, - говорит он, зная, как не люблю я этих земноводных.
- Так, может быть, и змеи и скорпионы? - теперь спрашиваю я.
- Тут всякого добра хватает, все есть, - свое слово вставляет и Володя. - Даже блохи есть.
- Пожалуй, я лучше на ветерке, - Николай Иванович неуверенно почесал в затылке. - Все-таки посвежее и без этих казней египетских, когда жабы и змеи лезут за шиворот.
- Что-то и мне не хочется, - поддержал я его. - Я, наверное, в машине.
- Зря брезгуете, - Максим Дмитриевич с сожалением посмотрел в нашу сторону. - Потом пожалеете, попроситесь к нам, а мы уже не пустим.
Вечером мы жжем почти ритуальный костер. Хвороста, сушняка в тугаях всегда в избытке, беда только в том, что почти все, что здесь растет, невероятно колючее. Без шипов разве что тополь да ива.
Свет костра отражается от обступивших нас светлых кустов джиды. Недаром этот кустарник называют еще серебристым лохом. Будто клубы белесого дыма, они теснятся вокруг, уходя в черную глубину тугаев.
Вокруг костра шесть человек, шесть единомышленников, включая подросшего Симку,  который явно пойдет по стопам деда. Даже Тузик, чувствуя важность момента, сосредоточенно смотрит в огонь, лишь временами отворачиваясь и вслушиваясь в шорохи и голоса обступившего нас черного леса.
Огненные блики играли на довольном, улыбающемся лице Максима Дмитриевича. Опершись о корягу, он полулежал на боку, на мятых ворохах лесной ветоши - сухих листьях, траве и сучьях.
Видно, как счастлив в эти минуты старый писатель. Жизнь на исходе, мысленно он уже давно распрощался с так любимым им миром, но судьба дарит ему еще годы и эти мгновения радости общения с близкими ему людьми.
Лицо Николая Ивановича, напротив, непроницаемо и сосредоточенно. Он, как всегда, сдержан и скуп на эмоции. В счастливое расположение духа его может привести скорее необычайный ландшафт или своеобразный уголок природы, встреча с какой-нибудь редкостью в животном мире. Хотя и он не чужд всего земного и с удовольствием принимает участие в разговоре и даже любит пошутить и сказать острое словцо.
Конечно, Максим Дмитриевич - центр притяжения, но душа общества здесь Борис Щербаков - последний фаворит Зверева. Он общителен, обаятелен, прекрасный рассказчик и любит поговорить, а главное, умеет себя подать. В отличие от меня и Володи Нетисова, он не скрывает своей эмоциональности, она бьет через край, и это всех подкупает, так же, как и привлекает его высочайшая эрудиция во всем, что касается орнитологии, и его мягкая манера  общения.
Четвертый член нашего лесного клуба, Володя Нетисов, человек очень скромный и деликатный. Наверное, его можно было бы назвать застенчивым, если бы не возраст - 45 лет, который просто не позволяет быть таковым. Художник-оформитель из Черемшанки, что под Лениногорском, он и в обычное время не слишком разговорчив, хотя, как истовый сибиряк из народа, может и любит пошутить, вставив в разговор очень подходящее цветастое, остроумное словцо или оборот. Здесь же, в компании маститых и очень почтенных людей он молчалив, не вмешивается в умные и ученые разговоры, которые особенно любит вести  Борис, то и дело перемежая свою речь специальными биологическими терминами.
Борис тоже сибиряк и тоже из народа, но уже городского, из самого Усть-Каменогорска. Это типичный провинциальный интеллигент, дошедший до высокого интеллектуального уровня, причем исключительно самостоятельно, благодаря жажде к знаниям и любви к орнитологии
- Вот вы тут все трое собрались из Сибири, - говорит Максим Дмитриевич, имея в виду и меня (мы все живем в одной области и даже дружим), - а я вот теперь уже не знаю, кто я: сибиряк или казахстанец?
- Максим Дмитриевич, теперь вы уже почетный местный абориген. Поэт казахстанской природы, патриарх и основатель целого направления в детской литературе Казахстана. Борис тоже подающий надежды прозаик-натуралист, а мы с Володей просто фотолюбители. Правда, Володя еще и художник, причем не только на бумаге, но и в душе.
- Интересно, а кто же я? - услышав мои разглагольствования в табели о рангах, заинтересовался Сладков.
- Вы универсал. Корифей детской литературы и смелый фотоохотник. В общем, классик.
- Ну, это все-таки лучше, чем прозвище, которое дали Э. Регистану и С. Михалкову.
- Какое еще прозвище? - насторожился алматинский патриарх.
- Очень простое. Они же авторы гимна Советского Союза, вот и прозвали: гимнюки.
Максим Дмитриевич хохотал до слез, потом взял свой блокнот и записал.
- Это анекдот, - пояснил Николай Иванович, - но он отражает настоящую, а не поддельную историю. Я вообще считаю, что по байкам и анекдотам можно изучать жизнь всей эпохи. Когда-нибудь это поймут и будут их издавать.
- Ладно, коли принялись за анекдоты, я вспомнил рассказ дяди Пети. Вы знаете, Мантейфель в 30-е годы работал в Московском зоопарке.
Максим Дмитриевич откинулся от костра и заложил руки за голову.
- Оказывается, Пришвин был вовсе не ангелом и не таким, каким его можно представить по книжкам. Однажды Мантейфель с четой Пришвиных и одной студенткой поехали по грибы. Под вечер возвращаются в Москву, и тут Пришвин вспомнил, что забыл жену. Сказал: « Ах, черт побери!» Развернулся и поехал за ней на своем «Москвиче».
- А сам Мантейфель где же был? - уловил Сладков. – Наверное, оба студенткой увлеклись. А я вот тоже про Пришвина. Все знают, что он оставил огромное число дневников и вел записи всюду: на улице, в лесу, на вокзалах, за что его постоянно забирала милиция, как подозрительное лицо.
- Да, тогда и фотографировать было опасно, - вмешался я.
- А вот Гроденского, известного редактора, забирали в отделение милиции только за его неординарный вид: в панаме, в белом костюме. Не такой, как все,  явно иностранец. А раз иностранец - значит шпион. Такие были времена.
Володя молча подтаскивает к костру огромный ворох сучьев и бросает в огонь охапку сушняка. Огонь трещит, дымит, а потом взрывается снопом яркого пламени и роем красных искр, уносящихся в ночное небо. Сбитый с толку ярким светом, соловей где-то совсем рядом взорвался руладами трелей, щелканья и свистов.
Пение было таким яростным, что Максим Дмитриевич даже привстал, прислушиваясь к голосу ночного полуночника.
- Вот, чертяка, перепутал, где ночь, где день. Это все мы его своим костром с панталыку сбили.
Сидящий на пеньке Николай Иванович без всякого почтения к знаменитому певцу как бы махнул рукой:
- Соловей, бог с ним,  послушайте, какой хор жабы устроили.
И верно, в перерывах между трелями соловья, как нежный звон бубенцов, слышалось томное урчание жаб.
- Надо же, мерзкие страшилы, а как поют! - поддержал я его. - Знаете, ведь все мое детство прошло под эти серенады.
- Что же вы хотите, прекрасная царевна в образе страшной лягушки. Народ тоже это подметил. Красавица в противной шкуре. Кстати, Максим Дмитриевич, наверное, помнит, как мы ночевали с ним в такой же, как здесь, зимовке.
И Николай Иванович начал рассказывать один из эпизодов.
- Лежим в темноте на нарах от жары раздетые, я уже засыпать начал, а Максим Дмитриевич говорит так это спокойненько, добрейшим своим голосом: «А по мне кто-то ползет». Тут и я чувствую: какая-то тварь, мягкая и холодная карабкается по животу. Зажигаю фонарик, а это жаба. Выпучила глаза и тупо уставилась на меня. Я даже вздрогнул, а Максим Дмитриевич ноль эмоций. Так это, не торопясь, берет жабу за лапку и со словами «вот дуреха» швыряет в окно. А она шмяк на землю, как кусок теста, брошенный на стол.
- Да, да, так и было, - улыбаясь, кивает головой Зверев.
- Это что, - теперь вспоминаю я, - Я как-то в Бартагое фотографировал соловья у гнезда, и Максим Дмитриевич мне помогал. После обеда подходим к гнезду, а там родители-птицы  мечутся, а птенцы куда-то подевались. И тут видим: лежит здоровенная змея в траве. Брюхатая. Это она малышей птичьих сожрала и тут же улеглась спать. Максим Дмитриевич наклоняется, хватает ее пятерней за шею и вроде как разочарованно говорит: «неядовитая» и швыряет ее в кусты.
- Ну, конечно, неядовитая, - подтверждает Зверев. - Я это прекрасно помню. Это был полоз, его можно было и так  узнать, не открывая рта. Голова и хвост у него совсем не такие, как у гадюки или щитомордника.
- А ведь надо бы поймать парочку красавиц, - вдруг спохватился Борис. - У нас ведь таких нет. Будут дома петь. Как вы, Николай Иванович, на это смотрите?
- Очень даже хорошо смотрю. Давно об этом мечтаю. Только вот как поймать?
- Проще простого. Надо с фонариком искать лужу.
-  Можно на машине со светом фар, - вызвался помочь я, и оба с радостью согласились.
В свете фар белыми искорками вспыхивали ночные бабочки. Слегка накрапывал дождь. Самое время для любителей сырости, лягушек и жаб.
- Люблю ночные поездки, - мечтательно произнес Борис. – Так бы и ехал без конца.
- Мир кажется совсем иным, - с воодушевлением согласился Сладков, - незнакомые животные, фантастические растения… Стоп, стоп! - заторопил он. - Тормозните, здесь должны быть.
Я остановился перед лужей, и Борис, тут же выскочив из машины, сразу поймал здоровенную жабу. Зажатая в руке, она дрыгала ногами и издавала писклявые звуки.
Только теперь в свете фар я заметил, что всюду из воды торчат жабьи головы, которые я сначала принял за светлые камешки.
Ловко прыгая с камня на камень и, то и дело наклоняясь, Борис выхватывал из воды ничего не подозревающих тварей и совал их в приготовленный для этой цели мешок.
- Уже есть четыре штуки! - радостно объявил он. - А одна даже поет прямо в мешке.
- У меня тоже запевает! - не менее ликующе воскликнул Сладков. - Слышите, урчит в кармане
- Это они в экстазе. Экстазе любви, - съехидничал я. - Вы, смотрите, покрепче мешки завязывайте, а то разбегутся у меня в машине. Такая гадость!
- Слышите, и  это говорит натуралист, - шутливо возмутился Борис. - Не выйдет из тебя настоящий зоолог.
Обитатели лужи, наконец, опомнились и стали разбегаться, но один из певцов продолжал кричать особенно громко.
- Главный солист, - с уважением отозвался о нем Сладков.
- Токовик, - добавил я.
Солист вдруг спохватился и, вздумав переплыть лужу, обнаружил себя в свете фар. Распластавшись в воде, он устремился прямо к берегу, где стоял Николай Иванович.
- Борис, давайте  скорей сюда! – торопил он.
- А сами,  что не ловите? - с некоторым злорадством и возмущением отозвался я из машины.
Николай Иванович неуклюже полез в грязь и, наклонившись, дернулся телом, пытаясь схватить пловца. Тот, не раздумывая, ловко оттолкнулся от берега и стремительно заскользил в обратную сторону.
Подошел Борис.
- Ладно, хватит нам на двоих. Я возьму себе парочку, самца и самку. Тебе не надо? - обратился он ко мне.
- Боже упаси! - откликнулся я. - Я этой гадости слишком много насмотрелся в детстве.
- Зря, - сказал Борис, поднося дрыгающую ногами жабу к моему лицу. Посмотри, какие глаза.  С золотым ободком, как у кинозвезды. Может, подбросить ему под сиденье? - обратился он к Сладкову.
И это в благодарность за то, что возил! Знал бы, ни за что не поехал. Или оставил на  луже. Пусть бы топали назад пехом.
Впрочем, на Бориса обижаться никак нельзя. Он искренне любит все живое на свете. Он биолог от бога, а главное страстный натуралист. Птицы - вся его жизнь. Он и квартиру свою превратил в птичий питомник. В огромной вольере, занимающей целую комнату, каких только нет заморских птах. А главный его конек – попугаи. Есть даже несколько пар говорящих жако. Большой серый попугай жако - большая ценность и за границей, а у Бориса жако размножаются, что говорит о высочайшей квалификации Щербакова как орнитолога.
Когда вернулись в лагерь, там уже спали, и лишь один Тузик встретил нас радостным лаем.
Река Чарын своего рода уникум. На всем протяжении сплошные памятники природы и чудеса экзотики. Выше Актагоя живописные каньоны, описанные еще Семеновым Тянь-Шанским, первым европейцем в 1856 году посетившим эти места. Ниже знаменитый красный каньон и «лунные» глиняные горы, еще ниже по течению уникальная реликтовая  ясеневая роща, сохранившаяся еще с каких-то очень древних, допотопных времен. И сам Актогай - белый тугай. Здесь все почти как в Бартагое: заросли из облепихи. джиды, чингиля. Ближе к реке розовые  тамариски.  На полянах кусты барбариса. Есть ивы и тополя, но нет тех дремучих рощ и дряхлых великанов-тополей, придающих то таинственное очарование и романтику колдовского леса, которое было присуще Бартагою.
По красной засолонцованной почве под навесом из облепиховых кустов я вошел во влажную тугайную чащу, полную душных испарений. Сырая песчаная аллейка привела меня на берег протоки. По галечниковым островам розовыми облаками кустилась нежная мирикария. Под обрывистым берегом стремительно проносились водяные струи. Я сделал еще шаг, и из-под берега вырвалась так хорошо знакомый мне по Алтаю зимородок. Он сверкнул яркой сине-зеленой искрой и уселся на торчащую прямо из воды лозу тальника. Значит под берегом его жилая нора. Я лег на живот и, свесив голову, осмотрел глинистый обрыв. Так и есть: вот она круглая дырка, зализанная от частого лазанья, вымазанная белым пометом.
-Си-си-си, - тонко и тревожно цикает зимородок, и почти так же, но еще более нежным голоском цинькает, тянет и пищит ремез.
Я оглядываюсь и вижу плакучую иву, свесившую локоны чуть ли не до воды. А на кончике тонюсенькой ветви прицеплена свитая из растительного пуха и травяной ветоши то ли груша, то ли варежка с дырявым большим пальцем. Крохотная темная птаха с коричневой шапочкой на голове прячется в ветвях и нудно зудит механическим голосом цикады.
Тут и там куртинами стоят громадные кусты барбариса. Каждый такой куст - целые сообщества, разрастающиеся до размеров небольшого дома- крепости. Это густое, страшно колючее растение, такое, что не только не пролезть сквозь него, даже руку не просунешь. Однако птицы и кое-какие звери живут в нем, гнездятся и находят надежное укрытие. В основании кустов прячутся зайцы-толаи. Дикие кабаны проделали узкие ходы - лазейки, где, бывает, отдыхают в жару бараны и находят там тень и прохладу.
Лианы ломоноса, который еще называют княжиком, густой шевелюрой обвились по стволам ив и тополей, лохматыми шапками и ведьмиными гнездами расселись на макушках колючей облепихи и барбариса. Там, в непролазной гуще прячет свое пуховое гнездо-шар маленький лесной зверек соня. Рыженькая спинка, длинный пушистый хвост. Такую зверушку я обнаружил в гнезде, а когда она обернулась ко мне своей мордочкой, обомлел от умиления: на меня смотрели огромные черные глаза, а через все  «лицо» шла темная перевязь, будто зверек был в маскарадной маске.
Чаще других встречались здесь гнезда чернолобых сорокопутов. Это очень яркая,  контрастная птица. Голос у нее требовательный, громкий и несколько зловещий. А гнездышко изнутри сплошь выложено сизовато-седой степной полынкой. «Дезинсекция, санитарная защита от пухоедов и кровососущих насекомых», - вспомнил я уроки Максима Дмитриевича. Сколько лет прошло со времен моего знакомства со Зверевым, и теперь я уже совсем не новичок, что был 20 лет назад.
Я перевожу взгляд на соседний куст облепихи и вижу двух обросших желтым пухом птенцов горлинки. Носы у них большие, горбатые, сине-сизого цвета. Я хотел дотронуться до них, они застучали клювами, как кастаньетами, а потом стали щипаться и клеваться.
Когда я к обеду вернулся в лагерь, все были в сборе за исключением Николая Ивановича. Максим Дмитриевич уже  забеспокоился.
- Да вон же он идет, как американский фермер, - сказал Володя Нетисов, наконец-то реализовав свой дар сибиряка-острослова.
И верно Сладков шел в зеленой, закатанной по локти рубахе, в очень высоких ботинках-сапогах и с неизменным «фотоснайпером» через плечо.
Как-то само собой получилось, что мы сразу же разделились на две-три группы. Борис и Володя, как прильнули с жадностью к Максиму Дмитриевичу, так и не отставали от него почти все время. И это понятно, оба натуралиста с Алтая редко бывали  в Алма-Ате, и им хотелось побольше пообщаться с любимым писателем и опытным старым натуралистом.
Наша же со Сладковым пара сложилась уже раньше, и мы по инерции как бы продолжали предыдущее путешествие, начавшееся еще в Чулаках. Впрочем, гораздо чаще мы бродили поодиночке, а бывало, я весь день ношусь по тугаям, отыскиваю гнезда, а Николай Иванович потом  приходит и фотографирует из моего скрадка. Гораздо реже бывает наоборот, когда что-то интересное находит Сладков.
Наш быт с Николаем Ивановичем здесь, как  и всюду в поездках, предельно прост. Сварили суп из бумажного пакета с консервами или маслом, кашу из полуфабрикатов. Поели каждый из своей посуды и тут же, не сходя с места, плеснув в чашку чая, помыли ее. До сих пор едва ли не ежедневно, приступая к этой процедуре, Николай Иванович повторял: «Эх, жаль, собачки нет, чтобы вылизала». И вот тут с нами есть собачка, лучше не придумаешь: ласковый Тузик. И большой любитель животных Борис кормит его из своей миски. Николай Иванович, как увидел это, так сразу спрятал свою чашку подальше. И каждый раз, пообедав, тут же заворачивает ее в полиэтиленовый мешочек и уносит в свою палатку.
Этот Тузик – простая веселая дворняжка с черной лохматой  шерстью и всегда торчащим, как флаг, пушистым хвостом - не так прост, как  может вначале показаться. Взятый Симкой из дома, где он сидел на привязи во дворе, пес совершенно не знает, чем ему здесь заняться, а потому бродит как неприкаянный, гоняется за птичками или сусликами. Днем приехал нас навестить местный егерь с огромной собакой, немецкой овчаркой. Тузик, как увидел ее, сразу забился в домик, лишь время от времени выглядывая оттуда и сердито гавкая. Умная собака молчала, не обращая на шавку внимания, но стоило Звереву подойти к хозяйскому  «Газику» ближе, как раздалось громовое рычание, а за ним и оглушительный лай. И тут Тузик пулей  выскочил из дверей, с бешеным лаем защищая любимого хозяина. Машина уехала, но Тузик долго не мог успокоиться, бегая с места на место и гневно рыча.
- Ну хватит, хватит сердиться, - обнимая ластившегося к нему пса, добродушно уговаривал Максим Дмитриевич, - все уже убедились, что ты верная собака и настоящий защитник. Видишь, я цел и невредим.
- Вот, пожалуйста, можно воочию наблюдать психологию животных, - обратился он к нам, садясь на любимого конька. - Наш Тузик поступает так же, как это сделал бы человек.
- Да, и человек трусливый и непорядочный, - съязвил Сладков, - Как увидел эту громилу, так и спрятался в домик. К тому же подхалим, делает вид, что до гроба предан хозяину, а рычит только тогда, когда обидчик уехал. Все только для видимости. И цену себе набивает и выслуживается.
- Это вы зря,  Николай Иванович, так строго.
Максим Дмитриевич, потрепав, оттолкнул от себя Тузика.
- Он же от чистого сердца. И рассердился взаправду.


Козероги Карагайлы

Это ущелье самое западное в хребте Турайгыр. В нем я бывал около десяти раз. Безводное, не очень и живописное, чем оно привлекало? Конечно, безлюдьем. Тем, что оно сочетало в себе сразу и сухие горы (в нижней части) и влажные, лесистые в верхнем поясе. Обилием живности и тем, что здесь в одном  месте сходились обитатели пустыни и влажной альпики. А скорее всего, частые  приезды сюда объяснялись близостью от Бартагоя. В очередной раз побывав там, мы почти по пути заезжали в «Каргайлы», как называл это ущелье М.Д.Зверев. Он-то и рассказал мне о нем.
Помню свой первый приезд сюда в 1963 году.    Моим спутником был соседский дед шестидесяти лет, соблазнившийся приехать в Бартагой на рыбалку. Обрадовавшись зарослям роскошного ревеня, он набросился на него, а потом жестоко маялся животом. Как оказалось, он был очень серьезно болен и где-то через год умер. Когда я рассказал Николаю Ивановичу об этом случае, он все шутил: «Значит и меня привезли сюда, чтобы отравить ядовитым зельем. А здесь и подсолнухов нет, чтобы бегать».
Вход в ущелье караулят утесы, нависшие с обеих сторон. Хочется проехать дальше, поближе к ельникам, но не тут-то было: свалившиеся со скал обломки загромоздили все дно, дороги нет, дальше идет лишь пешеходная тропа. Вот и приходится останавливаться в не очень уютном устье и уже отсюда делать пешие вылазки в любое приглянувшееся место. Это не слишком удобно, так как ущелье достаточно длинное и дорога до ельников занимает около двух часов.
Где-то здесь, возможно даже именно по этому ущелью, в 1856 году по пути на Иссык-Куль проходил со своим отрядом первый исследователь Тянь-Шаня П.П.Семенов. Вот что он пишет в своих мемуарах:
«Турайгыр поднимался перед нами круто, простираясь от запада к востоку. Весь северный его склон, начиная от прорыва через него реки Чилика, порос еловым лесом…
«В годы своей далекой юности, зимой 1953 года я участвовал в лыжном походе, который назывался «По следам Семенова Тянь-Шанского». Тогда мы перевалили Турайгырский хребет гораздо западнее, и я все время удивлялся: а где же еловые леса, о которых упоминал знаменитый путешественник? Здесь не было не только елей, даже кустарники и те были редки. И вот тут я их увидел, а в 1963 году даже поднимался на вершину хребта, действительно поросшую дремучим ельником. Это говорит о резком переходе климата, на протяжении каких-то 20 километров меняющимся от влажного до пустынного. Еще более удивляют контрасты в самом ущелье. В начале лета это цветущая, зеленая долина, но проходит месяц, и выгоревшая растительность превращает местность в безрадостную серую пустыню. Но к этому времени растения уже успели дать семена, а птицы отгнездиться и вырастить своих детей.
Снизу из Сюгатинки на склоны первых пригорков, имеющих отметку 1300 м, поднимаются пустынные ферулы и солянки, а сверху, навстречу им спускается типичный и признанный классик высокогорья и альпики… эдельвейс.
Вдвоем с Николаем Ивановичем мы приехали в ущелье вечером. На привычном месте поставили палатку. Стояла середина лета. По дну ущелья да и выше, над скалами всюду травяная зелень чередовалась с зарослями крушины, таволги, ползучей вишни, эфедры и шиповника. В куртинах барбариса, образующих настоящие крепи, прячутся зайцы, среди обломков скал, рассыпавшихся у подножья склонов, живут сурки, а в скалах водятся дрозды, гнездятся галки и клушицы.
Я встал ранним утром, когда  ущелье  было еще погружено в серую сутемь. Птицы молчали, ожидая прихода солнца и тепла. Дул холодный ветерок, а солнечный свет, двигаясь по склонам, на границе с тенью дрожал и колебался, образуя синеватую дымку.
Вслед за солнцем со скал стали взвиваться птицы, затутукал удод, будто киркой тюкая носом в землю, передразнивая сурков, засвистели каменки-лысушки. Я же отправился по косогору через осыпь к скале, на которой вечером мяукающим голосом кричал сыч. Не особенно надеясь на удачу, к собственному удивлению я обнаружил под скалой нишу размером в человеческий рост. В темной глубине ее виднелись белые  потеки помета и погадки и, о радость! Явственно слышался слабый писк птенцов.
Протиснувшись в лаз, я скорее догадался, чем увидел, почти в полной темноте сидящих в пыли пуховых желто-белых сычат. Когда глаза пригляделись к мраку, я различил их более подробно. Уже глазастые и какие-то неряшливые, будто неумытые после сытного обеда. Особенно выпачканы перья у носа и обросшие пухом ноги. Не так-то и невинен этот маленький хищник с крючковатым носом, запрятанным в перья и когтистыми лапками, похожими на кошачьи. Неопровержимые следы вечернего (или утреннего) преступления были налицо: тут же лежали следы их кровавого пиршества: задняя половинка песчанки с ногами и голым хвостом. И не одна песчанка. Только теперь я заметил, что вокруг в пыли валяются перья, птичьи ноги, черепа, крылья, кости и шерсть зверьков. Настоящее логово ночного разбойника!
Пока я устанавливал вспышку и делал снимки, маленькие злодеи клацали клювами и шипели.
Когда я вернулся в лагерь, Николай Иванович уже встал и, облачившись в костюм и колонизаторские ботинки с высоченными голенищами, готовился отправиться в путь. Услышав рассказ о сычах, он сказал:
 - То-то он ночью хихикал, спать не давал. Теперь дохихикался, как бы инфаркт не получил, пока вы его там вспышкой пугали.
- Ничего, - отвечал я, - совы вспышек не боятся. Наверное, думают, что это сверкают молнии.
Мы начинаем вспоминать о наших прежних встречах с домовыми сычами.
- Николай Иванович, а какие там погадки! Настоящий клад. Поковыряться, всю подноготную о сычах можно узнать.
- Да, это здорово интересно, - соглашается он, однако предложение исследовать экскременты ночного разбойника как-то его не очень привлекли.
«Стареет Николай Иванович, нет былого энтузиазма и огонька», - подумалось мне.
Если улары спускались к подножью гор лишь ранним утром, то клушицы – прекрасные горные галки - развлекали нас постоянно с утра до позднего вечера. Целыми днями над каменистыми ущельями разносились гортанные, мелодичные крики черных, красноклювых птиц, похожие на звуки фанфар. Дети гор, рожденные среди скалистых утесов, они были воздушными виртуозами, наслаждающимися свободой, акробатами, мастерски владеющими искусством полета. Они кувыркались в небе, догоняя друг друга, потом, распластав крылья, парили в воздушных струях, после чего, устремившись к земле, разбредались по травянистым склонам в поисках корма. Как-то мы наблюдали необычную игру клушиц с кекликами. Будто потешаясь над неуклюжей птицей, воздушные ассы  пикировали на него с резкими криками, потом снова взмывали, чтобы повторить свой маневр, а жирный петушок, почти не умеющий летать, брел себе своей дорогой и не обращал на них никакого внимания. Поведение странное для неискушенного наблюдателя, но только не для нас, уже неплохо знающих повадки птиц.
- Рожденный ползать летать не может, - заметил по этому поводу Николай Иванович. - Кстати, - добавил он, переходя на другую тему, – знаете, что Сталин говорил о Горьком: «Не пора ли этой птичке подрезать крылья?» Вы понимаете, что он имел в виду автора злосчастного «Буревестника».
- Еще бы не понять, - отвечал я. - О том, что Горького, как и его сына, отравили, я знаю от Зверева. По крайней мере, такое убеждение было у них в семье, а его отец дружил с Горьким и даже сына назвал в его честь.
Темы наших разговоров постоянно меняются, и мы переходим от одного к другому.
- Сто пятьдесят лет тому назад Семенов Тянь-Шанский, проходя по этим местам, ежедневно встречал то маралов, то медведей, а на озере Иссык его казака чуть не загрыз тигр.
- Нам тоже нечего обижаться, - говорит Николай Иванович, - чуть не каждое утро слышим, как гавкает косуля, а вчера я наблюдал поединок двух рогачей. Прямо на виду у всех, на вершине травяного увала бились лоб в лоб, да так, что стук стоял на все ущелье. Такой, знаете, деревянный, будто кто деревянными скалками сражается. Или вальками, которыми раньше белье били,  когда стирали в речке. Враз поднимались на дыбки, а потом с размаху сталкивались рогами. Лбы у них, наверное, чугунные.
- Ну, да, еще Зверев писал, как здесь ловили теков для зоопарка. Здесь всегда было много козлов.
Каждое утро неведомая сила поднимает меня спозаранку в шесть, а то и в пять утра. Однажды вдруг как-то сразу пришла мысль уйти на весь день в горы, может быть, подняться на вершину. Быстро собрался, оставил записку и, не завтракая, отправился в путь.
Хорошо идти вот так налегке по холодку, да еще на голодный желудок. Ущелье погружено в глубокую тень почти черного цвета. Заиндевелая от росы трава вся седая, и лишь крупные лопухи будры да цветущие кусты жимолости светятся серебристо-матовым блеском. Сидя на выступающем из травы камне, дремлет кеклик. Бабочки оцепенели, вцепившись в травяные стебельки. Черный дрозд молча выскочил из мокрого, сонного куста барбариса.
Ледяное утро предвещало яркий, солнечный  день. Я плохо представлял цель и маршрут задуманного похода. Хотелось подняться как можно выше, осмотреть окрестности, а главное, увидеть новых животных.
Я иду по дну лога, а параллельно мне по зеленой спине хребта поднимается табунок козерогов. Свесив рогатые головы, они то поглядывают на меня сверху, то снова скрываются за гребнем. «Значит, я не один», - думаю я и, подняв голову, на огромном камне вижу рисунки не менее десятка таких же козлов с круто изогнутыми большими рогами. Трудно себе представить, но это значит, что где-нибудь две-три тысячи лет тому назад на этом месте сидел древний охотник и, наблюдая таких же козерогов, каменным зубилом выбивал их изображения на скале. От этой мысли мне даже становится  жарко. А еще представил себе, как по этой же самой тропе 125 лет тому назад шел караван любимого мной путешественника Семенова Тянь-Шанского. Скорее всего, здесь ничего не изменилось ни со времен знаменитого путешествия, ни с эпохи каменного века.
Через час хорошего хода я добрался до избушки, срубленной из еловых бревен и почти вросшей в землю. Ходит легенда, что здесь во время войны скрывался дезертир. Так ли это на са мом деле, не знаю, но теперь это, скорее всего, зимовье, служащее убежищем чабанам зимой, когда здесь пасут скот. Я приоткрыл низенькую дверцу, и резкий запах кочевья – дыма, овечьего помета и мочи ударил в нос. Нет, мне тут делать нечего! Захлопнул дверцу и вдруг, удивленный, вздрогнул. Из темной дыры под фундаментом избушки на меня уставился немигающим взглядом сурок. Маленьким колокольчиком прозвенел голосок лазоревки. Голубым мотыльком она прошмыгнула мимо моего лица и уселась на коньке крыши. Ясно, что где-то  здесь у нее гнездо. Вероятно, еще зимой тут жили люди, но прошло каких-то два-три месяца, и природа уже начала залечивать раны.
Чем дальше, тем влажнее становилось ущелье, тем гуще и выше поднимались заросли из крушины, жимолости и курчавки. Боярка же здесь росла большими деревьями с глянцевыми, красного цвета стволами, как у яблони. Всюду по влажной земле виднелись свежие  порои, очевидно, кабанов.
Запирая ущелье, передо мной высился крутой взлобок, густо поросший старым еловым лесом. Оттуда неслась разноголосица птичьих голосов. Крики и песни дроздов деряб, чечевиц, лесных коньков – все сливалось в один нестройный птичий хор. «Ха-ха-ха!» – над самым моим ухом раздался оглушительный хохот самки кукушки. Полосато-пестрая птица перемахнула с дерева на дерево и, усевшись на макушке, судорожно замахала длинным хвостом.
Подниматься прямо в лоб – можно ноги переломать. Там сплошная чертоломина, где все перепуталось, переплелось: высоченная трава, кусты, упавшие деревья, камни и промоины. К тому же крутизна. Зато справа остепненный безлесный склон тянется до самого гребня. Взойти до него, а там и до вершины рукой подать.
Так все и вышло, и я легко поднялся по мягкому типчаку до перевала. Он встретил меня свежим ветерком близкого высокогорья. Всюду ползучие арчевники, низкорослые кустарники, заросли изящных лилово-розовых цветов и целые поляны седоватых эдельвейсов. Тревожась, с жалобными стонами вертится горная овсянка, мелькнула высокогорная седоголовая горихвостка.
Два улара, сорвавшись со скалы, полетели суматошно махая крыльями и, перейдя на планирующий полет, застонали, запели звонкими, плачущими голосами: «Куть-куть, ку-уть!»
Опустившись к самому подножью, они уселись на макушки елей, закончив свое голосистое пение рассыпчатой трелью: «Ур-ур-р-р». Странно и необычно гляделись на дереве, да еще на остроконечной макушке эти огромные, грузные птицы, показавшиеся мне похожими на таежных глухарей.
Вершина оказалась труднее, чем я ожидал. Это был гранитный скальный массив, сложенный крутыми наклонными плитами. Высоко-высоко над ней плавала в воздухе пара грифов. Они то сходились вместе, то разлетались в разные стороны. И все это величаво, не торопясь, без единого взмаха крыльев. Но вовсе не грифы привлекли мое внимание. Наперерез моему курсу с соседнего хребта поднималось несколько рогачей. Тон задавал самый крупный козел. Он то шел неторопливо, то останавливался или, наоборот, припускал бегом. Мне показалось, что они не видят меня, и я решил обмануть их и, спрятавшись за гребень, выйти им навстречу.
Так и сделал: поднялся на скальный гребешок, обогнул каменистую башенку и все это почти бегом. Потом осторожно подкрался к гребню и выглянул из-за него. Меня ждало полное разочарование: пусто, нигде никаких козерогов. Они разгадали мой план, и ушли в другом направлении. О козлах пришлось забыть. Я продолжил путь к вершине, который шаг от шагу становился все труднее. По всему хребту одна за другой стоят скальные башни, которые альпинисты называют «жандармами». Я шел, обходя их то по травянистым скользким склонам, то по сыпучим осыпям. Некоторые брал «в лоб», ругая себя за то, что все-таки напоролся на скалы. Какая-то пичуга заливалась, распевая с вершины сухой и белой, как скелет, ели, а я полз, стараясь не глядеть вниз. Хорошо хоть скалы были надежные и крепкие, то черные, то ржаво-розовые от покрывающих их лишайников.
Справа и слева от меня пели, перекликаясь, улары. Спустился с «жандарма» и на седловинке перевала увидел целую кучку стреляных гильз. Значит, кто-то сидел здесь в засаде, стреляя козлов. Вспомнились рассказы М.Д.Зверева, в еще недавние времена охотившегося на козерогов как раз в этих местах.
Бытует общераспространенное мнение, особенно рекламируемое журналистами, о том, что козерогам доступны любые скалы, и они легко взбираются на отвесные кручи. Это не так. Действительно, они легко бегут там, где человек бредет черепашьим шагом. Но они вовсе не птицы, им нужны полочки, уступы и карнизы – ступеньки для ног. Там, где прошел (или пробежал) козел, легко поднимется человек, знакомый с ходьбой в горах и тем более турист или альпинист. У них тренированное сердце, стальные ноги и привычка не  боятся любой высоты. Козлы легко ориентируются в горах, они знают все тропы, где можно, а где  нельзя пройти, и их почти невозможно загнать на неприступные скалы, хотя и это бывает, особенно с самками, когда они водят малышей.
Мой дальнейший маршрут шел в обход предвершинной скальной башни по осыпям из огромных обломков скал, которые здесь называют корумами. Спустился на него и вдруг увидел застрявшие меж камней козлиные рога. Черные толстые, с шишечками наростов, напомнившими мне старинные валики для стирки белья. «Очень кстати,  - подумалось мне, - вот Николай Иванович позавидует». Поднял глаза и выше по корумнику увидел завиток рогов еще гораздо крупнее. Рога в хорошей сохранности, с черепами, и даже с остатками кожи и ржаво-желтой шерсти. Сначала я подумал, что стадо попало под лавину, но не найдя других частей скелета, вспомнил про гильзы. Значит, козлов отстреляли, а головы с рогами бросили, чтобы не тащить лишнюю тяжесть.
Сразу пришло решение спускаться вниз, взяв с собой рога. «Бог с ней, с вершиной. Делать там нечего, да и карабкаться надо, штурмуя тяжелые скалы».
Нарвал сочного ревеня и с жадностью стал грызть. Томила жажда, жара и надоедали липучие мухи. Передохнул, лежа на еще не просохшей от утренней росы травке в тени раскидистой рябины, и стал обдумывать план спуска. Как нести громоздкие рога? Привязать к рюкзаку? Если оба – получается слишком громоздко и тяжело. Взял большие в руки, держа перед собой. Хоть и неудобно, но идти можно.
Ноги дрожали в коленках, старые кеды скользили по траве. Я спускался, спотыкаясь на каждом шагу, хватался свободной рукой за кусты, скользил и падал. Кепка лезла на лоб, закрывая глаза, мухи черным роем облепляли тело и лицо. Рога казались все тяжелее, на груди болтался громоздкий фотоаппарат.
Осыпи и травянистые склоны кончились, начались завалы из старых, свалившихся на землю елей. Когда-то здесь прошел пожар, и теперь упавшие деревья лежали в хаотическом беспорядке. Мух становилось все больше, свободной рукой я обмахивался сломленной веткой, но на место одной убитой прилетал десяток.
На трясущихся под тяжестью двух козлиных черепов ногах я  вошел в тень густых елей, как окунулся в холодную воду. Здесь все еще хранилась ночная прохлада. Лег в густую траву и оглянулся назад.  Удалившаяся вершина отсюда казалась маленькой. Легкое белое облачко повисло над ней.
В лагере Николай Иванович пожелал сфотографироваться с рогами и долго расспрашивал про уларов:
-Неужели так-таки и сидели на елях? Не могу этого себе представить. Улары, сидящие на деревьях, как тетерева! Такого никто не видел. Это сенсация.
- Абсолютно согласен с вами. Но ведь растут же здесь эдельвейсы у самого подножья гор, почти в Сюгатинской долине, да и те же улары, считай, опускаются здесь почти до подошвы гор, встречаясь с  саджой.  Обитатели альпики вместе с жителями пустынь. Парадокс!
- Да, и с кекликами вместе, - вспомнил Сладков. – Кстати, а вам не приходилось видеть кекликов, сидящих на ветвях?
 - Нет, нет, что вы! Такого не бывает. Да и деревьев  нет там, где живут кеклики.
Николай Иванович усомнился, недоверчиво сказав, что зато всюду растут кусты.
- Сидят же куры на насесте, да и на сучьях деревьев, если застанет ночь. Те же фазаны забираются повыше, прячась от своих врагов.
- Значит, и улары могут. Хотя кажется, что это несовместимо.
После тяжелого восхождения и еще более трудного спуска есть не хотелось. Однако к вечеру я отлежался и почувствовал голод.
- Может, кашу сварим? – предложил Николай Иванович.
У нас давно залежались два кубика пакетированной рисовой каши.
- Давайте оба,- поддержал я, - я голоден, как волк.
Николай Иванович стал разминать окаменевшие кубики, разбивая их рукояткой ножа.
Кое-как умяли. Стали варить, все время доливая воду, но каша все более густела, пыхтя и выпуская струйки пара, как из фумарол действующего вулкана.
- Как бы не взорвалось, - встревожился Сладков.
- Лишь бы не в животе, а в котелке пусть взрывается.
- Пора бы уже снимать.
Пока ждали, терзал голод, а стали есть, аппетит сразу пропал. Я осилил чашку, а Николай Иванович и того меньше.
- Ой, да-а-а, - протянул он, - что-то не того. Суп рататуй! Пожалуй, придется выбрасывать.
Даже не допив чая, молча взял котел и вывалил остатки каши в траву.
- Если сейчас этого не сделать и не вымыть – зацементируется, - будто оправдываясь, проворчал он. – Уж тогда, точно, окаменеет навечно.
Возвращались через Сюгатинскую долину. Остановились у скважины с тонкой струйкой бегущей воды. У пересохшей лужи прыгали сотни, может быть, тысячи жабят, крохотных, только что превратившихся из головастиков.
- Давайте спасать, они же погибнут! – воскликнул Николай Иванович да как-то робко, просительно, что никогда не было ему присуще.- Будем черпать переносить где побольше воды.
Несколько минут мы этим и занимались. Но напуганные жабята, разбегаясь, прыгали опять же в пустыню, удаляясь от воды.
 - Ну, уж нет, пусть сама природа командует ими и регулирует по своему усмотрению, - не выдержал я.
- Какая природа! Ведь это человек их обманул. Пробурил скважину, дал воду, а она теперь пересыхает, - с досадой возразил Николай Иванович.
Отчаявшись переливать из пустого в порожнее, мы занялись рассмотрением следов на сыром иле. Они, как летопись, отразили всю хронологию и цепь событий, происшедших за время после прошедшего три дня назад дождя. Здесь были крохотные крестики следов овсянок, каменок, удодов, похожие на лапки зверьков, отпечатки ног саджей и бульдуруков, сердцевидные следы от копыт джейранов.
Вдруг откуда-то сверху послышались булькающие, журчащие, как звон ручейка, звуки, и невдалеке от нас на иссохшую землю опустилась парочка саджей. Увидев нас, они присели на крохотных ножках, тут же превратившись в пестрые комочки глины.
- Саджи, смотрите, саджи! – взволнованно прошипел я, пытаясь обратить внимание своего спутника, а он, уткнувшись вниз головой, копался  с перезарядкой своего «Фотоснайпера».
Саджи в конце концов улетели, но тут роли переменились, и уже Николай Иванович начал пихать меня в спину, шепча голосом ненормального. Оказывается, тут же у водопоя притаились три журавля красавки. Вели они себя довольно странно, вроде бы, и остерегались нас, но и не улетали, подпуская довольно близко. Наконец я понял,  в чем дело. Среди них был молодой журавль, еще не научившийся как следует летать, хотя с первого взгляда его было трудно отличить от взрослого.
Пытаясь сблизиться, мы погнались за ними на машине, а журавли, будто страусы, упрямо бежали рысью, с обеих сторон прикрывая свое великовозрастное чадо. Но вот,  когда расстояние еще уменьшилось, один из журавлей стал припадать на ногу, волочить крыло по земле, пытаясь изобразить раненого. Следуя замыслу журавля, нам бы следовало тут же броситься за ним, а мы, не поддавшись на уловки, продолжали гнаться за двумя здоровыми. При этом Николай Иванович, не переставая, щелкал затвором.
- Отбивайте молодого! – крикнул он, не отрываясь от окуляра.
Маневр удался, мы отрезали журавленка от родителей и погнались за ним. Он закружил по кругу, не отставая, я до отказа вывернул баранку и, вспахивая почву колесом, следовал за беглецом. Несколько раз он взлетал, но, пролетев метров 50-100, садился.
Смотрите, приземлившись, он спотыкается и падает, как самолет со сломанным шасси, - успел крикнуть я, изо всех сил давя на педаль газа. – Пожалуй, его можно догнать и так.
Я выскочил из машины и, сделав отчаянный рывок, успел схватить долгоногого бегуна за крылья.
- Хватайте за клюв! – кричал Николай Иванович вдогонку. – Держите клюв!
Но опасения были напрасны. Молодая птица не обладала коварством  цапель и выпей, всегда норовящих долбануть в глаз. Она только отчаянно щипалась, пребольно кусая руки, клевалась, пытаясь попасть в часы. Правда, отпущенный, журавленок принимал позу защиты: приседая, топорщил крылья и делал выпады клювом.
- Придержите его за крылья, я сфотографирую вас, а потом вы меня.
Я сделал два кадра его фотоаппаратом, но никакого удовлетворения не было. Я чувствовал фальш и совесть моя не была чиста. Но я понимал и Николая Ивановича, остро нуждавшегося в подобных фотопортретах. Его книги выходили ежегодно и всюду требовались фото автора. Сделать же удачный снимок на природе не так просто, как кажется на первый взгляд.
- Каков заключительный аккорд! – взволнованно воскликнул Николай Иванович.
Он был необычно возбужден, как будто зная, что это наша последняя съемка, как и последняя наша совместная поездка. Это было 1 июля 1981 года.

Последний кордон.

Последний раз вместе с Максимом Дмитриевичем я ездил в 1983 году. Приехал Кустанович, и оба заядлых рыбака решили съездить на рыбалку. Куда?    Володя Зверев, сын Максима Дмитриевича, будучи директором Алматинского заказника, только что построил новенький кордон на пустынном берегу Или в Аяк-Калкане. Конечно, туда!
Моя «Победа» к этому времени уже действительно состарилась, и после 81 года я уже не ездил на ней в Алма-Ату. На своем  «Газике» нас лихо прикатил Володя Зверев.
Когда-то давным-давно мы с Максимом Дмитриевичем бывали в этих краях несколько раз. Тогда тут стоял очень модный в шестидесятые годы курорт с популярными минеральными источниками, который так и назывался «Аяк-Калкан». Рядом с заросшими, будто верблюжьи горбы, песчаными барханами были посажены тополевые рощи, стояли дома и бараки. Перед затоплением Капчагайского водохранилища все это снесли, но до проектной отметки уровень рукотворного «моря» так и не подняли, и Аяк-Калкан остался полузатопленным с разрушенными строениями курорта на голом берегу.
- Сплошное головотяпство, - резюмировал, рассказывая об этом Максим Дмитриевич, - хоть заново не отстраивай.
Новенький кордон, большой серый барак, сколоченный из щитов, еще совсем не обжитый, стоял на глинистом, голом пустыре. Унылую картину дополняли крохотные прутики недавно посаженых топольков да выцветший флаг на коньке крыши, развеваемый постоянно дующим здесь ветерком. Всюду рытвины, оставленные бульдозерами, и лишь за ними барханы со стеной тростников, выросших на полузатопленных лагунах. Чуть дальше, в стороне угадывалась река с полузасохшими одиночными турангами, блестела полоска воды, а за нею желтые берега пустыни. Контуры Чулаков и Джунгарского Ала-Тау рисовались призрачным, серым силуэтом, затянутым пеленой сухого зноя.
- Максим Дмитриевич, ну и местечко вы нашли! Глаз не на чем остановить. Пустыня вся изувеченная, а Или – не поймешь - то ли это еще река или уже водохранилище.
- Вы так считаете? - рассеянно удивился Зверев. - А я как-то не замечаю. Действительно, место не самое лучшее. Но от жары мы будем прятаться в домике. А вот лет через пять-десять, посмотрите, как все зарастет. Деревца поднимутся,  травка зазеленеет. Это вы там, у себя на Алтае разбалованы пышной зеленью, а я уже привык к пустыне. Мне она теперь  родная.
- Главное, рыбалка есть, - в душе согласившись со мной и больше для собственного успокоения, заметил Семен Давыдович. - А что до птиц, то они везде есть. Вон, смотрите, это кто летит, коршун?
- Какой там коршун, болотный лунь!
У Зверева не угасал интерес и желание побывать на кордоне, ощутить себя в родной охотничьей, рыбачьей стихии. Что касается Кустановича, то для него не так важен ландшафт или красота пейзажа, главное - возможность наблюдать птиц и постоять с удочкой.
Семен Давыдович прекрасный орнитолог, но в основном как теоретик. Проштудировал, наверное, всю орнитологическую литературу и обладает феноменальной памятью. Что прочитал, помнит всю жизнь, но, как практик, бывает слабоват. Услышав громкоголосый, гортанный и тревожный крик атайки (огаря), спросил меня: «А это кто?» Меня это удивило: как можно не знать столь характерного крика птицы, которую вполне можно назвать символом Казахстана!
Он немного пижон и слегка Мюнхаузен. Любит поговорить и даже прихвастнуть, но это не раздражает, хотя сам он других не очень-то и слушает. Проговорился: «Не поверите, а ведь я дома на ночь под кровать кладу топор. Боюсь, что кого-нибудь убью. А что вы хотите, кругом жулье».
- Ну, и энергичный старикашка! - усмехнулся по этому поводу Максим Дмитриевич, сказал очень тепло, мягко. Их обоих связывает нежная дружба и, пожалуй, сейчас это самый близкий его друг.
- Какой же он старик! - возразил я. - Посмотрите, как он помолодел: ни морщинки, худощав и строен. А что до лысины, так она ему очень идет. И ореол белых волос вокруг сверкающей лысины, как нимб у святого. Симпатичный, не очень старый еврей с библейской картинки.
Уезжая, Володя наказал егерю, своему подчиненному, молодому рыжему парню:
- Вы уж, пожалуйста, присматривайте за стариком. Ему нужно отдыхать два раза в день, а то он может увлечься на рыбалке, тем более на солнце. Все же 76 лет - это возраст!
Егерь согласно кивнул, и все промолчали, в том числе и стоящий тут же Максим Дмитриевич.  А ведь все  прекрасно знали, что ему вовсе не 76 лет, а почти на 11 лет больше, а в 87 лет действительно не шуточное дело по нескольку часов торчать на солнечном пекле. По себе знаю, что и молодому несладко.
Но как тактично сказал это Володя, заботясь о престарелом отце! Меня всегда поражала сердечность и удивительная интеллигентность в отношениях друг к другу, царящая в семействе Зверевых. Всегда тишина в полумраке уютного дома, все разговоры, обращения только в спокойных, доброжелательных тонах. Вежливость, воспитанность, деликатность, идущие издалека, возможно, имеющие корни в самом происхождении старинной, культурной  семьи
Ну, а что сам Максим Дмитриевич? Он и глазом не моргнул. Как школьник, пропустивший мимо ушей указание старших, даже и не подумал соблюдать прописанный ему режим, с неприкрытой головой ходил по голому, залитому солнцем двору, часами вместе с Кустановичем просиживал с удочкой на берегу. Вел он себя  вовсе не по-стариковски, а скорее наоборот, с молодым задором и даже куражом. Настроение было приподнятое, он так и сыпал стихами и отрывками из классиков по любому поводу: «Надежды юношей питают… (о перспективах моей рукописи), «Окончен труд, завещанный от бога…» (напечатав рецензию на мою рукопись), «В лесу раздавался топор дровосека» (услышав, как я бью мух, буквально нас терроризирующих).
- Максим Дмитриевич, неужели вы и Григория Потанина застали в живых?
- Еще бы! Как сейчас помню, и Сапожникова и Потанина живьем видел, вот как сейчас вас. Теперь и самому это удивительно, я ведь никогда не думал, что так долго проживу. Осколок прошлого века! Сколько воды утекло за это время! Сменилось несколько эпох…
Зверев сидит на раскладном походном стуле за раскладным столом, привезенным с собой из дома, и стучит на машинке, время от времени приподнимая голову, чтобы осмотреться.
Над лагуной, из-за тростников нет-нет да неторопливо выплывет нескладная фигура цапли со сложенной, как кочерга, шеей.
- Смотрите, как величественно летит цапля.
- Максим Дмитриевич, это выпь.
- Ну вот, попробуй, поспорь с вами. Один специалист по выпям, другой по фламинго.
Зверев имел в виду Кустановича, издавшего книгу о фламинго, и меня, написавшего (но не издавшего) книгу о выпях.
В пустыне всегда жарко, всегда хочется пить. Максим Дмитриевич встает из-за стола, разминая затекшие ноги. Тут его взгляд падает на тарелку с водой, стоящую на перилах террасы. Не раздумывая, он осторожно подносит ее к губам, наполовину опорожнив.
- Максим Дмитриевич, вода-то нечистая! Возможно, кошка пила, да и воробьи туда накапали.
- А-а, ничего, и не такую, бывало, приходилось пить. Пил и тухлую из заброшенных колодцев. Знаете, недавно мне пришлось общаться с американцами, - переводит разговор на другую тему Зверев. - Они собирали материалы по снежному барсу. Ездили в горы за Медео, снимали на кино. Очень приятные, интеллигентные люди. Назад возвращались, подвезли их к самому дому. Они долго трясли нам руки, благодарили…
- Что ж вы, и в дом их не пригласили?
- Что вы, домой! Бедность свою показывать? Живем убого, где уж там хвалиться, только стыд один.
Я был поражен. В моем представлении дом Зверевых, его два кабинета, уставленные чучелами, разными диковинами интереснее и лучше любого музея о природе. И уж, наверняка, это оценили бы американцы. И как это не понимает Зверев, не оценивает самим же собранную великолепную коллекцию раритетов и чудес пустынь и гор Казахстана, подаренных сувениров, картин и  этюдов известных на весь Союз художников-анималистов! В нем странно сочеталась по-детски наивная любознательность, с отсутствием тонкого вкуса, высокая духовность с материальным реализмом. Абсолютное спокойствие и уравновешенность, как панцирь предохраняло его от стрессов и жизненных неурядиц. В то же время нельзя назвать его благодушным и всегда умиротворенным. Почти в каждый мой визит к нему он жаловался на бесчинства начальства, браконьеров, на бесправие егерей. Сетовал на никчемность и коррумпированность нового начальника охотхозяйств и заповедников, сменившего умершего Степанова, много и с глубоким возмущением рассказывал о трагедии его любимого (второго после Петренко) егеря Андрианова, по ложному обвинению посаженного в тюрьму.
Снова и снова картины далекого прошлого всплывают в памяти. Я вижу Бартагой то в конце апреля, когда неодетые листвой белые тополя озарены ярким утренним солнцем, то в июне, когда все залито буйной зеленью. Отдельные эпизоды встают как вспышки света, как озарение.
В 69 году мы с сыном, приехав в Бартагой, чтобы быть ближе к лесным дебрям, разбили лагерь на берегу ручья под кущей древних тополей. Через пару дней, проснувшись поутру, я увидел Зверева и Сладкова, стоящих на противоположной стороне протоки. Они приехали чуть позже, и сразу пришли к нам.
- А-а, - весело пошутил Николай Иванович, - вижу, бригада Лухтановых уже здесь. Вас нигде не опередишь, пока мы прохлаждаемся, вы уже работаете. Так и нам ничего не останется.
Мы обнялись.
- Значит, здесь обосновались?
- Да, как видите, у нас таежный бивуак. Вернее, тугайный. Вечером сидим у костра, слушаем тягу вальдшнепов, а всю ночь - сплюшек.
- Перебирайтесь на кордон, - как всегда попросту, предложил Максим Дмитриевич. - У Мартына Павловича молоко есть и рыба. На кроватях будете спать, а вечером у самовара посидим.
- Да ну, разве их уговоришь, - с завистью сказал Сладков. - Я бы и сам предпочел палатку, но тут уж ничего не поделаешь, начальство наверняка не разрешит.
Было неясно, кого имел в виду Николай Иванович: жену (Евгения Александровна стояла рядом) или Зверева.
Я вижу Петренко на поляне перед белым домиком кордона, лихо усаживающегося в седло мотоцикла. Со стороны это выглядело так, будто великан седлает детский велосипед. Ручка газа в его огромных лапищах казалась игрушечной, ладонь - что лопата.
Сапогом нажал на едва заметный рычажок стартера, мотоцикл взревел, и семиреченский Дерсу, охотник из Кокпека умчался в клубах газа и пыли.
Максим Дмитриевич провожает его взглядом и говорит:
- Смотрю на Мартына и не могу поверить: он это или не он. Всю жизнь проездил на коне, а на старости лет, на тебе, освоил мотоцикл. Да еще как ездит! Не хуже, чем на своем Гнедке, будто не 60 ему, а 20.
Зверев щурится от залившей его лицо улыбки и продолжает:
- Первое время никак не мог привыкнуть к тому, что Петренко сидит за рулем этой адской машины. Ведь никогда в руках никакой техники не держал. Бухгалтером в колхозе был, потом охотником. Впрочем, что я говорю! – спохватывается он, - Я ведь в свое время тоже через все это прошел, на «Урале» ездил еще до «Москвича».
После 84 года я окончательно забросил фотоохоту, переключился на бабочек. Разочарование было столь велико, что в первые годы я даже в путешествия не брал фотоаппарат. Но, бывая в Алма-Ате проездом, обязательно заходил в дом на Грушевой. Максим Дмитриевич встречал с неизменной улыбкой и всегда в хорошем расположении духа. Если до 80 года он жаловался  на возраст, то после 85-летия не только перестал сетовать на нездоровье, но и шутливо запрещал говорить унылые фразы, вроде как «нам не везет», «плохая погода», «не нравится», а в кабинете повесил плакатики: «Жить да радоваться», «Я не напрасно прожил жизнь». Он не стал даже упоминать про глаз, который все хуже видел, а после 80 года выглядел совсем мертвым, почти с бельмом. Этот оптимизм, возможно, напускной, так же как и броня кажущегося благодушия и почти олимпийского спокойствия помогала ему переносить жизненные удары и неизбежные потери близких. Как-то в очередной из приездов Володя, его сын, сообщил мне грустную новость: умер Мартын Павлович Петренко, дорогой для Зверева человек и герой многих его рассказов. «Только не говорите папе, - попросил он. – Эту весть мы держим от него в секрете. Боимся, что не перенесет». Но разве утаишь такое надолго! Спустя какое-то время Максим Дмитриевич все равно об этом узнал, но даже его родные были удивлены, что столь горестное для него известие он встретил почти спокойно. В душе он уже покорился неизбежной судьбе, хотя и не хотел этого показывать, тем более расстраивать родных и друзей.
Лишь раз я застал его утомленным, когда он, оторвавшись от пишущей машинки, откинулся на спинку сидения и, заложив руки за голову, сказал:
- Знаете, что-то стал уставать. Никогда такого со мной не бывало.
И правда, глаза красные, лицо будто помятое.
- Максим Дмитриевич, так вы сколько времени за столом? Отдыхать ведь надо!
- Так тороплюсь ведь. Обещают издать трехтомник, вот и сижу по 10 часов, а то и больше. Днем сосну часок, а потом опять до 12 часов ночи стучу по клавишам.
И это почти в девяносто лет! 
Глубокой осенью 85 года я приехал в Алма-Ату после длительной болезни. Звоню. Вышел Максим Дмитриевич. Он чуть ссутулился, съежился, но все тот же. Домашних никого нет, и хозяин пригласил меня пообедать на кухню. Поставил разогреваться на газе вермишелевый молочный суп без соли, потом чай.
Во дворе, заглядывая в окно, с подрезанными крыльями прыгал ворон Реша и гнусаво канючил подачку.
- На, жри! – с напускной грубоватостью Зверев бросил своему любимцу вареное вкрутую яйцо. - Научился, подлец, ругаться, - пожаловался он. - До сих пор разговаривал вполне благопристойно, «кашлял», «чихал», не отличишь от Вовы, а тут стал говорить  «сволочь» и даже по-матерному. И откуда взялось?   
Потом мы на автобусе поехали  во дворец  пионеров встречать внучку Максима Дмитриевича Наташу. Назад шли окольными путями по тогда еще тихим алматинским улочкам.
- Я вам, кажется, писал, что получил квартиру? – разговаривая спокойным, тихим голосом, так свойственным ему, спросил вдруг Зверев. - Теперь живу на два дома. Вы же помните историю с нашим «Газиком», когда Кунаев выделил мне его. С того времени прошло более 20 лет, а Кунаев так и продолжает меня опекать. Недавно был я на пленуме ЦК, вот и набрался храбрости, попросил квартиру. Сказал, что мне почти 90 лет, живу в неблагоустроенном доме без центрального отопления и без горячей воды. Недавно лежал с воспалением легких. И вы знаете, я сам не ожидал, через два дня приносят ордер на квартиру в центре города. Да квартира такая, больше 100 квадратных метров. Вы сами посмотрите. Теперь прописан там вместе с семьей дочери Тани.
- А как же ваш кабинет? Библиотека, наконец, ваша елочка в саду? Сколько всего связано с Грушовой!
- Кабинет, библиотека, вольеры - все оставлено здесь. Я же ведь там только ночую, а каждое утро иду сюда. Два километра в одну сторону  и столько же обратно. Это на Тулебаева и Комсомольской.
Максим Дмитриевич умолкает, а потом с грустью добавляет:
- А елочку срубили под новый год. Нашелся такой, что рука поднялась…
Я же подумал, что жизнь состоит не только из приобретений, но и потерь, и как тяжело терять друзей. Бартагой, Мартын Павлович, Скалон, теперь елочка.
Я бывал в новой квартире Зверева и, признаюсь, такой еще в жизни своей не видывал: один конференцзал  50 метров, по коридору детишки, его внуки катались на большом велосипеде.
Следующий мой визит был в начале мая 87 года. Цвела сирень и белая акация. Улочка на Грушовой утопала в зелени душистой листвы.
Подхожу к знакомому до боли зеленому забору. Заглянул за калитку. Максим Дмитриевич стоит с внучкой Наташей. Впервые он показался мне со стороны дряхлым, очень старым и очень жалким (ему шел десятый десяток!)
Я тихо окликнул его. Он встрепенулся, повернул голову с почти невидящим взглядом, лицо озарила улыбка.
- Александр Григорьевич!
Он узнал мой голос. Увидел, обрадовался, лицо помолодело лет на 30.
- Заходите. Вы же знаете, там крючок изнутри.
Мы сидим на веранде, Максим Дмитриевич, как всегда расспрашивает о планах, советует и даже настаивает, чтобы я занимался литературой. Похвалил подаренную мной американскую книжку по экологии «Календарь песчаного графства», добавив: «У Мариковского такой нет, и он очень завидовал». О Актогае на Чарыне сказал обреченно: «Вопрос решенный, даже ставить нечего», имея в виду, что Актогай все равно затопят. Потом мы долго обсуждали план работы над моей рукописью, после чего он сказал:
- Давайте, я настучу заявку в издательство.
Через пять минут подал отпечатанный лист со словами: «С вас 40 копеек за два листа машинописного текста».
Шло время, все старели, дряхлел и Максим Дмитриевич. Но, встретившись, он говорил, радуясь и сам удивляясь тому, что не только жив, но и продолжает работать и писать: «Как видите, я в седле» или: «А я все еще на ходу». И он действительно жил творческой полноценной жизнью, издавая книгу за книгой.
Он уже не бывал на дальних кордонах, но рвался туда до конца своих дней. Об этом свидетельствуют его письма.
«Володя вчера летал на вертолете, вел учет животных в заказниках и охотхозяйствах в Аяккалкане, где мы были все вместе в 83 году. Но кто бы мог подумать, что это было в последний раз!». 1 марта 1992 года
     Дорогой Александр Григорьевич! Спасибо Вам за поздравление с Новым годом и за Ваше философское определение линии моей жизни, как последователя и поэта природы.
К старости мы всегда мудры: «Если бы молодость знала, если бы старость могла». Так и у нас с Вами: так и полетел бы на крыльях куда-нибудь на кордон: в Аяккалкан, в Кокпек, в «покойный» Бартагой или Бельбулак. Теперь я даже в Глубокую Щель не дойду, меня нужно туда везти. Все в прошлом, будущего нет.
Но я не унываю, держусь работой и хождением в день 5 км с квартиры Тани на Тулебаева до Грушовой. Уже писал Вам, что работаю над томами нового собрания сочинений, которые выйдут после меня лет через десять. Ну и пусть! Пока все равно наши книги о природе не нужны. Даже моя крохотная книжка «Рождение егеря» до сих пор не продана, хотя стоит всего 40 копеек.
Советую Вам:
Не живите угрюмо.
Не жалейте, что было.
Не мечтайте, что будет.
Берегите, что есть.
Ваш М. Зверев 13.01.93 года
Пишу Вам в 23,30 ночи с 13 на 14 января, встречая старый новый год. Вдруг он будет действительно новым. Вот было бы здорово!»
В этом письме весь Зверев, даже в свои 97 лет сохранил и память, и ясность ума, и свои чувства. Вот только непонятно, что он имел в виду, говоря о «действительно новом годе». Он надеялся на какое-то чудо, ждал какую-то радость. Впрочем, в его положении сама жизнь была для него подарком. И он прожил этот новый 94 год и прожил еще и 95. Однако посещение его летом 94 оставило довольно тягостное впечатление.
Галя долго будила его. Наконец встал: вид нехороший, желтый, с обтянутым кожей лицом, похож на ракового больного. Максим Дмитриевич совсем состарился, высох, спит на ходу, и я подумал: «Вот так и умрет. Заснет и не проснется».
Говорил очень медленно, разговаривать с ним было мучительно трудно. Спросил с тревогой: «Вы ничего не знаете о Кустановиче? Я слышал, что он умер. Неужели, правда? Невозможно в это поверить.  Писал его жене, но мне никто не ответил».
Дряхлый старец, жизнь которого вот-вот должна оборваться, беспокоился о своем 73-летнем друге. В последующие годы с Семеном Давыдовичем их связывало самая нежная дружба.
Я ничего не мог ответить Звереву, так как у меня переписка с Кустановичем оборвалась 3 года назад, но такой исход вполне можно было предположить. Семен Давыдович всегда производил впечатление глубоко больного человека, а в последние годы перенес тяжелую операцию на черепе и почти ослеп. В письме, ставшим прощальным, он жаловался  мне о своей безысходност, а затем умолк.
Потом Максим Дмитриевич оживился:
- А вы знаете, что Мариковский отколол? Обвинил меня, будто я никому не даю печататься! Совсем с ума спятил…
Да, с Мариковским, бывшим единомышленником, с которым он дружил много лет, в последние годы произошел глубокий разлад. Павел Иустинович вдруг осознал, что они со Зверевым конкуренты, и Зверев один занимает всю нишу природоведения в издательствах Алма-Аты. Но вряд ли сам Максим Дмитриевич осознавал это по своей наивности.
Я был с сыном Володей, и мы показали свою книгу о бабочках, вышедшую в Германии. Он внимательно ее рассмотрел, поздравил и дал адрес какого-то алматинского чудака, составляющего энциклопедию фамилий людей всего мира, внесших какой-либо вклад в науку, культуру и т.д. Взял с меня слово обязательно зайти к нему, но я так и не пошел. Мы были здесь проездом в экспедиции и торопились. Последний раз я видел Максима Дмитриевича летом 1995 года за полгода до его смерти.
С замиранием сердца иду по знакомому узенькому проулку, с обеих сторон которого свешиваются ветви яблонь, вишен и груш. Открываю заветную зеленую калитку.
- А деда нет! – приветливо встречает Галя. – Но он скоро приедет, - тут же торопливо добавляет она. – Вы подождите на террасе. Он будет так рад вам!
Здесь все без изменений, разве что к задней стене дома пристроена вольера, и оттуда слышится звонкий птичий щебет.
- О-о! У вас теперь декоративные птицы! А мне помнится, Максим Дмитриевич не любил тропических экзотов.
- Да вот разводим попугайчиков для магазина, - пояснила Галя – Теперь ведь рыночная экономика, а жить-то надо! Сама занимаюсь этим, а деда мне советами помогает.
Галя поправила  дверцу вольеры и продолжала с грустью:
- Совсем стар стал наш деда. Недавно отошел от веранды десять шагов и испугался. Кричит: «Помогите, я заблудился в лесу!» Такого с ним никогда не бывало…
Галя умолкла, и я молчу, понимая, что бесполезно успокаивать родственников в такой ситуации. Максим Дмитриевич действительно слишком стар, в этом году стукнет 99!
- Да вот он и сам! - вдруг встрепенувшись, радостно чуть ли не кричит Галя. -  Приехали!
В открытые ворота въехал хорошо знакомый мне зверевский «Газик», а оттуда вышел, поддерживаемый Володей под руки, живой и здоровый Максим Дмитриевич, да еще и  в каком бравом виде: в своем неизменном военном кителе при куче орденов и медалей, среди которых выделялся царский георгиевский крест.
- А-а, Александр Григорьевич! - почти так же, как 34 года назад слышу я мягкий, дорогой мне голос. - А я, как видите, свежий кавалер и даже при всех своих регалиях! Можете меня поздравить с присвоением очередного воинского звания. Из старшего лейтенанта запаса произвели в капитаны. Только что в военкомате поздравляли.
- Максим Дмитриевич, лет еще через сто и до генерала дослужитесь!
- Говорите громче, - не слышит меня старый писатель. - Я стал плохо слышать. – И с некоторой легкостью добавляет: - Вот и георгиевский по этому случаю нацепил. Да, да теперь никто не упрекает за это! Скажите, кто еще может это сделать?
Верно, вряд ли еще где остались в живых георгиевские кавалеры…
Зиму 95-96 годов я гостил у младшего сына  в Америке, а когда приехал в феврале, узнал о смерти дорогого мне человека.
«Не сомневаюсь, скоро отметим 100-летний юбилей Максима Дмитриевича», - за полтора года до этого писал мне Сладков. Зверев не дожил до своего юбилея меньше года. Он умер 23 января 1996 года, а родился 29 ноября 1896 года.
Из жизни ушел не только любимый автор книг, заметок и пламенных статей в защиту природы, Алма-Ата потеряла, может быть, самого известного, самого популярного своего жителя и гражданина.
Смерть М. Зверева завершила целую эпоху писателей, романтиков-натуралистов: В. Бианки, Г. Скребицкого, А. Формозова, Е. Лесника, Н. Никольского, И. Соколова-Микитова и др.
Много лет стремился я в Алма-Ату, сначала от тоски по Родине, где остались родные и друзья, привязанность к горам с их чудесными и таинственными для меня птицами, зверушками, травами  и цветами, потом потому, что там встречался с близкими по духу и увлечениям людьми. Теперь любимая Алма-Ата осиротела, я чувствовал пустоту, заполнить которую мне было нечем. Я вспоминаю прошлое, и меня вновь тянет на ту зеленую, заросшую яблоневыми садами улицу со знакомым двухэтажным домиком с балкончиком в сторону снежных гор.
Полтора века тому назад путешественник-романтик П.П. Семенов, покидая этот край, писал:
«Солнце уже было на закате, когда я выехал из Алматинского пикета, и полная луна величественно восходила над Талгаром. У подошвы Заилийского Ала-Тау облачко дыма обозначало лесной пожар в одном из ущелий хребта. Сухой туман образовал прозрачную дымку перед хребтом. Снежные вершины Талгарской группы мерцали своим розовым блеском и казались маленькими, хотя совершенно ясными. С грустью окинул я прощальным взором то снежное нагорье Центральной  Азии, где по выражению поэта, находился в течение многих лет «Моей души предел желаний».
Теперь и я, с грустью вспоминая прошедшее, мог повторить эти строки.   


Дом на канале Грибоедова

Этот дом в самом центре города все ленинградцы знали как писательский. Его и в самом деле власти города когда-то отдали членам Союза писателей и другим творческим работникам, артистам, деятелям культуры. Из рассказов самого Сладкова знаю, что там жил М.Зощенко, и сам видел артиста Филиппова. Того самого худющего комика-актера, сыгравшего Кису Воробьянинова в фильме  «12 стульев».
Я бывал там раз семь или восемь, а первый раз мы с женой приехали по приглашению четы Сладковых летом 1968 года. Детей оставили у родных в Алма-Ате, а сами на самолете махнули в Ленинград.
Разыскать дом было просто: напротив Казанского собора Невский проспект пересекает канал Грибоедова. Вдоль него от книжного магазина пройти почти до церкви на крови – очень красивый собор, похожий на собор Василия Блаженного в Москве – и почти напротив старый пятиэтажный дом розового цвета. Со двора войти в последний подъезд этого гиганта еще дореволюционной постройки.
Огромный лестничный проем, гулкая тишина каменных коридоров, старинный лифт с ограждением из литого узорного чугуна. Почему-то на ум приходит Париж, Мопассан и импрессионисты, а еще больше Достоевский и Гоголь. Ледяная холодность каменного коридора настораживает и даже пугает, но обычная неловкость при входе в чужой дом слетела с первыми фразами Евгении Александровны, открывшей нам дверь и милой старушки Анастасии Михайловны – тещи Сладкова, – вышедшей нас встречать. Не очень столичные, скорее простые русские женщины, но сколько в них мягкого такта, сердечности и домашней доброты! Необычно выглядел и Николай Иванович в комнатных тапочках и пижаме. Куда как привычней мне видеть его в походном  снаряжении в ботинках с высокими голенищами, в куртке и деголлевской кепи с большим козырьком. Но улыбка, типичная для него сдержанность, манера говорить, пересыпая речь остротами и каламбурами, все та же.
Через минуту мы, как и было нам рекомендовано добрыми хозяевами, чувствовали себя как дома: мылись в душе, обедали и осматривались. Наверное, жилище человека  отражает суть и характер самих его хозяев, а точнее, его хозяина. Большой, почти свободный от мебели зал, еще комната и за ней кабинет писателя. Конечно, это не зверевская келья, напоминающая пещеру Али Бабы – натуралиста с его птичьими вольерами, щебетом щеглов и коноплянок, с музейными раритетами и диковинками из мира природы. Здесь тоже были книжные шкафы с модными новинками, причем не только зоологического содержания,  кое-какие рога и клыки на стенах, сувениры на тему природы, но скромно и очень сдержанно.
- Николай Иванович, а как вы работаете?
- Работаю над книгами? В основном по ночам. Днем-то, знаете, все что-то отвлекает. Разговоры домашних, телевизор, еда; то в город надо сходить, в основном по редакциям. Все это выбивает из колеи. У меня, хотя и своя комната, а сосредоточиться трудно. Вот когда все улягутся, в доме тишина, тогда можно и с мыслями собраться. Иногда сижу до утра и бываю счастлив, если получается:
- Это же вредно для здоровья!
- Ну, что поделаешь, по-другому я не могу.
- А Максим Дмитриевич стучит на машинке, не оторвется, даже если рядом будет грохотать трактор.
- У него божий дар. Стальные нервы. Он и человек не от мира сего. Прожил как святой, вот и сохранил здоровье. Вот еще телевизор отвлекает, - вспомнил Сладков. - Но и без него от жизни отстанешь. Иногда смотрю кино, а уж хоккей не пропускаю никогда.
- Вы как Долгушин. Тот без футбола жить не мог.
Моя слабость – балет, а из балетных спектаклей – Жизель. Мы с женой тогда побывали на всех постановках, что шли в Мариинском (тогда Кировском) театре. А в один из других приездов я умудрился насладиться сразу тремя постановками Жизели: в Мариинке, Малом оперном и в студии консерватории.
Прямо из окон сладковской квартиры, окно в окно (правда через канал) студийные комнаты Малого оперного театра. Даже видны силуэты занимающихся балерин. А чуть наискосок величественный, весь в  мозаичных фресках и с цветными луковками собор, построенный на месте гибели царя Александра II.
Друзей у Николая Ивановича, насколько я знаю, было немного. Поэт Михаил Дудин, орнитолог профессор Мальчевский, московский физик и любитель бабочек Мурзин. Переписывался с В.Михайловым, охотоведом из Череповца.
Как-то вместе со мной, но позже часа на два, к Сладковым приехал Мурзин из Москвы. Мы долго смотрели слайды, сделанные им во время его путешествий по Средней Азии. Николай Иванович и Владимир Сергеевич долго вспоминали эпизоды совместных поездок, а я все думал, где я буду спать. Меня, хотя я был намного моложе профессора (а уж чином и вовсе не чета), положили на диван, а Мурзину постелили на полу. Евгения Александровна сказала: «Вы же раньше приехали, значит, ваше право». Мурзин – интеллигентнейший человек и вида не подал.
- Отдыхайте спокойно, - напутствовала Евгения Александровна, стеля постель. – Конечно, это не в горах, ни козодои, ни жабы здесь не поют».
- А что, жаб я обязательно заведу, - откликнулся на это Сладков. – Это моя мечта. Геккончиков держал, но они почему-то молчали. А вот кузнечик зеленый, пожалуйста, очень даже хорошо по ночам стрекотал. Знаете, такой, что с макушки высоких деревьев поет. У вас в Алма-Ате их много, там ведь такие черные ночи!
У Сладкова в доме никогда не было ни собак, ни кошек. Зато частенько жила какая-нибудь мелочь в террариуме: мелкие ящерицы из Средней Азии, жуки. Одно время держали бурундука или белку-летягу. Я пару раз пытался посылать им ящериц в бандерольках, но посылки неизменно возвращали мне с почты назад: «Там у вас что-то скребется. Вдруг да змея выползет». А я и взаправду собирался послать удавчика.
С годами обстановка в квартире Сладковых менялась. После поездок писателя в Индию и Африку в квартире появилась масса сувениров. В зале на столе бродило целое стадо из слонов, носорогов и львов, на стенах стали красоваться африканские маски и причудливые фигурки негритянских колдунов. Целые коллекции прекрасных морских раковин украшали теперь шкафы и серванты, но любимой была чудесно изготовленная деревянная кобра. Цветная, складывающаяся, точь-в-точь живая – ей можно было придать любое положение – она лежала теперь постоянно на письменном столе писателя.
Зимой 1982 года я навестил Николая Ивановича вдвоем с сыном Володей. Он уже окончил университет и работал в Ленинграде, в Биологическом институте.
Встречали, как всегда радушно, особенно хлопотали женщины.
- А у нас теперь есть Андрюша, - ангельским голоском объявила Анастасия Михайловна. – Женя вышла замуж.
- Да, - подтвердила Евгения Александровна, - но сейчас ее нет, она на работе.
- А сын плавает у берегов Антарктиды, -  с гордостью добавил Николай Иванович. – На научном судне. Он у нас океанограф.
Мы вспоминали поездки, говорили о планах, а потом ужинали.
Николай Иванович сидел за столом справный, моложавый, но слегка задумчивый. Евгения Александровна цедила чай из чайника через ситечко, коротко пояснив:
- Так теперь у нас принято. Знаете, всюду канцерогены, даже в чаинках.
- Ой-да-а, - обычной своей прибауткой откликнулся на это Сладков. – Вот такие пироги. Женя, дай мне еще двадцать лет, и я успею закончить задуманное.
- Что двадцать, живи больше.
- Нет-нет, хотя бы двадцать. У меня столько планов!
Я хорошо понимал Николая Ивановича. Сидячий образ жизни, работа по ночам изматывали его организм. Сладков работал на износ, и даже ежегодные поездки на дачу в Ерзовку не восстанавливали здоровья. Но бросить  литературные занятия было для него равносильно смерти.
Последнее наше свидание было весной 1992 года. Мы беседовали в кабинете Николая Ивановича. Светило яркое солнце, на подоконнике с наружной стороны ворковала  влюбленная парочка голубей, и голубь в одном метре от головы писателя нежно гладил свою подружку по голове.
- Николай Иванович, а помните…
- Еще бы не помнить! Лучшие минуты жизни…
Это были часы воспоминаний. Думал ли я о том, что вижу близкого мне человека в последний раз? Я уехал навсегда, но у меня остались мои записные книжки, фотографии и письма Сладкова. Их много и темы, затронутые в них, отражают суть самого писателя, главным в жизни которого было литературное творчество и природа. Едва ли не в каждом втором письме присутствует объяснение в любви к лесу. Это была его привязанность с раннего детства, счастье и боль, главный источник вдохновения и творчества. Сколько проникновенных строчек посвящено ему в книгах и в письмах!
 Не менее любимы писателем и пустыни, и горы, степи и подводное царство. Сладкова можно назвать человеком и поэтом всего мира. Преданный природе русского леса, также трепетно он относился и к пустыням Средней Азии и юга Казахстана.
            Последнее письмо, написанное мне в ноябре 1994 года, Николай Иванович закончил так:
Вспоминаю наши поездки, и всегда щекочет у сердца: славное было время. Бианки в последнем письме ко мне написал: «И зачем все было? Нет, было все не напрасно! Что было, то было. Плохо тому, у кого, вообще, ничего не было». Ваша задача теперь превратить это «было» в «будет», что останется навсегда».
Я попытался, как мог, выполнить  этот завет. Письма же Сладкова показались мне настолько интересными и содержательными, что я решил представить их читателю отдельно.